«Коллекционер» написан вроде бы «о тёмной, вытесненной в подсознание сексуальности», о «природе одержимости», некоторые даже называют роман чуть ли не детективом, к тому же — эротическим. Если рассматривать его с этой точки зрения, то вещь выходит чрезвычайно убедительная. Анатомия сумасшествия («только мысли» — «пьеса по телеку» — деньги, которые, как известно, могут всё, etc.) — аккуратна, последовательна, сдержанна — и оттого ужасает ещё более. Сумасшествие человека незаурядного пугает, но воспринимается не так остро; гораздо страшнее, когда такое случается с типичным «бородатым мужиком» с лестничной площадки. Это страх животный: «Господи, дай...», только б это не случилось со мной. Итак, с этой колокольни роман — добротное исследование процесса съезда по фазе: Фаулз, как уже говорилось, серьёзно и настоятельно расписывает его по этапам.

Но если вспомнить о необычайном гуманизме, каковым отличается уважаемый автор, и взглянуть на «Коллекционера» под этим углом, то... Изображение вечного антагонизма быдла и илиты уже, наверное, набило оскомину, им уже никого не удивишь. Словом, оригинальности и свежести тут кот наплакал (да и я хорош: толковать о свежести спустя полсотни лет с выхода романа!). Калибан — это Калибан, что тут говорить; Миранда — пострадавшая и «претерпевшая даже до смерти» сторона и не слишком-то убедительный рупор идей Фаулза. И дело, пожалуй, даже не в её идиотском самомнении: «Почему живые, творческие, добрые и порядочные люди мучительно отступают перед бесформенной серой массой, заполняющей мир?

...я — типичная представительница Немногих.

...Все Калибаны мира ненавидят нас за то, что сами они не такие, как мы... преследуют нас, вытесняют... пока мы живы. Зато пресмыкаются перед величайшими из нас, когда мы умираем».

«Я понимаю, мы... должны взять под контроль и направить стихийное движение толп, словно ковбои (вот и умолчанное словечко «быдло» мелькнуло — С.Ч.) в фильмах о Диком Западе. Трудиться ради этих людей, быть к ним терпимыми (!).

...я принадлежу к некоей группе людей, призванной противостоять толпе».

Спорить с общими местами глупо. Но и говорить о них с чужого голоса («Ч.В.»!), пожалуй, не умнее. Из дневниковых откровений Миранды видно, что она легко сошла бы за свою в среде «креативного» болотного класса, — «как все порядочные люди, геи и демократич. журналисты». И даже бесспорно хорошие её качества (которыми, как правило, не могут похвастаться «креативщики») не выполняют своего назначения. Она глупа; хоть и не настолько, чтоб не видеть этого. Речи о том, что солнце встаёт на востоке, а заходит, о ужас, на западе, в её устах вызывают особенное раздражение и впечатление производят совсем не то, которого, думается, добивался Фаулз.

О глупости же Клегга и говорить не хочется.

Он дикарь. Но именно в силу этой неразвитости в глубине его души таится нечто чистое, не захватанное жирными пальцами Zeitgeist'а (прогрессивнейшая Миранда говорит о нём: «Он безнадёжно отстал от времени»). Дело даже не в том, как называть проигрыватель — «вертак» или «граммофон», — существеннейшее его отличие от вполне нормальных современников — робость, неуверенность в себе. Именно этим он сразу же становится мил русскому сердцу, издавна привечающему хворых, сирых, жалких да убогих. Клегг зажат — и собой же, и окружающей действительностью. «Вечная скованность». Весь смысл всей жизни — в Миранде, и «Я люблю вас» — как «Я болен раком». Как видно, дикарство не всегда славная вещь, сохраняющая чистоту помыслов («я-де к вам со всем уважением») Клеггу и в голову не приходит, что с предметом, хм, любви можно обращаться не как с перламутровкой, — где ему, бедному? Поначалу он был полон благих намерений, коими и выстлал себе дальнейшую дорогу. Он делал всё что мог, и Миранда, несмотря на своё креативное мышление и прогрессивность, так и не смогла понять его; похищение и гнев, конечно, не лучшие помощники в этом деле, но ей никак не удалось взять в толк, что не всё сводится к постели (не потому даже, что он к этому не способен). Очень, очень трудно порой понять, почему другой сморкается не так, как ты, — и как именно он это делает. Но ещё трудней эта благодать достаётся (если вообще достаётся) дикарю.

И в чувствах дикарь, натурально, честнее и искреннее: несмотря на отсутствие вкуса, способности творить, которую смело приписывает себе Миранда, рисуя невесть что (или копируя авторитеты — зело, впрочем, сомнительные), — он любит. «Слепо. Абсолютно. Как Данте — Беатриче...» Он тоже ищет красоту, он живёт ею — только, будучи зажат, нуждается в постоянной уверенности, что красота эта принадлежит ему — единственному способному её оценить — и никуда не денется, не сбежит. Отсюда и коллекционирование — последнее прибежище такого рода натур; попытка сберечь хоть что-нибудь. О цене они даже не задумываются. И как знать, кто страшнее: эти невинные маньяки, застёгнутые на все пуговки фредерики клегги или миранды — набитые громкой фразеологией (в т. ч. о своей высокой роли наполеонов века сего) — существа.