В колонках играет - martinete
Настроение сейчас - en lo profundo de mi alma......

Их копи черньм-черны,
и черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
блестят восковые пятна.
Надежен свинцовый череп -
заплакать жандарм не может;
въезжают, стянув ремнями
сердца из лаковой кожи.
Нолуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую мглу молчанья.
От них никуда не деться -
скачут, тая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.

О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь увешан.
Желтеют луна и тыква,
играет настой черешен.
И кто увидал однажды -
забудет тебя едва ли,
город имбирных башен,
мускуса и печали!

Ночи, колдующей ночи
синие сумерки пали.
В маленьких кузнях цыгане
солнца и стрелы ковали.
Плакал у каждой двери
израненный конь буланый.
В Хересе-де-ла-Фронтера
петух запевал стеклянный.
А ветер, горячий и голый,
крался, таясь у обочин,
в сумрак, серебряный сумрак
ночи, колдующей ночи.

Иосиф с девой Марией
к цыганам спешат в печали -
она свои кастаньеты
на полпути потеряли.
Мария в бусах миндальных,
как дочь алькальда, нарядна;
плывет воскресное платье,
блестя фольгой шоколадной.
Иосиф машет рукою,
откинув плащ златотканый,
а следом - Педро Домек
и три восточных султана.
На кровле грезящий месяц
дремотным аистом замер.
Взлетели огни и флаги
над сонными флюгерами.
В глубинах зеркал старинных
рыдают плясуньи-тени.
В Хересе-де-ла-Фронтера -
полуночь, роса и пенье.

О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь украшен...
Гаси зеленые окна -
все ближе черные стражи!
Забыть ли тебя, мой город!
В тоске о морской прохладе
ты спишь, разметав по камню
не знавшие гребня пряди...

Они въезжают попарно -
а город поет и пляшет.
Бессмертников мертвый шорох
врывается в патронташи.
Они въезжают попарно,
спеша, как черные вести.
И связками шпор звенящих
мерещатся им созвездья.

А город, чуждый тревогам,
тасует двери предместий...
Верхами сорок жандармов
въезжают в говор и песни.
Часы застыли на башне
под зорким оком жандармским.
Столетний коньяк в бутылках
прикинулся льдом январским.
Застигнутый криком флюгер
забился, слетая с петель.
Зарубленный свистом сабель,
упал под копыта ветер.

Снуют старухи цыганки
в ущельях мрака и света,
мелькают сонные пряди,
мерцают медью монеты.
А крылья плащей зловещих
вдогонку летят тенями,
и ножницы черных вихрей
смыкаются за конями...

У Вифлеемских ворот
сгрудились люди и кони.
Над мертвой простер Иосиф
израненные ладони.
А ночь полна карабинов,
и воздух рвется струною.
Детей пречистая дева
врачует звездной слюною.
И снова скачут жандармы,
кострами ночь засевая,
и бьется в пламени сказка,
прекрасная и нагая.
У юной Росы Камборьо
клинком отрублены груди,
они на отчем пороге
стоят на бронзовом блюде.
Плясуньи, развеяв косы,
бегут, как от волчьей стаи,
и розы пороховые
взрываются, расцветая...
Когда же пластами пашнп
легла черепица кровель,
заря, склонясь, осенила
холодный каменный профиль...

О мой цыганский город!
Прочь жандармерия скачет
черным туннелем молчанья,
а ты - пожаром охвачен.
Забыть ли тебя, мой город!
В глазах у меня отныне
пусть ищут твой дальний отсвет.
Игру луны и пустыни.

[700x525]
[525x700]

A Juan Guerrero
Cónsul General de la Poesía

Los caballos negros son.
Las herraduras son negras.
Sobre las capes relucen
manchas de tinta y de cera.
Tienen, por eso no lloran,
de plomo las calaveras.
Con el alma de charol
vienen por la carretera.
Jorobados y nocturnos,
por donde animan ordenan
silencios de goma oscura
y miedos de fina arena.
Pasan, si quieren pasar,
y ocultan en la cabeza
una vaga astronomía
de pistolas inconcretas.

