Несколько дней почти не выхожу на улицу. Вид Невы в окне вызывает только одно желание – пойти и утопиться. В этот месяц часто проходил мимо «Англетера» ( «Здесь трагически оборвалась жизнь поэта С. Есенина») и думал, что его номер, наверно, выходил на двор, потому что если бы из него открывалась река или хотя бы Исакиевский собор, он бы воспрял духом и не сделал бы то, что сделал. Теперь мне это кажется смешным. Для человека, погруженного в свое несчастье, весь мир – только декорация для его трагедии. Ничто его не отвлечет и не удержит, хоть Пятая симфония Бетховена, хоть Ниагарский водопад.  Удивительно, как много во мне накопилось знаний и возможностей, каким незаурядным и интересным собеседником я мог бы быть (да-да, именно так), сколько новых мыслей, увлекательных фактов и неистощимой фантазии мог бы излить на своего товарища, и однако нет никого, кто хотел бы всем этим воспользоваться. Чужие недостатки ценят большие, чем мои достоинства. Я признаю, что большая часть вины лежит на мне. Я слишком привередлив к людям, чересчур требователен и настойчив, иногда даже навязчив из страха одиночества. Я начинаю окружать человека такой добротой, вниманием, любовью и сочувствием, что он не знает, куда от меня деться. Это, конечно, непростительно. Неспособность  жить одному, довольствоваться самим собой – полное банкротство, пора в этом признаться.  Логическая точка в конце жизни – смерть. Это слово, наконец,  произнесено, но оно давно витает в воздухе. Если ты зашел в тупик, есть только два выхода – либо в небо, либо в землю.

Круглосуточный «Емеля» на Большой Морской теперь закрывается в десять, а продавщица из него перебралась в заведение на канале Грибоедова. Мне кажется, я ей нравлюсь: хмурый, немолодой, но смуглый и кудрявый, в интеллигентских очочках, с глазами доброго профессора и косой саженью в плечах. Не то утонченный эстет, не увалень-дебил с бычьей шеей. Мне она тоже нравится, но как-то странно: больше нелепостью своего поведения да еще манерой все время говорить. Делаешь ей заказ, а она сама с собой рассуждает вслух, что-то уютно бормочет себе под нос, поднося на подносе еду или подсчитывая сумму на компьютере, и вообще все свои действия сопровождает неразборчивыми комментариями, как будто ей так легче справиться с делами и с людьми. В ней видна какая-то суетливая, податливая беззащитность перед миром вообще и мужской силой в частности, а меня это трогает и завлекает. На вид она, правда, совсем непривлекательная: маленькая, неказистая, с кривыми ножками, нос у нее в профиль птичий, а когда она смотрит на меня, выпучив глазки и растянув в улыбке широкий рот, вообще похожа на лягушку, – но я готов с этим мириться, готов это терпеть ради обаяния ее очаровательной нелепости. Мысль о том, чтобы познакомиться поближе, пригласить ее домой – никакого секса, избави Боже, чистое общение, – уже заползает в мою гнилую голову. И почему-то еще жалость, эта вездесущая сука, просовывает голову прямо в грудь и тяпает за сердце.

Странно на меня действуют эти вечерние прогулки. Столько раз выходил из дома в отчаянии, в унынии, в бешенстве, готовый чуть ли не сам себя разорвать на куски или прыгнуть с чугунным ядром в реку, – а возвращался примиренный, грустный, почти спокойный, со вздохом сожаления и даже чем-то похожим на надежду. Столько раз думал, что все уже кончено, испорчено непоправимо, шел по улицам быстрыми шагами, ничего не замечая, давясь и задыхаясь от отвращения к себе, уверенный, что уж теперь-то мне ничего не поможет, да и не желая никакой помощи, – но этот трюк с ночной прогулкой снова каким-то чудесным образом срабатывал. Как будто окунаешься в целебную купель, которая на час или два очищает и смывает все грехи. Все дело, наверно, в самом Питере. Этот город устроен так свободно и просторно, так основательно просквожен ветром и морем, так насыщен временем и мыслью, что в нем почти нет разлада между тем, чего втайне хочет душа, и тем, с чем ей ежеминутно приходится мириться. Здесь ничего не давит, не теснит, не заставляет испуганно сжиматься. Представьте, что мы все время живем в душной комнате, где дыхания едва хватает на один глоток. И вдруг нас выпускают – нет, не на свежий воздух, до этого еще далеко, – а в относительно проветриваемый зал, где уже не надо с каждым вздохом бороться за существование. Вот так я чувствую себя в Петербурге.

