Этот рассказ я уже публиковал больше года назад, когда мой дневник только начинался. Поэтому думаю, что для многих он незнаком. События здесь не пересказаны буквально. Реальные факты в основе есть, но они подверглись серьезной обработке.

Очень часто бывает так, что находясь рядом с замечательными, необыкновенными людьми, мы не можем оценить их в полной мере. Общение с ними кажется нам естественным, их поступки – сами собой разумеющимися. И только тогда, когда такой человек уходит из нашей жизни либо отдаляется от нас, мы понимаем, насколько важен был его пример, насколько ценен переданный им опыт. Истина эта, разумеется, не нова. Но все же каждый к ее осознанию приходит по-своему. Не составил здесь исключения и я. Итак, для меня таким человеком стал Петрович.

Петрович – известный ученый, доктор наук, профессор-математик. Его имя постоянно появляется в авторитетнейших научных изданиях и в России, и за рубежом. «Буржуи», как называет он западных ученых, неоднократно удостаивали его своих премий. Но пересекся я с ним вовсе не на научной стезе. В течение нескольких лет мы вместе пономарили в одном небольшом храме.

Сейчас наше общение возможно разве что по телефону или электронной почте. А тогда мы регулярно виделись каждую неделю и вместе выполняли нехитрые пономарские обязанности: протирали полы в алтаре, чистили утварь, во время службы ходили со свечами и т.д. Тогда Петровичу было лет около сорока. Во внешности его не было ничего примечательного: лысеющий лоб, нос «уточкой», мягкие губы, слегка заостренный подбородок. Но его глаза излучали какую-то особенную теплоту, которая сразу к себе располагала. К стыду своему, не могу вспомнить, какого они были цвета.

Несмотря на существенную разницу в возрасте и «общественном весе», он держал себя с молодежью нашего прихода совершенно на равных. Обращались мы к нему на «ты», называли иногда Анатолием Петровичем, но чаще просто по отчеству. Наш настоятель, отец Василий, бывал весьма часто Петровичем недоволен. Не раз он в резкой, а иногда и грубой форме отчитывал его за недочищенное кадило, неровно горящий семисвечник или не вовремя поданную свечу. Впрочем, Петрович нисколько на это не обижался.

Да что уж там говорить о настоятеле! Даже я, ничтожный аспирантишка, в свои сопливые двадцать три-двадцать четыре года не стеснялся в запале иной раз объяснять что-нибудь Петровичу чуть ли не с криком. Но он всегда либо отмалчивался, либо отшучивался, а когда мой запал проходил, я неизменно просил у Петровича прощения. Так нам с ним за все время и не удалось ни разу по-настоящему поссориться.

Однажды на Рождество после службы я напросился к Петровичу в гости. Жил он очень скромно, холостяком, в однокомнатной квартирке. В быту Петрович был крайне невзыскателен, а поскольку обслуживал он себя исключительно сам, то в его квартире постоянно царил некоторый беспорядок. Правда, сейчас ради праздника все излишнее было более-менее прибрано. Обычно заваленный книгами и бумагами обеденный стол теперь был чист, исторические слои пыли на ковре уничтожены, и даже на кухне в раковине не было ни единой грязной тарелки. В общем, к встрече Рождества все было готово.

Мы быстренько организовали стол. Я со своей стороны предоставил бутылочку красного вина и торт, а Петрович – борщ, жареную курицу с картошкой и нехитрый салатик: огурцы и помидоры в сметане. Спели мы рождественский тропарь и сели разговляться. Тут я обратил внимание на большую высохшую просфору, которая лежала на тумбочке в красном углу под иконами. По поводу этой просфоры я и решил пошутить:

– Слушай, Петрович, ты зачем просфоры-то сушишь? Размочил бы да употребил, как положено.

Но Петрович моей шутки не поддержал, как-то сразу посерьезнел и ответил:

– Видишь ли, Юра, это не совсем обычная просфора. С ней связана одна история, тоже рождественская, кстати.

– Расскажи, Петрович.

– Да куда уж теперь от тебя денешься! Конечно, расскажу.

Значит, слушай. Было это лет пятнадцать назад. Я тогда был примерно такой же, как ты сейчас. Только-только кандидатскую защитил. Мамы моей к этому времени уже не стало, Царствие ей Небесное…

Немного помолчав, Петрович продолжил:

– Тогда я тоже пономарил, правда, в другом храме. И стала приходить туда на службы одна девушка, звали ее Таня. Писаной красавицей назвать ее было нельзя, по внешности вроде бы вполне обыкновенная девушка, но был в ней, знаешь, какой-то внутренний огонек. Ее удивительные карие глаза никогда не были тусклыми и невыразительными, они постоянно светились. А когда Таня улыбалась, то смотреть на нее без восхищения было невозможно. Она просто сияла, как солнышко!