*

¡Oh ciudad de los gitanos!
En las esquinas banderas.
La luna y la calabaza
con las guindas en conserva.
¡Oh ciudad de los gitanos!
¿Quién te vio y no te recuerda?
Ciudad de dolor y almizcle,
con las torres de canela.

*

Cuando llegaba la noche,
noche que noche nochera,
los gitanos en sus fraguas
forjaban soles y flechas.
Un caballo malherido,
llamaba a todas las puertas.
Gallos de vidrio cantaban
por Jerez de la Frontera.
El viento vuelve desnudo
la esquina de la sorpresa,
en la noche platinoche
noche, que noche nochera.

*

La Virgen y San José,
perdieron sus castañuelas,
y buscan a los gitanos
para ver si las encuentran.
La Virgen viene vestida
con un traje de alcaldesa
de papel de chocolate
con los collares de almendras.
San Читать далее...

Жаркие плиты старинных улиц и прохладные волны огромного океана…
Страсть и жестокость корриды, темные капюшоны инквизиторов, схватки в цыганских пещерах и – нежные, сердечные и улыбчивые друзья, готовые отдать тебе последнюю рубашку, девушки странной, удивленной красоты и юноши с широко раскрытыми тревожными глазами, словно диковинные птицы порхающие среди пляжей, пальм, гор и узких белых переулков, наполненных ароматами роз и герани.
Древние мечети, где бесконечно сменяющие друг друга арки уводят в глубину веков и уходящие ввысь кафедральные соборы, хранящие останки королей и первооткрывателей.

Сухая земля, желтая и красная - как знамя этой страны, и сочные кисти спелого винограда, дарящие прохладу душистых и благородных вин Риохи, Малаги, Хереса….

Суета старинных университетов, разноцветная молодость со всего света и молчаливые белые селения тягучей и душной сиесты, где на улицах – ни души….

Желтизна Андалусии, зелень Галисии, синева высоких Пиренеев.

Полные туристов рестораны и маленькие шумные бары еще не наводненных иностранцами мест.
Грациозные кони и глыбы быков, взращенных для корриды.

Дева Мария, застывшая посреди маленькой площади и языческий огонь фламенко.

Испания.

España.

Te quiero, amor mío.
[700x525]

[700x525] [показать]

[700x525]
[525x700]
[700x525]
[525x700]
[700x525]

В колонках играет - звучащая тишина
Настроение сейчас - таинственное

В облетевшем саду улетающих птиц

(на крыльях - кармин солнца)

Я раскрою трепетный веер страниц

(самых родных на свете)

Под листвою парка все сны глубоки

(свежесть ночного колодца)

Я во власти певучей твоей руки -

ФЕДЕРИКО - ЗАВЕТНЫЙ ВЕТЕР...

Ива дождя, плакучая, легла...

О ЛУННЫЙ СВЕТ НАД БЕЛЫМИ ВЕТВЯМИ!....[SIZE=3][FONT=century gothic][COLOR=blue][I]

Из советов поэту


Между стихотворением и деревом та же разница, что между ручьем и взглядом.

На перекрестках пой вертикально.

Строение и звучание слова так же таинственны, как его смысл.

Твой рацион: на севере – вино и звезды, на юге – хлеб и дождь.

Встречая слово «нет», пиши сверху «да», а натыкаясь на «да», сразу зачеркивай.

Учти и помни, что лягушка строго критикует бредовый полет ласточки.

Если море тебя печалит, ты безнадежен.



Из письма Себастьяну Гашу

Осень 1928 г.

Правда – она живая, а нам хотят подсунуть мертвечину и опилки. В ерунде, если она живая, есть правда, а мертвая теорема – лжива. Окна – настежь, пусть гуляет ветер! Тебя порадовало бы море, где рыбы плавают на привязи, не подозревая, что прицеплены к одному гвоздю? Я не собираюсь опровергать догму. Но видеть этот программный гвоздь не хочу.

-(=)-())()()()()()()())=======
…Я искал
и не плачу, хотя не найду никогда.
Я вернусь к изначальному, влажному трепету мира,
и все, что искал, обретет свою белую радость,
когда растворюсь, улетая, в любви и песках.

