Сегодня, в день рожденич А.С Пушкина мне захотелось вспомнить Семён Степановича Гейченко, который буквально из пепла возродил Пушкиногорье и много лет был директором Михайловского музея-заповедника...
(пару лет назад был этот пост, но тогда у меня было мало читателей...)
Семен Степанович Гейченко работал в управлении Петергофских дворцов-музеев, в Государственном Русском музее. С 1939 по 1941 год научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинского дома) Академии наук СССР. В июле 1941 года по доносу был арестован, осужден и приговорен к 10 годам исправительно-трудовых работ. В июле 1943 года реабилитирован и призван в Красную армию, в рядах которой воевал до получения тяжелого ранения, ампутации руки и демобилизации. Весной 1945 года президиумом Академии наук СССР направлен на работу в Пушкинский заповедник. С 1989 года С. С. Гейченко - почетный хранитель-консультант Пушкинского заповедника.
В конце жизни он часто повторял: "Как горестно и тяжко прошла моя долгая жизнь…". Что этим хотел сказать чудаковатый старик, почти пятьдесят лет проживший анахоретом в Михайловском?
А он действительно чудил. Гейченко, например, верил, что если выйти на берег озера Кучане и крикнуть: "Пушк-и-и-н!", то он - Александр Сергеевич - обязательно отзовется. Многие воспринимали это как шутку, блажь, но, слушая Семена Степановича, нельзя было не поверить в магический смысл его литературного шаманства. Критик Валентин Курбатов вспоминает, что Хранитель мог, например, озадачить собеседника неожиданным вопросом:
- А вы знаете, что в лагере я видел побирушку Мандельштама?
Другим парадоксом звучала и реплика, что из ГУЛАГа его вытаскивал сам Тухачевский.
В архиве дочери Семена Степановича хранится множество фотографий, рассортированных по годам, но среди них нет ни одной, датированной 1941 годом. Пожалуй, единственный уцелевший снимок спрятан в уголовном деле N 4809, которое было возбуждено через пару недель после начала войны. Обвинение для того времени стандартное: "антисоветская пораженческая пропаганда", ст. 58, ч.1. По воспоминаниям людей, хорошо знавших Семена Степановича, в послевоенные годы он никогда и никому не рассказывал о своей лагерной эпопее. Поэтому, когда в 1983 году ему в Кремле вручали звезду Героя Социалистического Труда, мало кто знал о том, что в биографии Хранителя был и следственный изолятор НКВД. Как это отразилось на его характере?
По словам первого секретаря Псковского областного комитета партии Алексея Рыбакова, Семен Степанович никогда (!) не позволял себе ни одного негативного высказывания в адрес власти. И тому, видимо, были серьезные причины.
В тридцать три у мужчины уже должны быть ученики и учение. В тридцать восемь, когда Гейченко арестовали, у него не было ничего, кроме долгов. К тому же года за три до начала войны жена бросила его и увезла с собой в Москву двоих детей - Наташу и Федора. Тем не менее алименты приходилось платить каждый месяц, поэтому в день получки от 90 рублей научного сотрудника Пушкинского дома оставалось чуть больше половины.
Ходит легенда, что однажды, чтобы заработать себе на пальто, Семен Степанович умудрился провести за день 11 экскурсий. Но денег все равно не хватало, поэтому иногда, сидя на кухне со своим верным другом, в прошлом успешным ленинградским журналистом Борисом Мазингом, после рюмки-другой он начинал ругательски ругать строй, говоря, что при царе рубль стоил значительно дороже. Азартный Гейченко тут же брал в руки карандаш и начинал доказывать хмелеющему собутыльнику, что раньше можно было купить значительно больше, чем сейчас. Борис согласно кивал, разливал оставшуюся водку и тоже начинал гнуть свое. Ему покоя не давал закон, по которому могли посадить каждого, кто опоздает на работу. Тем более что один раз он сам чудом не подсел за то, что пришел на смену не вовремя.
- Во главе страны стоит человек, который не знает российское крестьянство! Люди в деревнях нищенствуют! - подхватывал Гейченко и начинал рассказывать, как в феврале (1941-го. - Ю.М.) он ездил в Пушкинские Горы, какими он увидел крестьян в бывшей усадьбе поэта - Михайловском.
- Во что их превратила власть?! Сущие юродивые: грязные, голодные.
Так они сидели на кухне, пили водку, по привычке поругивая то, что считали нелепым и уродливым. Выражения не выбирали, поэтому под пьяную лавочку доставалось всем: "советской демократии", "победоносной" Красной армии, которая все отступает и отступает. В начале июля фашисты взяли Псков, вплотную подошли к "колыбели революции" - уже пал любимый сердцу Гейченко Петродворец.
В Большом доме на них уже лежал донос. Пятого июля был арестован Борис, а через неделю в следственный изолятор доставили самого Гейченко и хозяйку квартиры, где они жили, - Наталью Йоргенсен. Приволокли даже дворника их дома Николая Яковлева, единственная вина которого заключалась в том, что он никогда не отказывался выпить в компании с культурными людьми. Первым сдался Борис (по всей видимости, его жестоко избивали), потому что практически сразу начал оговаривать себя, Семена, Наталью. Вызванный на очную ставку с ним Гейченко с удивлением узнавал, что его детские воспоминания о колокольном звоне, пышной церковной службе, полковых праздниках, на которые он любил ходить с матерью, чтобы полюбоваться на отца в новой парадной форме, не просто ностальгия о золотой поре каждого человека, а… "антисоветская пропаганда и восхищение царским режимом".
В вину Гейченко поставили даже его сетования на то, что трудно заказать иностранную литературу. Как-то, сидя на кухне, он пожаловался на то, что сотрудники института Академии наук "отгорожены от западной культуры китайской стеной". Эта неосторожная фраза на суде военного трибунала была преподнесена как "восхваление западной демократии".