Есть воспоминания, от которых мне становится так стыдно и плохо, что я начинаю про себя мычать от боли. Они прожгли во мне какие-то незаживающие дырки, о них можно забыть, но когда вспомнишь, снова испытываешь убийственное, беспомощное чувство от безвозвратно совершенной глупости и гадости, которую уже ничем не загладишь. Иногда это совсем мелочи, просто неловкость или  неудачное сочетание деталей, которые почему-то особенно сильно застряли в душе и в мозгу и до сих пор невыносимы. Пару таких случаев я вспоминаю чаще других.
Первый – совсем глупый и невинный, это еще детство, игра в хоккей с незнакомыми мальчишками: один из них, меньше и младше меня, больно и, как мне показалось, злобно и нагло ударил меня локтем. Я мгновенно вскипел бешенством, размахнулся и безжалостно, со всей силы вмазал ему клюшкой по ноге. В последний момент, когда удар уже свистел в воздухе, парень обернулся и мягко и по-доброму сказал: «Прости».  Весь мой гнев мигом улетучился, но клюшку уже было нельзя остановить, и она с размаху врезала ему по голени. Боль, наверно, была жуткая, мальчика рухнул на лед, скорчился, громко заревел. Чем все кончилось, не помню, но помню, что тогда я в первый раз испытал это отвратительное чувство острого сожаления и раскаяния, когда ничего нельзя вернуть. Можно было как-то извиниться-загладить-объяснить, но нелепость всего случившегося меня подавила, и я молча побежал дальше.
В другой раз, студентом, я приехал в гости к девушке, с которой долго встречался, которую любил, хотя не так, как она того заслуживала. Уже не помню почему, она была тогда в трудном положении, связанным, кажется, с семейными проблемами или чем-то подобным, во всяком случае, я чувствовал ее очень уязвимой, несчастной, нуждавшейся в моей поддержке. Поэтому она так обрадовалась моему приезду,  наготовила вкусной еды, красиво оделась не в свое, а в мамино платье из зеленого шифона с завязками, стянутыми на шее в большой бант,  накрыла на стол и пригласила меня. Ей смертельно хотелось, чтобы хотя бы в этот раз все было празднично, нарядно и безупречно. На первое был куриный суп, она весело порхала по кухне между плитой и холодильником, расставляя блюда, потом бодро села на стул, концы ее пышного банта от резкого движения поднялись в воздух и плавно плюхнулись в тарелку с супом. Это было так комично, что я засмеялся. Вся ее радость сразу  исчезла, она молча достала из супа размокшие завязки, помрачневшая, убитая испорченным платьем, а мне почему-то стало так тошно, так обидно, словно весь мир рушился на части. Кому-то это может показаться пустяком, но в тот момент внутри меня все стянулось в нестерпимый узел из жалости, стыда,  абсурдности, отчаяния и злости. Странно, я был искренне тронут ее стараниями и всей этой встречей, сочувствовал ей почти до слез, но все-таки заржал, как лошадь. Пусть не как лошадь, но все равно рассмеялся. Глупо и противно.
Но это были цветочки по сравнению с тем, что произошло потом. Мы встречались уже года три, у нее был от меня ребенок, которого она воспитывала практически одна, потому что тогда у меня не было намерения жениться, я считал, что самое важное – мое дело, бросив или отложив которое, я разрушу свою жизнь. Поэтому я поставил условием, что буду приезжать к ней только по выходным, да и то не каждую неделю, а через две или три, чередуя эти интервалы: один раз через две, в следующий через три, потом снова через две и так далее. Уже сами эти условия были отвратительны, хотя в то время я этого не замечал, зацикленный на своих проблемах, своей «миссии», как я ее называл. Ей было очень плохо и одиноко с маленьким ребенком, и каждый раз, когда я от них уезжал, начиналась трагедия со ссорами и слезами. Как-то вечером, когда я уже собирался уходить, неожиданно появился ее отец, вдрызг пьяный, которого она боялась, когда он выпивал, а еще больше боялась за ребенка. Напуганная и подавленная, она стала меня упрашивать остаться хотя бы до утра, но я на дух не выносил нервной атмосферы в ее доме и отказывался так упорно, словно меня собирались замуровать заживо. Она продолжала уговаривать, чуть не умолять, спросила, когда я должен приехать в следующий раз, я ответил, что через три недели (если бы хоть через две), она почти крикнула: «Ну, приезжай через четыре, только останься сейчас!» В прихожей, когда я уже открывал дверь, чтобы уйти, она вцепилась в мою футболку, пытаясь меня удержать, залилась слезами, но я вырвал подол футболки и ушел. И по улице шел весь злобный, ошпаренный, перевернутый вверх тормашками. Обычно я считаю себя добрым, даже великодушным человеком, и только когда вспоминаю этот эпизод, начинаю понимать, какая я на самом деле холодная, безжалостная гадина, которая не может рассчитывать ни на что хорошее в этой жизни. Удивительно, сам факт, что я почти бросил на произвол судьбы свою фактически жену с ребенком, меня до сих пор мало трогает и уязвляет: такое поведение кажется мне