Полет, вечно юный, над высохшими морями,
над стайками бризов и севших на мель баркасов,
Дрожанье удара о несокрушимую вечность
и любовь – наконец, беспробудная. Любовь!
Любовь наяву!

(«Живое небо»)

…Yo no podré quejarme
si no encontré lo que buscaba,
pero me iré al primer paisaje de humedades y latidos
para entender que lo que busco tendrá su blanco de alegría
cuando yo me vuele mezclado con el amor y las arenas.

Vuelo fresco de siempre sobre lechos vacíos.
Sobre grupos de brisas y barcos encallados.
Tropiezo vacilante por la dura eternidad fija
y amor al fin sin alba. Amor. ¡Amor visible!

(Cielo vivo)

[214x280]

[514x407]

Осенняя песня
Сегодня чувствую в сердце
неясную дрожь созвездий,
но глохнут в душе тумана
моя тропинка и песня.
Свет мои крылья ломает,
и боль печали и знанья
в чистом источнике мысли
полощет воспоминанья.

Все розы сегодня белы,
как горе мое, как возмездье,
а если они не белы,
то снег их выбелил вместе.
Прежде как радуга были.
А снег идет над душою.
Снежинки души - поцелуи
и целые сцены порою;
они во тьме, но сияют
для того, кто несет их с собою.

На розах снежинки растают,
но снег души остается,
и в лапах бегущих лет
он саваном обернется.

Тает ли этот снег,
когда смерть нас с тобой уносит?
Или будет и снег другой
и другие - лучшие - розы?
Узнаем ли мир и покой
согласно ученью Христову?
Или навек невозможно
решенье вопроса такого?

А если любовь - лишь обман?
Кто влагает в нас жизни дыханье,
если только сумерек тень
нам дает настоящее знанье.
Добра - его, может быть, нет,-
и Зла - оно рядом и ранит.

Если надежда погаснет
и начнется непониманье,
то какой же факел на свете
осветит земные блужданья?

Если вымысел - синева,
что станет с невинностью, с чудом?
Что с сердцем, что с сердцем станет,
если стрел у любви не будет?

Если смерть - это только смерть,
что станет с поэтом бездомным
и с вещами, которые спят
оттого, что никто их не вспомнит?
О солнце, солнце надежд!
Воды прозрачность и ясность!
Сердца детей! Новолунье!
Души камней безгласных!
Сегодня чувствую в сердце
неясную дрожь созвездий,
сегодня все розы белы,
как горе мое, как возмездье.

на испанском

Слушать этот музыкальный файл

Verde mar

Agosto.
Contraponientes
de melocotón y azúcar,
y el sol dentro de la tarde,
como el hueso en una fruta.

La panocha guarda intacta
su risa amarilla y dura.

Agosto.
Los niños comen
pan moreno y rica luna.

Август.
Персик зарей подсвечен,
и сквозят леденцы стрекоз.
Входит солнце в янтарный вечер,
словно косточка в абрикос.

Крепкозубый, налит початок
смехом желтым, как летний зной.

Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.
Пер. А. Гелескула

Автобиографическая заметка

Мой отец – Федерико Гарсиа Родригес, мать – Висента Лорка Ромеро. Я родился в Пастушьем Ключе, одном из селений гранадской равнины. В семь лет меня определили учиться в монастырскую школу в Альмерии; тогда же я начал заниматься музыкой. Сдав экзамены, я заболел – так, что едва не умер; у меня сильно болело горло, и я не мог говорить. Как –то я увидел свою распухшую физиономию, а так как говорить я не мог, пришлось писать, и я написал свое первое – юмористическое – стихотворение, в котором сравнил себя с толстым Мулей Хафидом, марокканским султаном…..


Из интервью.

- Что в твоем характере от отца?
- Страсть.
- А от матери?
- Ум.
- Скажи еще что-нибудь о своих корнях.
- Я не цыган.
- А кто?
- Андалузец, это не одно и то же, хотя в каждом андалузце есть что-то от цыгана. Цыганство для меня – литературная тема и одна моя книга. Все.
….

