Готов поспорить, вы не читали рецензию Писарева на брошюру о булавке.

Тыц

Все знают, как я люблю пирсингованных и татуированных «альтернативщиков», — но эта вещь — это что-то фантастическое.

Многие говорят, что английский язык лаконичней и емче русского: целую русскую фразу порой можно перевести на английский одним или двумя словами. Но случается и наоборот.

Наткнулся я как-то на ролик, в котором парень импровизировал на ударных на планшете. Импровизировал, надо сказать, очень здорово — и мне показалось, что руки у него должны быть едва ли не крепче, чем у обычного барабанщика, играющего на обычной барабанной установке. Какой-то восхищенный комментатор тоже это отметил: «Masturbation made his hands stronger». Если переводить дословно, то выйдет, как нетрудно догадаться, коряво и так же многословно: «Мастурбация сделала его руки сильнее». И даже более художественный перевод — «мастурбация укрепила его руки» — все еще недостаточно хорош.

«Masturbation made his hands stronger» — «Надрочился» (англ.)

Думаю, Нора Галь бы одобрила.

Следователь пришла на продление стражи в толстовке с надписью «BREAK RULES».

Я никогда не устану дивиться чудесам поликорректности.

 

«В современной практике охотников за головами часто называют более политкорректно: "агенты по залоговому правоприменению" или же "агенты по залоговому взысканию с беглецов"».

Это же прекрасно!

Летом, как правило, работы судебному переводчику прибавляется: город наполняется иностранцами, и их наивностью и добродушием пользуются всякие прохиндеи. За поездку от Лиговского до Эрмитажа таксист-бомбила берет с египтян чуть ли не три тысячи, в метро у китайца вытаскивают бумажник, в темном переулке англичанину брызгают в глаза перцовкой и отбирают у него деньги и телефон — пострадавшие огорчаются и идут в полицию писать заявление. Злодеев, кстати, находят очень быстро, и в основном это узбеки, казахи и прочие таджики, которых в этом случае назвать иностранцами как-то не поворачивается язык. К этому легко привыкаешь и ничего удивительного в таких делах не ждешь.

Но в этом году чемпионат мира по футболу нарушил привычное — чтоб не сказать «естественное» — положение вещей. Недавно у одного корейца украли сумку с дорогой видеокамерой, причем обокраденный не явился даже в полицию, ибо уехал на очередной матч в Нижний; заявление, как выяснилось, писал друг потерпевшего. Уголовное дело возбудили так называемым глухарем (то есть, как гласит официальная формулировка, «в отношении неустановленного лица»), и несколько дней об этом случае ничего не было слышно, как вдруг злодея нашли. Изъяснялся он на бойком испанском, а в кармане у него был паспорт боливийского гражданина.

Сижу над переводом очередного продления стражи, открываю почту и вдруг вижу: «Сергей, не превращайте отпуск в работу!»

Как будто у меня есть выбор. Сволочи.

«...На втором сеансе, когда масса бюста была уже в основном набрана и обозначился характер модели, Анна Андреевна заметила:

— А для чего вы лепите холку? И неужели она такая огромная?
— Это, Анна Андреевна, все устранится по ходу работы, а сейчас мне нужно для того, чтобы не потерять обозначившийся характер, — пробовал я слукавить, втайне надеясь сохранить и эту, примечательную в её возрасте деталь. Но через некоторое время она повторила:
— Так неужто так необходима эта "холка"? Я надеюсь, что модель вполне заслуживает того, чтобы художник не на всех деталях заострял внимание.

Тут уж я ничего не смог возразить. И в самом деле: модель настолько значительна и благородна, искушена во взглядах на искусство по самой высокой пробе... словом, из-за величайшего уважения к необыкновенной модели, я тут же решился убрать солидное жировое образование в области седьмого шейного позвонка, называемого в народе "холкой". Лучше ли, хуже ли стал после этой "операции" портрет, я ещё судить не мог, но подсознательно чувствовал, что так сделать нужно. Модель в самом деле этого заслужила. И, наверное, поступил правильно».
(Воспоминания Астапова В.П., процитированные его дочерью: https://www.instagram.com/p/BkXecAwg-t7/)
[640x640]

Зачем нужно словцо «утилизация», если есть прекрасное «использование» (или «применение») и, для неграмотных, — «списание»?

Аня спросила, какие книжки потрясли меня в 8-м классе.

Тут пришлось призадуматься. Вообще мне кажется, что очень многие хорошие и важные книги я прочел довольно рано и потом, как прилежный читатель, все время к ним возвращался.

Ошеломительного «Героя нашего времени», например, я точно прочел раньше: в 8-м классе его пришлось отложить на полку (трудно читать то, что знаешь чуть ли не наизусть). Кстати сказать, несмотря на все восторги и превосходное знание текста сочинение по роману мне так и не далось. Писали его родители — и получили «четверку».

Со «Страданиями юного Вертера» все еще запутаннее. Сначала я был в ужасе: как, мол, таких идиотов земля носит?! (В конце концов, она и не выдержала.) Но уже через пару лет я этой книгой зачитывался, так мучительно, так щемяще трагична она была — совсем как моя жизнь, думал я.