Вчера ехал в маршрутке по городским окраинам. Суровое темное поле, огни, просыпавшиеся к вечеру, высотные дома в шашечках темных и светлых клеток и ясный, обжигающе чистый закат среди новостроек. Бродили всякие мысли о том, что в красоте важнее всего не форма, а тайное дыхание вещей, какой-то легкий внутренний строй жизни, пронизывающий все насквозь и предающий всему смысл, то, что Вячеслав Иванов называл «прозрачностью», а Хармс – чистотой порядка. Маршрутка неслась быстро, в наушниках играла оратория Гайдна, и хотя немецкий язык обычно тяжеловат для музыки, тут он был как раз кстати: бодрящий, полный радости и силы, как энергичный дирижер, он управляли сразу всем – пейзажем, мыслями, поездкой. Угасавшая заря постепенно растворялась в сумерках, сливалась с лиловыми тучами, обступавшими город как мрачные холмы, и только окна в домах становились все ярче, как будто это были не дома, а чистые столбы света, на которые натянули темные чехлы в бесчисленных квадратных дырочках. Когда по небу поплыли стволы заводских труб – три кельнских короля в алых венцах из габаритных искр, – я даже пожалел, что у меня нет с собой камеры: при такой натуре и под такую музыку мог бы получиться красивый фильм.

