Хочется прежде процитировать кусочек из романа Дм. Балашова «Отречение»:

«Прием был недолог и не пышен. Дмитрий <в будущем Донской – прим.>, когда ему повестили о приезде патриаршего посла, нежданно заупрямился. Не стал устраивать большого совета и даже платье надел обиходное. Киприана <http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%B8%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%B0%D0%BD_%D0%9A%D0%B8%D0%B5%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9> провели ко княжеской семье, дабы он благословил пышную голубоглазую красавицу княгиню и недавно рожденного ею младенца, а затем сдали на руки печатнику князя попу Дмитрию, или Митяю, как его тут за глаза называли все.
Митяй был в дорогом, явно богаче княжеского, облачении, поглаживая бороду, слегка улыбался. Был он могуч и крупен и с высоты своего роста оглядывал патриаршего посланца покровительственно. Митяй угощал Киприана тонко нарезанною дорогою волжскою рыбой, удивительной тройною ухой, переяславскою знаменитой ряпушкой и прочими благами русской, зело нескудной земли. И хотя стол был строго рыбный, но изобилие грибов, ягод, варений, многоразличных пирогов, пряников, орехов в меду, сладких восточных заедок было таково, что казался этот стол отнюдь не постным.
Выставлены были в серебряных и поливных сосудах квасы, красное привозное вино и хмельной мед, и Киприан, как ни отказывался (Митяй, напротив, ел с завидным аппетитом), встал из-за стола в слегка осоловелом состоянии.
Не прекращая трапезы, уписывая разварную севрюгу, черпая ложкою тускло
мерцающую черную икру, Митяй легко вел беседу, щеголяя знанием святоотеческой литературы, несколько раз цитировал по-гречески, и, когда выведенный из терпения Киприан попробовал было сбить спесь с княжеского печатника, задав вопрос, касающийся тонкостей богословского истолкования евхаристии, Митяй тут же явил блестящее знание литургики не токмо православной, но и католической, но и армянской, не говоря уже о кочевниках-несторианах. Нет, решительно, ущемить чем-либо этого иерея было невозможно, хотя, когда зашла речь о Григории Паламе и паламитах, Митяй попросту отмахнулся от вопроса: «А! Молчальники! Тут у игумена Сергия есть один такой... Исаакий, кажется...» И в тоне голоса, в снисходительном пренебрежении взора почуялось, что сей зело начитанный муж не видит никакой нужды, ни смысла в духовных упражнениях молчальников, почитая их едва ли не дураками, творящими исихию по убогости своей. Невыразимого словесно, тайного, постигаемого не умом, но разогревающимся молитвою сердцем для Митяя явно не существовало».

Конечно, я понимаю, что, описывая княжеского печатника, Балашов диагностирует своеобразное русское фарисейство. Но мне все равно симпатичен этот гедонистический плотилюбивый поп. Возможно, таким образом, несознательная плоть оправдывает свою удаленность от «невыразимого словесно» и боязнь духовного труда.
Вообще меня часто охватывает тоска и скука, когда я слышу, что я должна делать, дабы возрастать духовно. Беснующаяся гордость не дает спокойно принимать чужие советы, оставляя во мне вместо пользы, от внимания им, вялые и бесплодные угрызения совести от их невыполнения. Именно поэтому мне импонирует Митяй, живущий плотью и не стесняющийся этого трусливо, как я, не старающийся показаться окружающим иным. Князю Дмитрию Донскому, наверное, он тоже, поэтому и нравился.