Салфетка и пуговица.

Письмо первое.

«Я еле смог добыть бумагу. Охранник уронил пачку салфеток. Я пишу так мелко, чтобы хватило надолго. Здесь специально осталось место, чтобы ты мог ответить. Чернила добыть легко : возьми миску, в которую тебе дают еду и сточи нижние кирпичи – они отсырели, поэтому самые некрепкие. Получившийся порошок смешай со слюной. Я пишу обломком ногтя, ты ,возможно, найдешь что-нибудь другое.
Я не знаю, долго ли мне здесь еще находится. Я еще не разу не был на допросе – меня приводят к следователю, потом сразу же ведут обратно в камеру. Я меряю время шагами – минута равна примерно пятидесяти шагам. Через триста сорок шагов меня снова потащили на допрос. Так бывает по пять раз в сутки. Сутки я меряю сменой охраны – они меняются каждые сутки – я узнаю их по шагам. Один, скорее всего молодой ,идет бодро, а второй – тучный и пожилой немного прихрамывает. Я обнаружил эту дырку в стене на пятый день. Через щель не видно ничего, но в нее пролезает тонкий лист бумаги. То что ты здесь, я понял по звукам двери в твоей камере.
Меня бросили сюда за то, что я сказал, что два плюс два – это четыре. Мои рукописи сожгли. Тысячи моих стихотворений были брошены в печку. Скорее всего, мое имя уже запрещено упоминать. Я не знаю, что сделают со мной.
Я схожу с ума здесь от одиночества. Ответь мне, пожалуйста. Напиши хоть пару слов – я хочу знать, что я еще не в аду. Я не называю своего имени, потому что его вытянут у тебя на допросе, и нас обоих накажут, а ты не должен мне говорить своего. Придумай себе прозвище. Как я.
Жду ответа. Ваш Шутник.»

Ответ.

« Спасибо за письмо. Я – женщина. Я сделала, как ты сказал , но вместо ногтя я взяла маленький кусочек ткани – роба здесь такая жесткая, что если вымочить ее в этом растворе получается почти что грифельный карандаш - это гораздо удобнее.
Я здесь за одну песню. Она называется «Под развесистым каштаном». Я спела ее на конкурсе. Как только я начала петь, жюри зашушукалось, а когда я закончила ,приехали сотрудники полиции мыслей. Так я здесь. Я не считала время, поэтому не знаю, сколько я здесь уже нахожусь. Я уже дважды была на допросе. Следователь попался очень добрый.
Он мне дал шоколад, и пообещал меня вытащить отсюда. Он сказал, что я не совершала ничего особенно страшного, и что меня ,возможно, просто поставят под наблюдение на свободе.
Я не слышу ничего за этими стенами. Я первые двое суток вообще думала, что твоя камера пустая. Больше всего я жалею, что они сожгли все книги. Я помню их почти наизусть. Сейчас я мысленно перечитываю «Маленького принца» Экзюпери.
Ты читал его?
Кем ты вообще был? Расскажи о себе.
Ваша Лисица.»

Письмо второе:

«Привет. Ты здесь трое суток. Сделал, как ты сказала с робой. Это действительно лучше.
Мне очень жаль, что стены слишком толстые ,чтобы слышать тебя. Иначе, ты могла бы что-нибудь спеть. Я извиняюсь за кривой почерк - после допроса меня избили охранники, и молодой наступил мне на пальцы правой руки. Теперь я пишу левой. На допросе мне сломали челюсть графином.
В своей прошлой жизни (до того как попал сюда) я был писателем. Писал стихи и рассказы. Иногда понемножку рисовал. Я зарабатывал на жизнь тем, что писал агитационные брошюры для партии. Однажды, я вставил в брошюру в качестве эпиграфа строчки из своего стихотворения. Вот они :

«Мы скоро посмотрим , чья сила больше :
Демиургов свободных или тысяч рабов.
И если подчиняться ты больше не хочешь
Встань в наши ряды и скажи :" Я готов!"»

