Напротив нас и чуть-чуть налево, но чуть-чуть не доходя до бабы Зины, которая в свои 90 лет держала одну из двух деревенских коров, жила учительница Анна Ивановна. Впрочем, учительницей она была в какой-то совсем прошлой, довоенной жизни, когда в Головино стояли 156 дворов и имелась своя школа. Во время войны к Анне Ивановне захаживал немецкий офицер (в самом начале войны немцы разбили лагерь в нескольких сотнях метров в лесочке), и он же как-то предупредил симпатичную ему девушку, что ночью ей лучше бы уйти из дома - перед отступлением в часть поступил приказ деревню сжечь. Поверили учительнице тогда не все: с людьми, привечавшими оккупантов, общаться в те времена было не принято. Как бы то ни было, в ту ночь в Головино не уцелело и десятка домов. Сама Анна Ивановна впоследствии получила похоронки на четверых своих сыновей, и в память о них посадила перед домом четыре тоненькие березки. Дома давно уже нет, хозяева участка сменились два или три раза, а березы Анны Ивановны продолжают стоять, лаская ветвями небо. В один из дней Анна Ивановна появилась на крыльце нашего, уже заново отстроенного дома. — Алён, мужики правду говорят, что ты скамейку сделать умеешь? К тому времени у меня было уже трое детей, и самым ненавистным занятием было ходить в лес по ягоды. Семья переживала не самые радужные в финансовом плане времена, и о том, чтобы покупать ту же землянику на рынке, не могло быть и речи. Поэтому как только появились деньги, а с ними — возможность не заниматься собирательством, ползая по лесу в тучах комаров и слепней, я купила себе на день рождения электрический рубанок, дрель и электропилу, и пустилась во все тяжкие. Научиться мастерить было несложно. В одном из заброшенных нежилых деревенских домов я обнаружила прекрасную, хоть и порядком гнилую, резную скамейку и стол, разобрала их, чтобы понять, под каким углом и куда именно должны быть вбиты гвозди, и принялась тачать мебель первой необходимости из досок, оставшихся от строительства дома. Инспектировать первую скамейку пришел как всегда пьяный Кругликов. Сел, покачался взад-вперед, в стороны, и пошел звать соседа напротив - крепкого кряжистого деда, к которому в нашей семье почему-то прилепилось имя Таракан. Вдвоем эти два перца долго пытались отыскать в скамейке хоть какой-то изъян, потом затребовали у мамы три стакана - со мной выпить. Анне Ивановне нужна была совсем небольшая скамеечка - помыть в доме потолки перед Пасхой. Налив соседке чаю, я достала обрезки досок, рубанок и молоток. Минут через 40 скамейка была готова. Я торжественно вручила ее заказчице, а та вдруг полезла под ватник (его, как и валенки, она не снимала ни зимой, ни летом, с тех пор, как в войну обморозила ноги и потеряла пальцы) и хлопнула на стол заткнутую газетной пробкой бутыль. — Анна Ивановна, вы с ума сошли? Уберите сейчас же! — Не могу. А вдруг тебя еще о чем попросить придется? Негоже так. Ежели мастер чего сделал, ему бутылку обязательно проставить надо, так что бери, дочка, не обижайся... Потом мы не раз чаевничали у Анны Ивановны в доме с земляным полом, обширной русской печкой и низким, вечно закопченным потолком. Она ставила на стол удивительное варенье из крыжовника и лесной земляники и начинала рассказывать мне о соседских семьях, о войне, после которой в ближних лесах остались глубокие окопы, о Барской горе и удивительном саде, в котором одной сирени насчитывалось до сотни сортов и до сих пор сохранились каменистые аллеи, заросшие крупными лиловыми колокольчиками, барбарисом и жасмином. Кругликова Анна Ивановна не любила. Он по-молодости, будучи уже женатым, крутил любовь с деревенской почтальоншей Галкой и однажды под каким-то предлогом выманил Анну