В продолжении темы. Женщины часто уверены, что держат мужчин за яйца. Они и правда держат, если мужчины таковы, что позволяют им это делать. Но это все равно что смотреть на мир с другого конца бинокля. На самом деле женщины с самого начала находятся в рабстве собственного пола. Они могут презирать мужчин, использовать их, преклоняться, унижать или относиться с нежностью, но мужчина и отношения с ним - это предел, который очерчивает их мир и определяет их жизненные задачи. Все, что они пытаются делать за этим пределом, мягко говоря, не убедительно. В области секса, любовных отношений женщины сильней мужчин и могут крутить ими как хотят (опять же, не всеми, но многими), именно потому, что эта их единственная среда обитания и больше ничего, кроме нее, они толком не знают. Они досконально изучили все мужские недостатки и слабости и отлично умеют ими пользоваться, но им неинтересно, что там за крылья растут у них за спиной и куда они иногда на них летают. Все их умения и знания - в том числе природное очарование и способность нравиться, - связаны не с умом, а с инстинктом и интуицией, поэтому область ума остается для них почти недоступной, они ее, в общем, недолюбливают, сторонятся и мало что в ней достигают. Их правда и сила лежат ниже пояса, изредка - на уровне сердца, но никогда выше. Поэтому и мужчин они знают только односторонне и под одним углом, гораздо хуже, чем мужчины знают женщин. Они знают мужчин утробно, изнутри, как любовницы и матери, и понимают и ценят их как любовников и отцов будущих детей. Когда они говорят про "духовную близость", "взаимопонимание", "родство душ" и пр., то имеют в виду это и только это. Настоящая духовность, настоящая душевная глубина ими не воспринимается и не ценится, поэтому они так часто принимают пустышку за золото и отвергают лучших ради худших. Помня об этом, их легко понять и простить. Парадокс в том, что именно у женщин мужчины чаще всего ищут сочувствия и поддержки, забывая, с кем имеют дело, и рассчитывая на то, что они не могут дать.

От общения с мужчинами я, наоборот, жду только уважения. Какие-то сентиментальности тут не уместны. Мне было бы стыдно, если бы мужчина читал мой блог. Спокойная сдержанность, надежность и умение хорошо делать свое дело, - вот и все, что нужно. Я понимаю гомосексуалистов вроде Кузмина, которые любили чисто мужской мир кадетского корпуса, рабочей артели, строго монастыря, где нет ни капли бабского духа. Мужчины лучше всего в своем кругу, когда они заняты чем-то трудным, суровым, без дураков, требующим напряжения всех сил и объединяющим их в одно целое: в военном походе, далеком плавании, когда речь идет о жизни и смерти, когда нужно молча работать, может быть, умирать, а не играть в бирюльки с женщинами и детьми. Возвращаясь к женщинам, они проявляют свои худшие качества. Становятся мнительными, слабыми, капризными, ревнивыми, мелочными, просто глупыми на фоне уверенных и умелых в своем мире женщин. (Чехов сказал: женщины без мужчин опускаются, а мужчины без женщин глупеют. Не знаю, как женщины, но мужчины глупеют как раз в присутствии женщин). Не их это дело сидеть дома и копаться в семейных дрязгах. Их дело труд, работа, война. И если сейчас все устроено не так, тем хуже для "сейчас".

