Спустился в хозяйственный магазин за топором.

За товаром стояла небольшая молчаливая очередь серьезных мужчин с глазами полными любви и боли. После них осталось два больших топора и один маленький.

Купил все.

 

Тот здоровяк в камуфляже, который стоял следом за мной, заметил:

- Не повезло старушке.

 

Уставший, но довольный вернулся домой. Очистил топоры от смазки и пыли. Аккуратно позолотил итальянской сусалкой и покрыл матовым лаком. Ну вот, теперь осталось оптический прицел приспособить на топорище и можно опять на улицу. Времена такие. С оптикой на улице спокойней себя чувствуешь. 

Миру мурр.

 

Искусство становится отправной точкой лишь для неподлинных художников; настоящий художник находит материю творчества в ином месте - в самом себе.

 

Сначала я подумал что это самая красивая работа Петруса Кристуса. Потом, спустя несколько лет, когда я повзрослел, мне исполнилось двадцать, я понял, что ничего прекраснее так и не нашел, как бы не старался листать альбомы в университетской библиотеке или ходить на выставки.

 

Картина была совсем крохотной - дощечка - может быть две ладони - я помню, как впервые увидел ее тусклой московской осенью много много лет назад. Её в числе прочих привезли в Пушкинский из музея Тиссена-Борнемица, что в Мадриде. Она стояла в узкой стеклянной витрине слева от входа того зала с эркером, на втором этаже, куда обычно приезжают передвижные выставки из Европы на специальной подставке, с небольшим - 5-6 градусов - наклоном.

 

Влюбился я сразу.

И потом, каждый день с нетерпением поджидая окончания лекций в университете, ехал в метро на Волхонку, и, чтобы не стоять в невыносимо скучной зимней очереди, перелазил невысокий каменный заборчик музея. Потом путал следы среди елок, пробираясь к длинной анфиладе серых, инфантильных цветаевских колонн, мешался в толпе алчущей высокого, покупал по студенческому билет в кассе, и шел к ней на свидание.

 

Со стороны это выглядело забавно. Какой-то эстетический фанатизм, фантомная сексуальность, ренессансный бред, вредоносные последствия накопленных знаний, кармический шлейф экзальтированного ботаника.

 

Но я тщательно прятал секрет в спецхране своей бессмертной души. Секрет чистого космического дыхания. Восхитительно неудобосмотрибельная, мелкая и трогательная, словно интимный дневник робкого ангела, она потрясла меня отсутствием самого главного достоинства известного мне существования - вульгарности.

 

Воистину у слов та же судьба, что и у империй. Весь мой метафизический опыт протестовал против Её такого простого и такого ужасного откровения. Мне слишком дороги были хронология и модальность нашего бытия. Слишком неуютно и холодно было в глубинах абсолюта, абсолюта, к которому я должен был только тяготеть, но не стремиться. Это противоречило моему представлению о истине - вечному non finito, сознательно незавершенному опыту. Ощущая себя героем Достоевского, героем, который неспособен спастись, я стоял перед ней каждый Божий день и с нетерпением ожидал падения.

 

Это было как интеллектуальная аскеза, только без надежды на откровение. Вычитание из мира себя как себя, но не для того, чтобы превращать своё отсутствие в тайну, а для того, чтобы превращать тайну в своё отсутствие. Своеобразное сладострастие незначимости - самый тупиковый из тупиков, в котором дух оказывался сведенным к акту, что он дух, и не более того..

 

Так это и произошло.

Однажды, стоя перед ней, я увидел себя со стороны, сверху, сбоку и еще из множества разных точек и пространств: Человек, бьющийся в тенетах своей временной реальности. Персонаж. Сюжет для романа. Вообщем один из нас в интерьере этой пародии на ад....

 

Our Lady of the Dry Tree, c. 1450

Oil on panel

17,4 x 12,3 cm

Museo Thyssen-Bornemisza, Madrid