Читая "дело Мазинга - Гейченко - Йоргенсен", трудно избавиться от мысли, что Оруэлл, автор знаменитого "Скотного двора" и романа-антиутопии "1984", как будто пользовался его страницами в качестве учебного пособия, чтобы донести до своего читателя суть любого тоталитарного режима: стремление поставить под контроль спецслужб даже личную жизнь людей. Какой лист дела ни возьми, практически в каждом допросе встречается фраза, которая объясняет, почему они были так раскованны и откровенны между собой: все их разговоры проходили на кухне (!) - единственном месте, где можно было высказать то, что накипело.
Сейчас уже практически невозможно установить, кто написал донос. Тем не менее вполне естественное для человека желание выговориться и стало основой для возбуждения уголовного дела с ярко выраженным антисоветским привкусом.
Попав в камеру, Гейченко никак не может понять: откуда в НКВД знают про их пьяный треп? Поэтому сначала на все вопросы следователя он отвечает решительным "нет". Однако младшему лейтенанту Алексееву, который вел это дело, понадобилось совсем немного времени, чтобы уговорить подследственного (ночные допросы этому очень способствуют) "разоружиться перед партией", признать, что белое - это черное, а черное - и вовсе заговор!
В лучшем положении оказался привлеченный по этому же делу дворник Николай Яковлев, который всю дорогу испуганно твердил: "Не помню, потому что был выпимши". Люди с высшим образованием уже после второго допроса начали вспоминать даже то, чего не было. А позже, уже в камере, горько сожалели о своей слабости - грехе?
Неслучайно в своем последнем слове на суде Гейченко говорит: "Я раскаиваюсь в своих грешных разговорах, которые подчас были в нетрезвом виде (!)… Я прошу учесть мое искреннее признание и оставить мне жизнь, я отдам все силы, чтобы загладить те прегрешения, которые имели место".
Относил ли он к этим прегрешениям и свою странную любовь, о которой он потом нигде ни разу не упоминал, трудно сказать. Она была старше Семена Степановича на 5 лет. Как говорят в народе, ее бабий век уже клонился к закату, и женское одиночество в этом странном городе становилось уже нестерпимым. Первый муж Александры Николаевны - журналист Мартин Йоргенсен - был арестован и выслан в Сибирь за то, что являлся подданным Дании. Потом судьба связала ее с Борисом. Однако жизнь со спивающимся журналистом тоже вскоре подошла к тому логическому концу, который наступает, когда в их общем бюджете ничего не остается, кроме пустых амбиций и, увы, такого же пустого кошелька. Тем не менее именно Мазинг познакомил ее с Семеном, когда тот оказался без крыши над головой. Такой же одинокий, брошенный, Гейченко был ее последним в этой жизни мужчиной. Поэтому уже на суде в своем последнем слове она будет защищать не себя.
- Следователь грозил, что нас все равно расстреляют. Я прошу сохранить жизнь Гейченко и Мазингу. Они неплохие, но больные люди, вот они себя и оклеветали, - умоляла она трибунал. - Граждане судьи, пожалейте их!
Вообще, жизнь Александры Николаевны (дворянки!) типична для русских женщин того времени. В 1920 году она, дочь профессора Черносвитова, в первый раз пытается убежать из страны. Когда нужно будет решиться и сделать последний шаг, она несколько часов просидит на берегу Финского залива, пока ее случайно не обнаружит пограничный наряд. Что остановило ее бегство - еще одна загадка. Тем не менее некоторое время спустя она по поддельным документам с последним (!) эстонским эшелоном бежит в Таллин, где ради куска хлеба выступает в каком-то ресторане. Там Наталья случайно знакомится с Мартином. Вскоре они поженились и сразу же уехали в Берлин, где муж начал работать в газете "Политик". Он несколько раз предлагал ей принять гражданство Дании, но эта бывшая гимназистка не согласилась. В конце концов Наталья Александровна уговаривает мужа вернуться в Россию, где он окончательно и сгинет.
В начале августа Мазинга приговорили к расстрелу, а ей и Гейченко присудили по 10 лет лишения свободы с дальнейшим поражением в правах. По тем временам легким испугом отделался дворник Николай, которому впаяли всего семь лет. Просьба о помиловании Бориса, в которой он умолял отправить его, офицера Красной армии, на фронт, осталась без внимания, и 15 августа 1941 года приговор был приведен в исполнение.
А потом, во всяком случае для Гейченко, начинается другая история, которая, к счастью, не нашла своего документального отражения в архивах Комитета госбезопасности. В 43-м после тяжелого ранения Семен Степанович возвращается домой, чтобы через два года окончательно перебраться в Пушкинские Горы. О том, что он сделал из заштатного литературного музея, написано немало.
На этом месте можно, пожалуй, поставить точку. Хотя один вопрос для многих биографов Хранителя так и остался открытым: почему он так решительно разрубил свою жизнь как бы на две половины? Рассказывают, что он категорически отказался встречаться с сыном, который уже взрослым приехал навестить отца в Михайловском. Почему? Ответ на этот вопрос не будет точным, и все-таки можно предположить, что этому блистательному и талантливому (во всем!) человеку не давала покоя память, постоянно напоминавшая о том, как он оказался бессильным перед сталинской охранкой, которая бесцеремонно (с сапогами!) влезла в его личную жизнь. Как он жил с этой занозой в сердце - одному Богу известно. Его бы понял Пушкин. Иначе не было бы дуэли с Дантесом!
Юрий Моисеенко. Псков - Пушкинские Горы
http://pogudin-oleg.ru/forum/10-614
А вот еще две интересные книги о самом Семён Степановиче -