Милые, милые девушки. Почему вы пишите в дневниках такую чепуху?
Везде одно и то же: многословное нытье про то, какая я несчастная, сложные отношения  с парнями и подробности очередной диеты. Никаких тебе мировых проблем, попыток самопознания, трезвого анализа жизни. Блоги заводят, похоже, только для того, чтобы удивить читателей эмоциональными срывами непристроенной самки (очевидно, это должно сойти за признаки незаурядной личности) или с удовлетворением вступить в дамский клуб самок пристроенных. Если первые мучительно размышляют над тем, почему какой-то прыщавый юнец не звонит им уже две недели, и называют своих сопливых полудурков "Он" с большой буквы, словно речь идет о самом Господе, то вторые спокойно-деловито обсуждают недостатки своих МЧ. "Мой МЧ грызет ногти, как его отучить?" "Мой МЧ очень ревнив, мы постоянно ссоримся, что мне делать?" "Он все время торчит в сети, я не могу вытащить его из-за компа!" "Ему не нравится, как я делаю минет...". Еще одна деликатная женская проблема, которую решают серьезно и вдумчиво, словно пришли в женскую консультацию посоветоваться насчет молочницы.
А в общем, ни те, ни другие ничего не знают и не хотят знать, кроме желания сногсшибательно выглядеть и нравиться мужчинам, которых они при этом почему-то презирают или просто терпят или снисходительно вышучивают. Общее мнение: мужики должны лежать у их ног, эти жалкие самцы, которыми так легко управлять, дергая за ниточки секса и страсти.
Вот и все.
Бедные, бедные девушки. Вокруг тысячи лет вертится огромный мир с полыхающей радугой природы и культуры, громоздятся империи и эпохи, меняются поколения, а они обреченно бродят в одних и тех же  четырех соснах: парень, подруга, друг, соперница. И нельзя сказать, чтобы вы были бесталанны, как раз наоборот - все как одна преисполнены талантов и амбиций. Кого ни возьми, у каждой в шкафу спрятана гитара-виолончель-флейта, или красивая тетрадка с рисунками-рассказами, или гигабайт сорок фотографий, поражающих свежим видением мира и новизной стиля. Честное слово, вы не найдете ни одну девушку, у которой в загашнике не завалялся какой-нибудь талант, который она потом торжественно принесет на алтарь Гименея. А что еще с ним делать? Ведь это только декоративная деталь, вроде венка невесты, сама по себе не имеющая никакой ценности. Как только будет свито домашнее гнездо, семья и дети поглотят их без остатка.
Ну, а если брак не удался, выход один: менять мужчин как перчатки (вариант - окончательно растолстеть и стать мужененавистницей), делать карьеру и худо-бедно добираться до среднего, ну чуть выше среднего уровня, копируя худшие повадки увальней-мужчин. Рассчитывать на большее не стоит. Потому что у них никогда не было ни хорошего вкуса, ни настоящего таланта, потому что они вообще не понимают, что такое искусство и жизнь, потому что их кругозор узок, а мнения избиты, как романы Дэна Брауна, и  все их знания, кроме школьных, сводятся к тому, что они в юности прочитали десяток модных книг, прослушали кучу заурядной музыки и сходили пару раз в музей.
Милые, бедные девушки. Я восхищаюсь в вас всем, даже вашими недостатками, но почему ваши маленькие души так похожи друг на друга? Где же ваша хваленая непредсказуемость? Или она как те волшебные восточные газовые шали, которые при всей их красоте и роскоши можно было затолкать в самый крошечный наперсток?

Смешно, но я бы никогда не мог стать донжуаном, даже будь у меня для этого все данные. Просто потому, что мне жалко было бы бросать женщин.
На самом деле, я могу понять кого угодно, даже маньяков и убийц. Сам я , в общем-то, такая же сволочь, только с тормозами. Я легко понимаю эгоистов, пьяниц, слабаков, жадин, сластолюбцев и карьеристов. Единственное, кого я не могу понять, это людей без жалости.
Мне кажется, что, лишаясь жалости, душа умирает. Будь ты хоть каким мастером своего дела, великим подвижником и спасителем отечества, если у тебя нет жалости к людям, я не могу тебя уважать, и ты мне отвратителен.
Нет на свете ничего, что оправдывает жесткость. Если кто-то говорит, что ради каких-то принципов и целей нужно проявить безжалостность и пожертвовать какими-то людьми, я смотрю на него как на странное и таинственное существо нечеловеческого рода.
Как ему удается убедить себя в том, что у него есть право заставлять кого-то страдать? Уж не Бог ли дал ему такое право?
То же самое, если человек делает это ради своих личных целей, потому что, видите ли, "жизнь жестока", "а меня кто-нибудь жалел?", "каждый ищет своего счастья" и т.п. Наверно, в реале я поступаю не лучше других, может, и хуже, но разве это что-то меняет в плане истины?
Теряя жалость, теряешь совесть. Это почти синонимы 

