Есть воспоминания, от которых мне становится так стыдно и плохо, что я начинаю про себя мычать от боли. Они прожгли во мне какие-то незаживающие дырки, о них можно забыть, но когда вспомнишь, снова испытываешь убийственное, беспомощное чувство от безвозвратно совершенной глупости и гадости, которую уже ничем не загладишь. Иногда это совсем мелочи, просто неловкость или  неудачное сочетание деталей, которые почему-то особенно сильно застряли в душе и в мозгу и до сих пор невыносимы. Пару таких случаев я вспоминаю чаще других.
Первый – совсем глупый и невинный, это еще детство, игра в хоккей с незнакомыми мальчишками: один из них, меньше и младше меня, больно и, как мне показалось, злобно и нагло ударил меня локтем. Я мгновенно вскипел бешенством, размахнулся и безжалостно, со всей силы вмазал ему клюшкой по ноге. В последний момент, когда удар уже свистел в воздухе, парень обернулся и мягко и по-доброму сказал: «Прости».  Весь мой гнев мигом улетучился, но клюшку уже было нельзя остановить, и она с размаху врезала ему по голени. Боль, наверно, была жуткая, мальчика рухнул на лед, скорчился, громко заревел. Чем все кончилось, не помню, но помню, что тогда я в первый раз испытал это отвратительное чувство острого сожаления и раскаяния, когда ничего нельзя вернуть. Можно было как-то извиниться-загладить-объяснить, но нелепость всего случившегося меня подавила, и я молча побежал дальше.
В другой раз, студентом, я приехал в гости к девушке, с которой долго встречался, которую любил, хотя не так, как она того заслуживала. Уже не помню почему, она была тогда в трудном положении, связанным, кажется, с семейными проблемами или чем-то подобным, во всяком случае, я чувствовал ее очень уязвимой, несчастной, нуждавшейся в моей поддержке. Поэтому она так обрадовалась моему приезду,  наготовила вкусной еды, красиво оделась не в свое, а в мамино платье из зеленого шифона с завязками, стянутыми на шее в большой бант,  накрыла на стол и пригласила меня. Ей смертельно хотелось, чтобы хотя бы в этот раз все было празднично, нарядно и безупречно. На первое был куриный суп, она весело порхала по кухне между плитой и холодильником, расставляя блюда, потом бодро села на стул, концы ее пышного банта от резкого движения поднялись в воздух и плавно плюхнулись в тарелку с супом. Это было так комично, что я засмеялся. Вся ее радость сразу  исчезла, она молча достала из супа размокшие завязки, помрачневшая, убитая испорченным платьем, а мне почему-то стало так тошно, так обидно, словно весь мир рушился на части. Кому-то это может показаться пустяком, но в тот момент внутри меня все стянулось в нестерпимый узел из жалости, стыда,  абсурдности, отчаяния и злости. Странно, я был искренне тронут ее стараниями и всей этой встречей, сочувствовал ей почти до слез, но все-таки заржал, как лошадь. Пусть не как лошадь, но все равно рассмеялся. Глупо и противно.
Но это были цветочки по сравнению с тем, что произошло потом. Мы встречались уже года три, у нее был от меня ребенок, которого она воспитывала практически одна, потому что тогда у меня не было намерения жениться, я считал, что самое важное – мое дело, бросив или отложив которое, я разрушу свою жизнь. Поэтому я поставил условием, что буду приезжать к ней только по выходным, да и то не каждую неделю, а через две или три, чередуя эти интервалы: один раз через две, в следующий через три, потом снова через две и так далее. Уже сами эти условия были отвратительны, хотя в то время я этого не замечал, зацикленный на своих проблемах, своей «миссии», как я ее называл. Ей было очень плохо и одиноко с маленьким ребенком, и каждый раз, когда я от них уезжал, начиналась трагедия со ссорами и слезами. Как-то вечером, когда я уже собирался уходить, неожиданно появился ее отец, вдрызг пьяный, которого она боялась, когда он выпивал, а еще больше боялась за ребенка. Напуганная и подавленная, она стала меня упрашивать остаться хотя бы до утра, но я на дух не выносил нервной атмосферы в ее доме и отказывался так упорно, словно меня собирались замуровать заживо. Она продолжала уговаривать, чуть не умолять, спросила, когда я должен приехать в следующий раз, я ответил, что через три недели (если бы хоть через две), она почти крикнула: «Ну, приезжай через четыре, только останься сейчас!» В прихожей, когда я уже открывал дверь, чтобы уйти, она вцепилась в мою футболку, пытаясь меня удержать, залилась слезами, но я вырвал подол футболки и ушел. И по улице шел весь злобный, ошпаренный, перевернутый вверх тормашками. Обычно я считаю себя добрым, даже великодушным человеком, и только когда вспоминаю этот эпизод, начинаю понимать, какая я на самом деле холодная, безжалостная гадина, которая не может рассчитывать ни на что хорошее в этой жизни. Удивительно, сам факт, что я почти бросил на произвол судьбы свою фактически жену с ребенком, меня до сих пор мало трогает и уязвляет: такое поведение кажется мне эгоистичным, но неизбежно вытекающим из моего характера и моих тогдашних мыслей, поэтому сокрушаться о нем не имеет смысла.  А вот эта сцена сидит занозой в моей памяти и отравляет ядом мою жизнь, правда, не очень часто.