Полиция мыслей посчитала это призывом к революции против партии. На самом деле, я давно ждал этого. Я сказал, то что хотел сказать ,и поняли меня правильно. Моего сына удушили. Галстук на его шее был затянут недостаточно туго. К нему подошел воспитатель его отряда и затянул галстук. Началась линейка. Он стоял пять минут, прежде чем потерял сознание. Играл гимн и никто не бросился, чтобы помочь ему. Все стояли ,и ,как бараны пялились на флаг. Когда все поняли ,что произошло, было уже поздно. Мой сын был уже мертв – ему едва исполнилось семь лет.
С тех пор я вставляю в агитационные тексты призывы к революции. А также, я убил двух членов внешней партии, и одного внутренней. Все это уже вытянули из меня сегодня, поэтому я могу рассказать тебе все.
Моя жизнь потеряна. Мое имя стерто. Меня нет.
А кто ты, Лисица? Можно я перейду на «ты», ведь теперь ты для меня самый близкий человек. От меня отвернулись все. Сегодня следователь мне сказал, что второй ребенок ,которого ждала моя жена никогда не родится. Я думаю, что ты знаешь о новом постановлении, позволяющем прерывать беременность на любом сроке, если ребенок зачат от врага партии. Как мне рассказал следователь – она об этом ничуть не жалеет, и уже живет с молодым парнем из Министерства правды, с которым недавно познакомилась. Я здесь уже больше полутора месяцев – я посмотрел на календарь на столе следователя.
Я читал Экзюпери ,когда мне было восемь лет. Эта книга находится сейчас под запретом – говорят, там якобы есть призывы отказаться от идеологии партии .
Я боюсь. Не за себя. Я боюсь за людей. Неужели скоро совсем не останется настоящих людей? Иногда мне кажется, что мы больше не люди. Если те ,кто работает в Полиции мыслей – люди, я не хочу зваться человеком.
Твой Шутник.»

Ответ.

«Привет, Шутник. Я тоже перейду на «ты». Я рада, что рядом со мной находится кто-то, кто смог противиться партии. Мне жаль твоего сына. Я снова ходила на допрос. Следователь действительно хочет помочь мне, но он говорит, что для этого мне придется рассказать ему обо все своих мыслях. Он хочет подвергнуть меня мыслеанализу. Я никогда раньше не слышала об этом. Я боюсь. Он сказал, что после этого многие люди сходят с ума. Мне страшно.
У меня начали спрашивать о моей семье, я промолчала. Тогда второй следователь – худой, злобный и бледный сорвал с меня робу и затолкал в шкаф. Шкаф был наполнен клопами. Они падали на меня и сосали мою кровь От вони меня чуть не стошнило, но я никому ничего не сказала. Они разозлились и не принесли мне еды.
Я сама была в Отряде Юных. Я знаю, что это такое ,когда ты должна быть как все.
Экзюпери ничего не говорит о революции. Он говорит о том, какой должна быть жизнь человека. И о том, что есть человеческое счастье. Партии невыгодно, чтобы человек знал, как он должен жить. И как не должен. Постигая такое, что не хочется жить люди бы не стали терпеть партию.
А я просто спела о том, о чем говорили всегда, с тех пор, как существует партия.
А что до того, что останется…Останемся мы, Шутник. Пускай, наш мир – эта бумага и щель в стене.
Твоя Лисица.»

Письмо третье.