Не помню, кто сказал (может быть, я), что фотография – это не искусство, а умение вовремя щелкнуть затвором. Я бы уточнил. Фотография – своего рода копипаст жизни. Все сводится к поиску, к умению отобрать и скомпоновать материал, выхватить главное. Как и что отбирает фотограф, что он считает важным и интересным – только об этом говорят снимки, больше ни о чем. Это не столько своя книга, сколько конспект чужой. Поэтому в ней всегда есть холодок отчужденности, ощущение дистанции, какого-то лишнего элемента, стоящего между ней и зрителем. Если хорошая живопись уходит очень глубоко и выносит из тайников жизни внутреннюю красоту и скрытый смысл, пронизывающие мир, то фотография всегда остается на поверхности. Красота ее внешняя, она радует глаз и удовлетворяет чувству формы, но не затрагивает дух, ту трепещущую жилу внутри нас, которая отвечает только на колебания живой гармонии. Труп, препарат красивой бабочки, даже самый мастерский, ее не пробудит. Несмотря на это, у фотографии есть свои достоинства, и она всегда будет иметь успех. Кто может остаться равнодушным, глядя на острые неподвижные глаза старика, умирающего от голода, или восхищаясь алыми маками, запечатленными 12-мегапикасельной матрицей? Снимки часто бывают интересны, на них приятно смотреть, о них можно думать. Только не надо их вешать рядом с настоящими картинами.

Есть в комиксах такие странные герои – с виду обычные люди, но в опасные минуты вдруг обрастают титановым панцирем, чешуей дракона или какой-нибудь красивой слизью, абсолютно неуязвимой для атак противника. То же самое происходит  с нами, когда кто-то затрагивает наши личные интересы. Только мы настроились на загородную прогулку, или собрались уехать заграницу, или получили заманчивое предложение, сулящее выгоду или удовольствие, как вдруг появляется какой-нибудь родственник или друг и хнычет о своих бедах и проблемах, которые грозят безнадежно разрушить наши планы. Тут-то и происходит волшебная  мутация. Чешуя растет, кожа роговеет, в глазах сверкает сталь. Во мгновение ока человек-трансформер превращается в бесстрастного киборга и становится слеп и глух ко всем, кто способен помешать его желаниям и целям. Ничего не подозревающий друг-товарищ  по привычке бросается к нему в объятия и – бабах ! – разбивает лоб о цельнометаллическую оболочку. Дальше может следовать, что угодно: ссоры, недоумения, попытки объяснений, взывания к лучшим чувствам, упреки, мольбы, слезы  – но все это слишком хилые средства, чтобы справиться с суперпрочной непробиваемой космической броней эгоизма, которую не возьмешь даже серной кислотой. Обвиняемый найдет тысячу причин, почему он прав, припомнит тебе все твои прошлые поступки и в конце концов сам уверит в себя в том, что обижен он, а не ты, и что его жесткость не только допустима, но и справедлива. Потом этот окаменевший эгоист, скорей всего, раскается, – потом, когда его интересам уже ничто не будет угрожать и можно позволить себе роскошь быть понимающим и добрым, – но до тех пор не жди ни жалости, ни отклика, ни сожалений.  Все равно ты ничего не сможешь изменить, остается только примириться и простить, если у тебя есть на это силы, и постараться впредь не попадать в один и тот же капкан дважды.

Неразделенная любовь. Представь, что ты безумно любишь тушеные кабачки, так, что ничего другого есть не можешь. Но как раз их и тебе не дают. Предлагают копченый окорок, салат из морских гребешков, сыр маскарпоне, все, что хочешь, только не тушеные кабачки.  И как после этого жить?

Кто сказал, что обратный путь в рай нам заказан? У Адама отняли рай, но оставили Еву, чтобы она напоминала ему о рае. Не только напоминала – она и есть путь в рай. На самом деле рай всегда рядом, он в женщине. Вот почему она так неотразимо нас манит.  Осталось только понять, почему, вступая на этот путь, мы каждый раз оказываемся в аду.