Потом — это, кажется, было классе в 9-м — пришел черед Ницше. Ничего внушительного я осилить не мог и потому выбрал «Злую мудрость» и первую половину «Антихриста». Как, должно быть, веселились родители, люди верующие и Ницше читавшие раньше и серьезнее меня, когда я разоблачал религиозные заблуждения! Только что книжкой не тряс.

(С Ницше, кстати, у меня давно установились странные отношения. В детстве — не помню, ходил я тогда в школу или нет — я выходил во двор, усаживался на качели и, неторопливо покачиваясь, читал «Так говорил Заратустра» — был у нас такой отдельный томик. Разумеется, я не понимал ни черта, но все-таки полз дальше, надеясь, что вот-вот, еще немножко — и все станет просто и понятно. Чуда не случилось. А потом, когда я полез за упомянутым «Антихристом», случайно наткнулся на комментарии к «Заратустре» и понял, что это гораздо ближе к поэзии, а потому читать это лучше в оригинале — и успокоился. Оказалось, я не совсем идиот. Стоит ли говорить, что учить немецкий я так и не начал?)

…На самом деле я очень плохо помню, что я читал лет десять назад; а тогдашние дневники остались в Николаеве, так что и по ним не справиться. На такой вопрос вообще нелегко ответить, потому что с хорошими, задушевными книгами как-то сразу срастаешься, и кажется, что они были с тобою всегда. Например, я совершенно не помню, когда прочел Буццати. Помню, и очень хорошо, как он меня потряс — что рассказами, что «Татарской пустыней», — но когда я с ним познакомился, не помню. Точно так же не помню, когда взял в руки Чапека. (Сначала, кажется, я прочел «Войну с саламандрами» и множество рассказов — и только потом дошел до «Матери». Последняя, кстати, понравилась мне больше, чем «Война с саламандрами» — видимо, благодаря компактности — Шишков, прости!) С Пушкиным (прозой и всякими «Борисами Годуновыми», Тарле, Шолоховым, Вольтером, Голявкиным и проч. история та же.

Одно я, правда, помню точно: со стихами я не дружил как раз до 13—15-ти лет.Тогда я дотянулся до Лермонтова, а чуть позже — и до Блока. Ими я готов был зачитываться и днем и ночью. Немного погодя их сменили Ахматова (над ранними ее стихами, впрочем, я смеялся уже тогда) и непонятный, но притягательный Мандельштам. У последнего мне особенно нравился «Волк» и два-три стиха из «Греческой флейты».

От Пушкина и Пастернака я был одинаково далек. На филфаке, правда, я понял, почему Пушкин впрямь великий поэт и что Пастернака действительно лучше читать, как советовал автор предисловия к нашему двухтомнику — непременно вслух и в дребезжащем трамвае, — но полюбить их так же нежно, как Лермонтова, Блока или Ахматову, я не смог.

Табуретка должна быть только табуретом, а стол — столкой, и никак иначе: табуретка обычно входит под стол, а это страх как по-сексистски и вообще нехорошо.

На просторах интернета случайно наткнулся на очередной концептуально-селективный секонд-хенд. Интереса ради полистал объявления, но одно — «Продается шикарный шерстяной фрак!» — поразило меня в самую пятку. На приложенной к объявлению фотографии, разумеется, была визитка.

Помнится, кто-то выразил самую суть хипстеров всего в трех словах: «Энтузиазм и непрофессионализм».

На днях в Екатерининском саду снимали какое-то кино. У памятника выросли палатки, между которыми сновали люди со стаканчиками горячего кофе, откуда-то слышны были отрывистые переговоры по рации. Вся эта суета напомнила мне съемки диссидентского фильма из довлатовских «Шоферских перчаток»:

«В такси Шлиппенбах объяснил мне:
— Сценарий можно не читать. Все будет построено на импровизации, как у Антониони. Царь Петр оказывается в современном Ленинграде. Все ему здесь отвратительно и чуждо. Он заходит в продуктовый магазин. Кричит: где стерлядь, мед, анисовая водка? Кто разорил державу, басурмане?!.. И так далее. Сейчас мы едем на Васильевский остров. Простите, мы на вы?
— На ты, естественно.
— Едем на Васильевский остров. Там ждет нас Букина с машиной.
— Кто это — Букина?
— Экспедитор с Ленфильма. У нее казенный микроавтобус. Сказала, будет после работы. Интеллигентнейшая женщина. Вместе сценарий писали. На квартире у приятеля... Короче, едем на Васильевский. Снимаем первые кадры. Царь движется от Стрелки к Невскому проспекту. Он в недоумении. То и дело замедляет шаги, оглядывается по сторонам. Ты понял?.. Бойся автомобилей. Рассматривай вывески. В страхе обходи телефонные будки. Если тебя случайно заденут — выхватывай шпагу. Подходи ко всему этому делу творчески...
Шпага лежала у меня на коленях. Клинок был отпилен. Обнажать его я мог сантиметра на три.
Шлиппенбах возбужденно жестикулировал. Зато водитель оставался совершенно невозмутимым. И только в конце он дружелюбно поинтересовался:
— Мужик, ты из какого зоопарка убежал?
— Потрясающе! — закричал Шлиппенбах. — Готовый кадр!..
Мы вылезли с ящиками из такси. У противоположного тротуара стоял микроавтобус. Рядом прогуливалась барышня в джинсах. Мой вид ее не
заинтересовал.
— Галина, ты прелесть, — сказал Шлиппенбах. — Через десять минут
начинаем.
— Горе ты мое, — откликнулась барышня.
Затем они минут двадцать возились с аппаратурой. Я прогуливался вдоль здания бывшей кунсткамеры. Прохожие разглядывали меня с любопытством.
С Невы дул холодный ветер. Солнце то и дело пряталось за облаками.
Наконец Шлиппенбах сказал — готово. Галина налила себе из термоса кофе.
Крышка термоса при этом отвратительно скрипела.
— Иди вон туда, — сказал Шлиппенбах, — за угол. Когда я махну рукой, двигайся вдоль стены.
Я перешел через дорогу и стал за углом. К этому времени мои сапоги окончательно промокли. Шлиппенбах все медлил. Я заметил, что Галина протягивает ему стакан. А я, значит, прогуливаюсь в мокрых сапогах.
Наконец, Шлиппенбах махнул рукой. Камеру он держал наподобие алебарды.
Затем поднес ее к лицу.
Я потушил сигарету, вышел из-за угла, направился к мосту.
Оказалось, что когда тебя снимают, идти неловко. Я делал усилия, чтобы не спотыкаться. Когда налетал ветер, я придерживал шляпу.
Вдруг Шлиппенбах начал что-то кричать. Я не расслышал из-за ветра, остановился, перешел через дорогу.
— Ты чего? — спросил Шлиппенбах.
— Я не расслышал.
— Чего ты не расслышал?
— Вы что-то кричали.
— Не вы, а ты.
— Что ты мне кричал?
— Я кричал — гениально! Больше ничего. Давай, иди снова.
— Хотите кофе? — наконец-то спросила Галина.
— Не сейчас, — остановил ее Шлиппенбах, — после третьего дубля.
Я снова вышел из-за угла. Снова направился к мосту. И снова Шлиппенбах мне что-то крикнул. Я не обратил внимания.
Так и дошел до самого парапета. Наконец, оглянулся. Шлиппенбах и его подруга сидели в машине».

Аня готовится к экзамену и старательно перечитывает всё, что касается XVIII века. Сейчас она терзает Фонвизина.

Чтобы немного её расшевелить, прошу зачитывать наиболее забавные места.

— Мне двадцать четыре года, и порой проявляются первые следы того, что родилась я не вчера…

— Да, — говорю, — умели же писать раньше!

Аня медленно сгибается пополам и беззвучно хохочет.

— Чего смеёшься-то? Ну похоже ведь на Фонвизина или ещё кого там…

— Это из «Косметички».

На днях, чтобы не скучать во время постоянных разъездов по городу, решил перечесть каверинский «Эпилог». Так вот что я вам скажу.

Такое впечатление, что все эти каверины, по горькому совпадению составляющие подавляющее большинство того, что называют интеллигенцией, злобствуют оттого только, что власть досталась не им. Многие его пассажи об обидчиках легко спутать с разгромными передовицами тогдашней «Правды», до того они незамысловаты и агрессивны. И можно быть уверенным: надзирать и наказывать он и ему подобные могли бы ничуть не хуже того же Жданова. А то и лучше. Нет диктатора страшнее, чем занявший его место демократ.

Никогда не думал о себе как о сентиментальном человеке, но сегодня я плакал над стихами Пастернака.

А может быть, это из-за выпитого перед тем литра хорошего грушевого сидра?..

У Ани есть ученик, назовём его А. Этот А. — антипод Вовочки из воскресной школы: если его не заткнуть, то он легко сведёт к божьей науке даже разговор о так называемом стрит-арте.

Настроение сейчас - нерабочее

Самым бессовестным образом я проспал. То есть как: сначала я проснулся около пяти, как и собирался (потому что должен был сделать перевод и исправить кое-какие бумаги на оплату); потом подумал и решил подремать ещё час; проснувшись в начале седьмого, я выключил будильник и… В общем, окончательно я проснулся только час назад.

Но раз уж так случилось и всё равно я не успею застать нужного человека с утра, почему бы не испить горячего шоколату под ранние «Улицы разбитых фонарей»? Тем более что за окном метель и -6° (которые из-за ветра выглядят как самые настоящие -16°), и выходить наружу как-то не очень хочется.

А торопиться — себе дороже выйдет.

«Не следует забывать, что льготы, дарованные печати, не всегда ещё означают путь истинным успехам литературы. Бывает и так, что они только развязывают руки самонадеянным посредственностям».

Вот за это взрослого Вяземского и не любили в «прогрессивных» кругах. «Критики, критики не любите».