[550x549]

Лунный сад

[550x548]

За пределами Союза Есенин чувствовал себя чужаком. За границей он не был великим гением, а лишь «смазливым мужем» известной танцовщицы. Ее все знали, ее творчеством восхищались. Поэту досталась роль второй скрипки, и это его очень задело. Вскоре он стал открыто презирать ее, упрекать в «навязчивой любви». Брак дал трещину, а отчуждение вело к окончательному разрыву между ними.


В Штатах, к слову, хорошие (пусть не гениальные) переводчики с русского имелись. Но Есенина чем дальше, тем больше бесило ещё одно обстоятельства – вот эта одержимость, иначе не назовёшь, американцев долларом. На который молятся. Которым заменили практически все человеческие добродетели. И, как подозревал поэт, будь эти доллары у него, Америка признала бы не только его талант и гениальность как поэта – она бы и Мессией его объявила.

Сергей не понимал (хотя и чувствовал), что это возникшее на месте бывшей английской колонии государственное образование было создано прагматиками, прагматизм которых часто граничил с негодяйством. С полным пренебрежением к тонкостям психологии и душевных переживаний. Создать свой, личный рай, здесь и сейчас, были бы только деньги – вот она, американская мечта! Так, по крайней мере, виделось всё Сергею.


Понятно, что это поверхностный, а значит – ошибочный взгляд. И в США есть поэты, романтики, мыслители, есть культура, представители которой известны всему миру. Но, как отмечали все, знавшие Есенина, интеллектуалом он не был. Распахнутая, часто кровоточащая душа, которую могло поранить и небрежно брошенное слово, и пренебрежение в женских глазах, не приняла внешних атрибутов этой заокеанской, динамично развивающейся страны. А недостаток образования и культуры не дал вычленить из огромного потока обрушенной на него новой информации зёрна истины. Эмоции затмили всё. Плюс уязвлённое самолюбие «молодого мужа известной танцовщицы».



В ноябре 22-го года он пишет Мариенгофу: «На кой чёрт нужна (здесь) эта наша душа, которую у нас пудами меряют? Совершенно лишняя она штука. Я уже говорю себе с грустью и испугом: «Застегни, Есенин, свою душу, здесь это так же неприлично, как расстёгнутые брюки».