Нелюбимость надела на меня шутовской наряд, в котором все, что я делаю, выглядит скучным и никчемным.  Я лучше всех в мире танцую чечетку, но ты, зевая, смотришь в другую сторону. Моя преданность тебя не трогает, шутки не смешат, нежность тяготит, забота раздражает. Мне приходится прилагать титанические усилия, чтобы оказаться хотя бы на поверхности твоего внимания, как скребущая под полом мышь, а другой, ничего не делая и даже не желая этого, одним шагом преодолевает все препятствия и свободно живет в твоем уме и сердце.  Даже если я получу нобелевскую премию или стану римским папой, ты нехотя и со скукой признаешь мои достоинства, оставшись к ним абсолютно равнодушной, зато какой-нибудь вздорный, ничего собой не представляющий пошляк может бросить тебя в жар одним тембром своего голоса. Несправедливость, вот что меня убивает, вот что бесит и сводит с ума. Кто-то другой мог бы оценить мои достоинства, поддержать и полюбить, но эти «другие» меня не интересуют, меня волнует мнение того единственного, для кого я всегда и во всем буду на последнем месте. И выхода отсюда нет, все мои потуги и заслуги заранее теряют силу только потому, что я – это я. В этом моя главная вина и неискоренимый недостаток, и клеймо нелюбимости я могу содрать только с собственной кожей.

«Я перестала жить – сплошное существование…Всё как-то вяло…пусто…Чувствую, как тоска щемит в груди, заполоняет мысли…Возраст?!...Да, нет! Это уже звучит как-то слишком глупо!...Это извечные поиски самой себя, которые всё никак не могут меня привести в заветной цели…Так, не срывая маски, куда-то бреду, иногда задумываясь о смыслах и бесполезности всего этого…Я что-то упустила очень важное в жизни…»

«Сейчас каждую ночь я пытаюсь справиться с этим ужасным чувством одиночества.. я чувствую что я никому не нужна.. что моя жизнь кончена.. что я просто убожество.. у которого ничего не получается... я просто мечтаю о смерти.. мне ничего не нужно... я боюсь вечеров и медленно умираю каждый вечер…»

«В последние несколько лет я очень много раз задумывалась о смерти. Я нахожусь в постоянном стрессе, иногда я даже боюсь выйти из дома. В прошедшую пятницу у меня был сильнейший нервный срыв. Я была на грани..... Это была ужасная истерика, я ревела с завываниями, а потом смеялась».

«Мне 16 лет, у меня булимия уже почти год. Я объедалась сильно, так что живот был как на 4 месяце беременности, и приходилось постоянно втягивать. Знаете, мозг словно выключается. Просто - щелк! и я уже сижу на полу в кухне, вся перемазанная кетчупом, с пятнами на одежде».

 «Я практически ничего не хочу. Стараюсь избегать общения с людьми, просто не хочу ни с кем разговаривать, а с некоторыми не могу общаться, потому что только и делаю, что срываюсь на них и в итоге мы ругаемся...»

«Я ничему не радуюсь, я ничего не хочу, я делаю все, потому что надо, по обязанности. Мне даже худеть стимула нет. Я себя убеждаю постоянно что надо бросить жрать и вернуться к своему диетному питанию, а потом все равно покупаю себе пожрать, что-то вкусное и вредное. Я всюду чувствую себя не к месту. Никуда не вписываюсь, и вроде бы меня ниоткуда не гонят, но я себя отчаянно ощущаю лишней просто в любой компании...Мне все меньше вообще хочется жить…»

«Вся моя жизнь - это бесконечное ожидание. Все серо, тухло. И это не минутное и не периодическое, так было всегда. Я устала ждать. Я устала надеяться непонятно на что. В моей жизни нет по настоящему близких людей. Меня выворачивает от ощущения собственной ненужности. В этом все равно нет никакого смысла. Единственный выход - это выход в окно».