«Привет ,Лисица. Мыслеанализ не существует. Если бы он был возможен – меня бы давно уже проанализировали и изменили. Всех бы уже давно изменили, и не было бы таких, как мы. Меня дважды за сутки водили на процедуры. Меня положили на странный стол из которого торчала шкала. Мне начали задавать вопросы – как я отношусь к партии, как я отношусь к Канцлеру, и он спрашивал меня, сколько будет два плюс два. За каждый ответ «четыре» он давил на рычаг ,вделанный в стол и меня начинало растягивать .Когда я понял, что ответить нужно «пять», было уже поздно. Стрелка зашкаливала. Меня отстегнули, но когда я попытался встать, я понял, что не могу держаться на ногах. Охрана дотащила меня в камеру и бросила на пол.
Теперь мне не приносят хлеб – я почти не могу двигать челюстью. Меня заставили забыть, как я выглядел раньше. Я даже не помню своего имени.
Иногда мне кажется, что я всю жизнь провел в этой камере.
Меня сломали. Из того, что я им еще не рассказал, в чем я еще не признался – так это в том, что у меня есть ты. И они никогда не вытянут этого у меня.
Ты слышала когда-нибудь двенадцатый концерт Чайковского? Иногда, мне кажется, что партия гораздо умнее нас. Они запрещают все раньше, чем оно станет действительно мешать восприятию идеологии. Возможно, именно поэтому , эта музыка – самое прекрасное, что я слышал в своей жизни. Ее они так и не смогли вытравить. Но теперь есть еще звук. Звук шуршащей по щели в стене бумаги с новыми строчками твоего почерка.
С нетерпением жду ответа, твой Шутник. Целую.

P.S: мой поцелуй – это не очень приятно. Мои губы - они все обкусаны и разбиты. Но я прошу тебя представить меня таким, каким я был раньше».

Ответ.

«Привет , Шутник. Я тоже рада видеть твое сообщение. Мне кажется это сюрреалистичным. Сейчас мы пишем друг другу вежливые строчки, ждем ответа друг от друга, пишем постскриптумы. А сами сидим в камерах, общаемся через щель в толстенных стенах ( интересно, зачем они такие толстые? Мне приходится проталкивать бумагу куском рукава), ходим на допросы, оба обриты наголо. Когда-то у меня были шикарные красные волосы. Теперь я напоминаю инопланетянина. Кстати, это тоже запрещенное слово.
Меня сегодня водили на допрос. Следователь перестал быть таким любезным. Он надел мне на голову грязную мокрую наволочку, накрутил на дубинку и начал закручивать .
Мне казалось, что моя голова лопнет. Он заставлял меня повторять «Вечную клятву верности». Когда я повторила ее десять раз, он предложил мне переспать с ним. Мне стало действительно страшно – я закричала, хотя пока он стягивал мне голову, я старалась молчать. О’Брайен ( это фамилия следователя) ударил меня затылком о спинку стула. Очнулась я уже в камере. Этот жирный ублюдок, похоже, изнасилует меня на следующем допросе. Я боюсь.
Я тоже тебя целую, неважно, сколько у тебя зубов, и какие у тебя губы.
Жду ответа, твоя Лисица.»

Письмо четвертое.

« Привет ,Лисица. Теперь у тебя будет другой следователь. Я встретил О’Брайена в коридоре. Я вырвал руку у конвоира и вцепился ублюдку в пах. Когда меня от него оттащили, все брюки у него были в крови .Больше он к тебе не притронется.
Сразу после этого меня оттащили в какую-то странную комнату со стулом посередине.
К моему лицу присоединили какую-то клетку. На одном ее конце были крысы, а на другом – мое лицо. Они заставляли меня сказать, зачем я напал на О’Брайена. Я ничего им не сказал. Тогда они пустили крыс. Мне было очень страшно – больше всего на свете я боюсь крыс. Они бежали к моему лицу и я отключился. Я вообще очень трусливый.
Меня накачали обезболивающим, чтобы я не умер от болевого шока, поэтому я не знаю, как выглядит мое лицо. У меня изо рта идет пар. Здесь, наверное очень холодно, потому что мои слезы замерзли. Они текут сами по себе. У тебя также холодно?
Я почти не могу шевелиться.
Лисица, я хочу оставить тебе кое-что на память. У меня ничего нет, но я оставлю тебе кое-что. Держи – это пуговица с моей робы. На каждой робе она одна. Не думаю, что моя мне понадобится – скоро меня ликвидируют. Они поняли, что я действовал один и от меня больше ничего не добьешься.
Я передаю ее вместе с бумагой. Оставь ее на память.
Целую. Твой Шутник.»

