Накрыла голову волна давления, который день живу как в тумане. Но через этот туман особенно ясно встают и проходят перед глазами дни моей жизни - точнее жизней - настолько они разные.
Вот жизнь первая. Просыпаюсь в доме, в котором родился, рано утром. Окно открыто, на занавесках играет солнце, птицы сходят с ума, заливаются таким переливом, который бывает только в раю. А еще лают собаки, мычат коровы, поют петухи, гудят пчелы и шмели, и тревожно трубят гуси. Каждый звук запечатлевается ярко и выпукло, чтобы жить во мне во все оставшиеся дни. Но это еще не все: за перегородкой у русской печи гремит чугунами и ухватами бабушка, что-то напевая под нос. Она печет хлеб. Наша деревня приютилась среди тайги и гор, отрезана от всего мира быстрой чистой рекой, так что там нет ни электричества, ни магазина, ни пекарни, ни каких других благ цивилизации. Я даже помню ткацкий станок, который занимал половину нашей горницы. На нем бабушка ткала льняные полотнища, которые ранней весной расстилали на косогорах, на таявший снег, чтобы они стали белыми. Двор полон всякой живности и почему-то все птицы и звери начинали рождаться и выводиться в одно время. На улице еще было холодно, а посему всех новорожденных приносили в дом, как в Ноев ковчег. Я помню первое ощущение, еще без картинки: на моем лбу - нежный каракуль ягненка, с которым мы зачем-то бодались. Или просыпаешься с утра, смотришь на пол, а там гусыня с важным видом прогуливает своих желтых, пушистых гусят. В прихожей брыкается теленок, ягнята по хозяйски бродят по всему дому. Это не считая кошек и котят, которых всегда было много.
Итак, пробудившись, я слушаю некоторое время музыку утра, а потом бегу к бабушке. Она еще не старая, стройная, с большими крепкими руками, в ситцевом фартуке и таком же платке месит тесто, вылепливает какие-то пироги, плюшки, шанежки. Мне, конечно, не терпится, я прошу свою любимую лепешку. Бабушка берет сковородку, протирает ее маслом, бросает на нее кусок теста и ставит все это под огонь. Русская печь большая, дрова горят где-то у задней стенки, а пламя стелется по потолку ее, потом заворачиваясь в трубу. Вот под этим пламенем и оказывается моя лепешка. Через пять минут все готово. Обжигаюсь, перекидываю ее с ладони на ладонь, пока немного не остынет, а потом наливаю себе теплого парного молока и иду на крыльцо завтракать. Что может быть вкуснее домашнего хлеба с молоком?
Дни как-то меньше запомнились. Одно только помнится: все время проводили в тайге, на реке, на косогорах, которые были красными от земляники. Воля вольная!
Но я всегда ждал вечера, когда бабушка засветит керосиновую лампу с круглым отражателем, возьмет свою прялку, закрутит веретено и будет долго рассказывать разные истории и сказки, где быль и выдумка переплетались дивно, и рождалось какое-то несказанное полотно. Это я не у Пушкина взял, а из жизни...
Если есть во мне малый дар слова, то он от бабушки, которая не умела ни читать, ни писать, но хранила в памяти своей древние предания и владела живым, потрясающе красивым северным языком.
Жаль, что мало его помню...