Это можно продолжать целыми страницами

Наверно, нет людей, которые раздражали бы меня больше, чем те, кто часто влюбляется. Это относится как к мужчинам, так и к женщинам, но к женщинам особенно, потому что они склонны возводить  свою любовь в культ, а это еще больше подчеркивает  нелепость ситуации. Я сто раз предпочту прожженную, циничную шлюху, которая разуверилась во всем на свете и смотрит на мужчин как на неизбежное зло (тошнотворное животное,  предмет похоти, орудие  и средство ), кто, напившись, хрипло орет нецензурщину, обнимается с вонючими уродами и получает фингал под глаз, или, выбрав цель и жертву, с методичностью гидравлического пресса выжимает из мужика все, что он может дать. За этим цинизмом часто стоят горечь и надсада, в которых, по крайней мере, есть что-то человеческое. Но как относится к тому, кто вечно влюблен, сегодня в одного, завтра в другого, кто влюблен – что ужасней и смешней всего, – всегда искренне, серьезно, от всего сердца, как в первый раз? Что может быть отвратительней, глупей, безнравственней, дурнее? Посмотрите, как они клянутся в своих чувствах и устанавливают доверительнийшие, интимнейшие отношения со своим партнером.  Какая нежность светится в их глазах, сколько счастья в их теплом смехе, как они понимают и впитывают в себя все нюансы его души, все мелкие черточки его характера. Как свято верят, что нашли свою лучшую половинку и все предыдущее было только ошибкой и недоразумением, как глубоко, всем телом и душой привязываются к новому избраннику, какое радужное будущее планируют  для обоих. Но горе тому, кто воспримет эту фату-моргану всерьез. Вы можете смело, ничем не рискуя, ставить на то, что через полтора-два года ни от этой замечательной  любви, ни от беспримерной душевной близости не останется и следа. Больше того, вам гарантирована взаимная неприязнь. Ибо эти увлекающиеся дамы ценят мужчин только до тех пор, пока их любят, а когда любовь уходит, вместе с ней улетучиваются и все их достоинства, которые они якобы так понимали и ценили. Поэтому они редко, крайне редко остаются друзьями тех, с кем расстались: цветной флер любви растаял, а подлинные люди в их настоящем виде им скучны и неинтересны. 
 

После полуночи иногда наступает минута, когда город за рекой становится пепельно-голубым и легким, как будто вот-вот растает. Потом он меркнет и темнеет, а река, наоборот, кажется неестественно бледной, металлически светлой, почти светозарной, цвета розового серебра и хромированной стали. Берег на другой стороне плывет огнями, толчеей машин.

Гулять выхожу в полночь и возвращаюсь в пять утра, когда уже нет сил ходить. Если устану или замерзну, перекусываю где-нибудь в круглосуточном кафе, чаще всего в «Емеле» на Большой Морской, как ни странно, не совсем пустой в такое время(сама улица здесь даже днем пустынна). В три часа ночи, сидя на псевдорусском тяжелом стуле за большим столом, сумрачно-одиноко поглощаю куриную похлебку и драники со сметаной, запивая зеленым чаем. Рядом болтают горластые немцы, двое  молодых людей, подозрительно нежных друг к другу, и какая-то смешанная русско-иностранная группа: англоязычный юноша, на вид совсем мальчишка, стервозная блондинка с платком на шее, азиат в узких очках и смуглый грек. Город вообще многоязычен и туристичен до передела, как Париж или Венеция. К этому быстро привыкаешь, но бывает странно видеть детей, вопящих по-французски где-нибудь между итальянской пиццерией и шведской церковью.  

Центр Питера возле Невы почти безлюден, на Миллионной или тем более Галерной, в двух шагах от Медного всадника, не встретишь ни души, хоть снимай кино. В полвторого ночи даже возле Спаса-на-Крови нет ни одного завалящего туриста. Ни фотографов, ни галдежа, ни хот-догов с кукурузой. Но в час ночи где-нибудь у Михайловского замка можно наткнуться на большую группу, внимательно слушающих гида и глазеющих на памятник Петру I. Среди скороговорки экскурсовода мелькают все те же заветные имена: Екатерина, Павел, Петр, Елизавета.

Хорошо на Площади искусств. По ночам здесь странная смесь света и тени, черной зелени и золотых огней, картинка невероятно чистая и четкая, как бы помещенная в кристально-прозрачный куб. Под сенью дерев смутное брожение, возбужденные голоса на скамейках, дальше маленькая пустыня из голой брусчатки и за ней огромная ограда с громадным бледно-желтым от огней и немного зловещим от ночного освещения Михайловским дворцом под охраной двух каменных львов.