Ответ.

«Привет, Шутник. Спасибо тебе. Ты не должен был так рисковать. Ты – не трус.
В моей камере большую часть времени очень тепло и душно. Почти нечем дышать. Но я чувствую холодный воздух из моего «почтового ящика». Холодно только у тебя.
Что-то странное происходит. Я подсмотрела по дороге на чертов следующий допрос – напротив каждой камеры стоит табло с рычагом и надписью «Регулятор температуры в камере». Напротив твоей рычаг почти в самом низу.
Я беспокоюсь, милый Шутник. Пиши мне чаще. И большое тебе спасибо за подарок. Я буду хранить его всю свою жизнь.
Целую .Твоя Лисица.»

Письмо пятое.

«Здесь холодно. У меня кровь стекает по плечу и правая рука примерзла к туловищу. Здесь очень холодно. Долго я так не продержусь. Спасибо тебе, Лисица, что ты есть.»

Ответ.

«Я буду дышать в щель и тебе будет теплее. Только живи, слышишь, живи! Ради меня!
Выживи. Я люблю тебя, Шутник.»

Письмо шестое.

« Я этого никогда не забуду, Лисица. Если я выберусь отсюда, Лисица, я сделаю все, чтобы ты была счастлива. Я прижимаюсь плечом к щели, но мне все еще холодно. Стены холоднее льда. Мои ноги больше не шевелятся. »

Ответ.

«Двигайся, Шутник, двигайся! Я слышала, что силы Союзников уже близко – охранники говорили об этом. Они все в панике. Скоро они вытащат нас отсюда. Держись, Шутник. Если бы я могла, я отдала бы тебе все тепло моего сердца. Держись, Шутник. Ради моей любви.»

Письмо седьмое

« Прощай, Лис…»

Ответ.

«Нет, Шутник, дыши, дыши! Двигайся! Не смей умирать!»

Пишет на тюремной робе:

«Ответь мне! Пожалуйста, ответь мне, я прошу тебя, ответь!»

«Шутник , живи, прошу тебя, живи!»

Написано расплывчатыми неразборчивыми каракулями:

«…Я л…лю …бя.»

Союзники освободили Лисицу и остальных пленников через несколько суток, после того, как она написала последнее письмо Шутнику. Солдаты ходили по камерам и открывали их, сгоняя людей на улицу. Многие из них вот уже несколько лет не видели неба и с восхищенным недоумением пялились в серые, тяжелые зимние облака.
Лисица куталась в отобранное у охранника темницы пальто, а по лысому черепу катался жестокий ветер. В руке она сжимала пуговицу. Потом Союзники начали выносить трупы. Раньше их сжигали, но когда начали подходить Союзные силы ,пенитенциарная система впала в состояние паники и оставляла трупы прямо в камерах.
Один за другим бледные, синюшные ,изможденные тела покидали помещение на руках солдат и укладывались в ряд на аппельплац. Лисица ходила мимо этого безмолвного ряда и всматривалась в лица. Все были изуродованы, обриты, тощи и почти не отличались друг от друга – часто даже невозможно было определить пол мертвеца.
И тут в глаза ей бросилась черная роба на одном из мертвых тел. Она подошла поближе –
у него не было пуговицы на воротнике. Лицо его было изъедено крысами, сам он был невысокого роста, глаза были открыты, а в руке его было сжат комочек бумаги.
Это была та самая салфетка, на которой они переписывались все эти бесконечные сутки.
На ней было на одно послание больше:
« Я тоже тебя люблю. Твой Шутник.»