Ивановну из ее дома, а сам, проскочив вместе с Галкой в сени, заперся на щеколду. Больше всего хозяйку дома возмутил тот факт, что для утех незваные гости выбрали не комнату и не сеновал, а массивную двадцатииведерную кадушку с солеными огурцами, на которую Кругликов недолго думая завалил даму сердца. Порыва страсти та кадушка не выдержала, развалилась на части, свое обещание компенсировать ущерб, гад-Кругликов не выполнил, и Анна Ивановна решила, что совершенно не обязана хранить по этому поводу молчание — выждала пару дней и пошла с громогласными упреками по деревне. Галку расплата настигла тут же: ее муж тракторист Митя, прознав о случившемся, сначала как следует навесил жене с обеих рук, а к вечеру, после того, как выпил, и обида накатила с новой силой, схватился за ружье. Качественно пристрелить жену у него не вышло — то ли рука дрогнула, то ли в доме темно было, но удалось зацепить — по касательной. В связи с чем в тюрьму он загремел на несколько лет. Потом Митя вышел, и почти сразу снова сел. Из-за самогона. Точнее, из-за того, что бражку он привык ставить на зерне, а зерно в закромах закончилось. И Митя, как следует накатив, поехал за зерном в единственное доступное место, которое знал — в совхозное семенное зернохранилище. Пьяный человек, как известно, идет к цели кратчайшим путем, поэтому в хранилище Митя въехал на тракторе. Через кирпичную стену. Оставив в этой стене дыру по форме трактора. Дальнейшее было до омерзения банальным и скучным. Один из мешков оказался дырявым, и милиционеры пришли к Мите утром по следу, который оставили на снегу струйки зерна. Когда он вышел из тюрьмы в очередной раз, был озлоблен на весь мир. Работу в совхозе Митя потерял. Продолжал периодически поколачивать Галку и гнать дома самогон «открытым» способом - устанавливая перевернутую тарелку над широкой, стоящей на огне миской с брагой. На этом Митя в очередной раз и погорел, причем, в буквальном смысле - заснул в ходе процесса, и дом заполыхал. Тушили его, (и, как обычно — безрезультатно) всей деревней, набирая воду в деревенском колодце. Не двинулся со своего крыльца лишь Кругликов, сотрясая ночной воздух гомерическим хохотом и изрыгая пьяные проклятия в адрес ненавистного соседа. А несколькими часами спустя, когда дом догорел до угольков и все деревенские разбрелись по собственным домам, заполыхал и он. Злые языки утверждали, что Митя, прежде чем уйти спать в уцелевшую от огня баню, выбрал самую большую головешку и запустил ее на соседскую крышу. А может быть, просто отскочил случайный уголек: крыши всех старых деревенских домов были крыты дранкой, сухой щепой, которая от любой искорки могла заполыхать, как порох. Через несколько месяцев Митя умер. Кругликов какое-то время жил в сарае, на зиму перебрался к кому-то из родственников в районный поселок. Там умер и он, оставив громадный кусок закрепленный за ним земли в наследство сыну. Именно на этой земле вот уже более тридцати лет стоит сейчас в окружении сосен мой дом — тот, что строили мы с мамой, остался брату, как и старая баня, которая впоследствии тоже сгорела. Я до сих пор иной раз думаю, что деревня получила свое название по недоразумению — куда логичнее было бы назвать ее Погорелово. Если верить давно уже почившим старожилам-очевидцам, пожары здесь регулярно полыхали с тех самых пор, как деревню сожгли немцы. Сама я, разумеется, этого не помню. А вот новейшая история деревенских пожаров, общим числом семь, началась в деревне не с Кругликова и даже не с его заклятого друга Мити, а с профессора педагогики Сергея Михайловича Вайцеховского, знающего о деревенском быте и сельском хозяйстве абсолютно всё. Но, как впоследствии выяснилось, не совсем точно...