Короче, понравилась она мне сразу, а вскорости я влюбился по уши. И стал я с ней вначале здороваться, потом понемногу общаться, а потом и до дому провожать. И знаешь, она принимала мое внимание очень благосклонно. Прошло еще немного времени, и я начал просто с ума сходить. Бывало, вместо того, чтобы к лекциям готовиться, хожу вот по этой комнате и вслух ей объяснения сочиняю. И так целыми часами. Даже стихи пытался писать, хотя какой уж там из меня поэт…

И вот на Рождество решил я сделать ей предложение. Настроение в тот праздник у меня было отличное, батюшка был мною на редкость доволен. Выпросил я у него после службы большую просфору для Танечки любимой и пошел, как обычно, ее провожать. В общем, возле ее дома высказал я все, что так усердно репетировал. И стою, жду.

А она помолчала немного, да и говорит:

– Не буду скрывать, Толя, ты мне очень нравишься. И я, пожалуй, пошла бы за тебя. Но ведь ты ученый…

– Ну и что? – не понял я.

– То есть как это что? Вот сестра моей мамы, тетя Кира, замужем за научным сотрудником. Бывала я у них в гостях, насмотрелась, как они живут. Он пропадает с утра до вечера в своем НИИ, а когда домой приходит, то все равно за какими-то расчетами сидит. На тетю Киру и детей почти что ноль внимания. А уж в житейских делах хуже, чем дитя малое! Раз тетя Кира попросила его чаю заварить, так он что учудил! Насыпал в заварник чай, залил холодной водой и поставил на плитку кипятиться! И хоть бы получал за свою работу нормально, так ведь нет, какие-то гроши ему платят. И тетя Кира мало того, что все по дому делает, так должна еще в двух местах работать, чтобы семью прокормить. И уж инфаркт у нее был, а она все тянет и тянет…

Еще помолчав, Таня добавила:

– И вот я подумала и решила, что мне такая жизнь не нужна. Даже и с тобой. Извини.

Не помню, как я, весь в слезах, добрался до дома. Просфору со злости зашвырнул за шкаф, на душе тоска чернющая… И потянулся я к бутылочке. Почти до самого Крещения пил, не просыхая. Вот такие у меня в тот год были Святки…

Вздохнув, Петрович продолжил:

– Потом, конечно, я опомнился и побежал к батюшке каяться. Покаяться-то покаялся, а мира на душе все равно нет. И Тани не стало, и наукой заниматься я уже не мог. Только сядешь за работу, так сразу перед глазами она со своими упреками.

Короче, оставил я тогда науку и подался в один недавно перед тем открытый монастырь. Прожил там года полтора, почти каждый день пахал с утра до вечера, скучать не приходилось. Подумывал даже в монахи постригаться, но игумен тамошний, отец Ефрем, меня отговорил. Объяснил он мне, что нельзя в монахи от отчаяния идти, что духовную жизнь на этом не построишь. Посоветовал пока возвращаться в мир, а дальше как Господь усмотрит. Да и вообще мы с отцом Ефремом немало разговаривали, очень он меня утешил, очень помог. Спаси его Господь.

Вернулся я на свою кафедру, на прежнюю работу. И потекла жизнь своим чередом: лекции, статьи, докторскую начал потихоньку писать. Узнал, что пока меня не было, Таня вышла замуж за какого-то предпринимателя. Но встретил это известие уже более-менее спокойно. Потом я даже несколько раз ее видел: шикарно одетая, под руку с мужем, и вроде бы счастлива. Долго ли коротко ли, прошло еще лет пять. Пытался я свою жизнь устроить, с девушками знакомился, да только все не то, не то. Так моя душа никого кроме Тани и не приняла.

Однажды на Святках решил я сделать в квартире ремонт, наклеить новые обои. Конечно, понятно, что на Святках лучше от всякой суеты отдыхать, но ведь это время для нашего брата преподавателя более-менее свободно, сам знаешь. И вот когда я стал отодвигать шкаф от стены, выпала просфора. Сначала я не понял, как она там оказалась, а когда понял, то вдруг встала передо мной сцена объяснения с Таней во всех подробностях. И интонация ее, и взгляд, и как была одета… И опять поднялась внутри меня злость страшной черной волной. Схватил я эту просфору, оделся и выскочил на улицу. Думаю, сейчас птицам ее искрошу или просто в сугроб выкину.

И вдруг навстречу – Таня, а с ней ее дочка лет четырех. Хотел я было отвернуться, а она вдруг посмотрела на меня, да с такой болью… Перевернулось что-то у меня внутри. Подошел я к ней, поговорили. Оказывается, и с предпринимателями не все так просто. Что в доме достаток, это понятно, конечно, но за деньгами ведь и искушения идут. Не раз Таня мужа с любовницами заставала. Хотела даже на развод подавать, но все же решила не разрушать семью, не оставлять ребенка без отца. Плакала она, прощения у меня просила. И знаешь, я тогда совсем забыл о том, как мне было тяжело и больно все эти годы…

Прошло еще немного времени, и я узнал, что Таня и ее муж уехали из города. Возникли у него по бизнесу какие-то очень серьезные проблемы, даже и не знаю точно, какие именно. Так мне до сих пор и неизвестно, где Таня и что с ней. Но молюсь я за нее каждый день. Думаю, что не зря.

И Петрович повернул голову в сторону красного угла:

– Вот эту просфору я до сих пор и берегу. Как память.