
Сухой щелчок замка прозвучал в тишине подъезда коротко, как надломленная ветка. Дверь поддалась. Павел шагнул из холодной, сырой темноты лестничной клетки в чужое тепло. Квартира встретила его запахом, который он забыл давным-давно, ещё в детстве, — запахом ладана, сушёных трав и сдобного теста. Этот мирный, домашний дух сразу ударил ему в лицо, сбивая решимость, делая его злой умысел каким-то ватным, тяжёлым.
Павел был человеком потерянным. Жизнь его била и ломала, пока не выбила из него всё человеческое, оставив только инстинкт выживания. Ему нужны были деньги. Не для роскоши — чтобы просто прожить зиму, отдать долги, поесть горячего. Он знал, что здесь живёт одинокая, немощная старушка. Лёгкая добыча для того, у кого совесть давно замолчала.
Он ступал осторожно, но старые половицы предательски скрипели под его тяжелыми ботинками. В свете уличного фонаря, падавшего из окна, он увидел иконы в красном углу и старый комод. Он уже протянул к нему руку, когда за спиной послышалось тихое шарканье.
Павел вздрогнул и резко обернулся, готовый бежать или пугать.
В дверях стояла она. Маленькая, согбенная, в белом платочке. Она смотрела на него подслеповатыми, выцветшими глазами, в которых не было страха. Павел напрягся, ожидая крика.
Но старушка вдруг просветлела лицом. Улыбка, тихая и ясная, как у ребёнка, коснулась её губ.
— Андрюша… — выдохнула она почти шёпотом. — Сынок. Вернулся.
В её мире, где память стала хрупкой и прозрачной, в этот момент случилось чудо. Господь, по милосердию Своему, или её материнская тоска открыли перед ней ту единственную дверь, которую она ждала всю жизнь. Она видела перед собой не ночного татя, не чужого, озлобленного мужчину. Она видела своего сына, которого оплакала тридцать лет назад.
— А я ждала, — засуетилась она, протягивая к нему слабые руки. — Я знала, что Господь управит. Сердце-то, оно всё чувствует. Ох, худой-то какой… Проголодался с дороги?
Павел стоял, оцепенев. Ему бы уйти, сбежать сейчас же, но ноги словно приросли к полу.
— Да, мать… вернулся, — хрипло выдавил он, пряча глаза. Внутри шевельнулась лукавая мысль: пусть сама отдаст, раз приняла за своего. — Деньги мне нужны. Очень. Беда у меня.
— Сейчас, сейчас, родненький, — она ухватила его за рукав старой, грубой куртки. Хватка у неё была тёплая, живая. — У меня пироги. С капустой, как ты любишь. А деньги… пенсия вот была, в серванте, за иконкой лежит. Бери, сынок, всё бери. Мне-то зачем? Я для тебя и берегла.
Она потянула его на кухню. Усадила за стол, накрытый чистой скатертью. Павел сел, сжавшись в комок, чувствуя себя огромным и грязным в этой святой чистоте. Она поставила перед ним тарелку с пирогами, налила чаю.
Она смотрела на него так, как на Павла не смотрел никто и никогда. Старушка смотрела на него как на образ Божий, который наконец-то очистился от грязи странствий. Она не видела его щетины, его бегающего взгляда. Она видела родную душу.
Она подошла и перекрестила его.
— Измучился весь… — прошептала она с жалостью. — Ну ничего. Живой, слава Богу.
А потом она взяла его руку. Тяжёлую, грубую руку с обломанными ногтями, со сбитыми костяшками, со шрамами от драк и падений — руку человека, который забыл Бога. Павел дёрнулся было, но она держала ласково и крепко. Она поднесла его ладонь к своим губам. И поцеловала. Прямо в эти шрамы, в эту огрубевшую кожу.
— Болели ручки-то? — спросила она, прижимая его ладонь к своей щеке. — Обижали тебя люди? Били? Ох, Андрюша, сколько ж ты вытерпел…
В этот момент Павла словно опалило огнём. Но не внешним, а внутренним. Ему стало невыносимо больно и стыдно. Удар он бы выдержал. Ругань он слышал всю жизнь. Но он не умел выносить такую святую, незаслуженную любовь.
Это прикосновение перевернуло его душу. Он, пришедший брать, вдруг понял, что он нищий перед этой старухой. Вся его злость, вся его «броня» оказались пылью. Он почувствовал себя не вором, а блудным сыном, который по ошибке зашёл не в тот дом, но был принят как родной. Она целовала руки, которые пришли её |
|