…В детстве я ощущал себя единым с природой. Как все дети, я думал, что все вокруг – всякая вещь, стол, стул, дерево, камень – живое. Я разговаривал с ними, любил их. Возле нашего дома росли тополя. Как-то вечером я вдруг услышал, что они поют. Шелест тополиных листьев, колеблемых ветром, показался мне музыкой. И с тех пор я часами слушал их песню и пел – вторил ей… Но вдруг однажды замер, изумленный. Кто-то звал меня по имени, по слогам: «Фе – де – ри – ко…» Я оглянулся – никого. Я вслушался и понял. Это ветер раскачивал ветви старого тополя, и мерный горестный шелест я принял за свое имя…

La tarde equivocada
se vistio de frío
Detrás de los cristales
turbios, todos los niños
ven convertirse en pájaros
un árbol amarillo.
La tarde está tendida
a lo largo del río.
Y un rubor de manzanas
tiembla en los tejadillos.

Студят вечернюю тишь
Дни - ветрогоны.

Дети глядят из темниц
В мир заоконный,
где превращаются в птиц
желтые клены.

Вечеру в зябкой воде
что-то не спится.
Яблочый отсвет зардел
на черепице.

Отрывок из "Маленькой бесконечной поэмы":

Equivocar el caminoes

 ilegar a la nievey ilegar

a la nievees pacer durante viente

siglos las hierbas de los cementerios....

"Перепутать дорогу

Значит прийти к белизне снегов,

А прийти к белизне снегов

Значит двадцать столетий пасти могильные травы..."

[568x426]

[240x225]

Дождь

Есть в дожде откровенье - потаенная нежность.
И старинная сладость примиренной дремоты,
пробуждается с ним безыскусная песня,
и трепещет душа усыпленной природы.

Это землю лобзают поцелуем лазурным,
первобытное снова оживает поверье.
Сочетаются Небо и Земля, как впервые,
и великая кротость разлита в предвечерье.

Дождь - заря для плодов. Он приносит цветы нам,
овевает священным дуновением моря,
вызывает внезапно бытие на погостах,
а в душе сожаленье о немыслимых зорях,

роковое томленье по загубленной жизни,
неотступную думу: 'Все напрасно, все поздно!'
Или призрак тревожный невозможного утра
и страдание плоти, где таится угроза.

В этом сером звучанье пробуждается нежность,
небо нашего сердца просияет глубоко,
но надежды невольно обращаются в скорби,
созерцая погибель этих капель на стеклах.

Эти капли - глаза бесконечности - смотрят
в бесконечность родную, в материнское око.

И за каплею капля на стекле замутненном,
трепеща, остается, как алмазная рана.
Но, поэты воды, эти капли провидят
то, что толпы потоков не узнают в туманах.

О мой дождь молчаливый, без ветров, без ненастья,
дождь спокойный и кроткий, колокольчик убогий,
дождь хороший и мирный, только ты - настоящий,
ты с любовью и скорбью окропляешь дороги!

О мой дождь францисканский, ты хранишь в своих каплях
души светлых ручьев, незаметные росы.
Нисходя на равнины, ты медлительным звоном
открываешь в груди сокровенные розы.

Тишине ты лепечешь первобытную песню
и листве повторяешь золотое преданье,
а пустынное сердце постигает их горько
в безысходной и черной пентаграмме страданья.

В сердце те же печали, что в дожде просветленном,
примиренная скорбь о несбыточном часе.
Для меня в небесах возникает созвездье,
но мешает мне сердце созерцать это счастье.

О мой дождь молчаливый, ты любимец растений,
ты на клавишах звучных - утешение в боли,
и душе человека ты даришь тот же отзвук,
ту же мглу, что душе усыпленного поля!

[202x300]

ПРЕЛЮДИЯ
И тополя уходят,
но свет их озерный светел.
И тополя уходят,
Но нам оставляют ветер.
И ветер умолкнет ночью,
Обряженный черным крепом,
Но ветер оставит эхо,
Плывущее вниз по рекам.
И мир светлячков нахлынет,
И прошлое в нем потонет,
И крохотное сердечко
Раскроется на ладони...
[179x226]