[показать]

 
К выпуску двенадцатого альбома знатные ирландцы готовились тщательно и даже переносили дату релиза. Возвратились к продюсеру Брайану Ино, уйдя из-под опеки Рика Рубина, – вероятно, извлечение уроков из собственных ошибок.
Что же это были за ошибки? В принципе, не ошибки, лучше это обозначить как американизацию. На прошлой номерной пластинке "How to Dismantle an Atomic Bomb" американизация проявилась откровенно, особенно это видно по зажигательной, но выполненной в духе американского панка песне "Vertigo". Дальше больше – дуэт с Green Day.
Американизация охватила не только U2 из европейских коллективов с историей. В ту же самую пучину примерно в то же время погрузился коллектив The Cure. И плавает в ней до сих пор. Прошлогодняя пластинка "4:13 Dream" это наглядно подтверила ("Freakshow", например, вписывается в репертуар американских пост-панков My Chemical Romance). И даже REM, американцы, игравшие по-европейски, не устояли.
А что же U2? Как выясняется при подробной прослушке, именно они сумели выбратья ("вовремя" – крутится на языке), хотя это не представлялось вероятным.
Открывает пластинку монотонная заглавная песня. При прослушке не мог отделаться от мысли, что это затянуто невероятно. Несмотря на великолепное гитарное вступление и протяжный голос Боно в припеве. Эта песня лучше в сингловом варианте, другой разговор, однако, что сингл этот невозможно использовать во вступлении, чересчур он динамичен. Итак, дебютная песня в целом ... проходная.
Динамика начинается на последующей "Magnificent". Красивый старый добрый дискорок (утяжеленные Pet Shop Boys), старый добрый даже в том смысле, что после едва ли не двадцатилетнего перерыва Боно снова демонстрирует способности владеть высокими интонациями. Разумеется, это уже не совсем та хорошо знакомая высота голоса, время берет свое, надтреснутость не скрыть, но все-таки приятная неожиданность.
Продолжается действо выполненной в духе трип-хопа и одновременно меланхолического брит-попа песне "Moment of Surrender". Одновременно вспоминается собственная ритм-н-блюзовая песня музыкантов "One" с "Achtung Baby". Совпадение случайно, а может быть, и нет.
"Unknown Caller" – как и вступительная, затянута, но в данном случае затянутость придает песне особого шарма. Интересное вступление (в числе прочего слышно чириканье птиц), вкрапление чего-то сугубо ирландского (как в стародавней "Tomorrow") ... и оказывается, что это все просто является гарниром, основным блюдом здесь является мощный арт-рок. Вспоминается песня ... Калинова Моста "Улетай" (здесь мы вспомним факт, что коллектив Дмитрия Ревякина на деле всегда играл арт-рок, стилизованный под фолк).
"I'll Go Crazy"... и это было уже у U2 в песне "Angel of Harlem", но в данной песне личная тематика. Соглашусь с обнаруженным у журналиста одного утверждением, что "I'll Go Crazy if I Don't Go Crazy Tonight" сочинена и исполнена в духе Queen. Особенно подобные ассоциации вызывает припев, в котором опять-таки Боно срывается на высокие в хорошем смысле истеричные интонации, с которыми справляется превосходно.
"Get On Your Boots" ... это еще одна неоднозначная песня. В качестве сингла слушается как во многом неуместное стиляжничество. Тем не менее внутри пластинки это вполне себе удобоваримая композиция и воспринимается как мостик.
По-настоящему стильные композиции продолжаются песней "Stand Up Comedy". Особенность заключается в том, что в этой песне в куплетах как основной инструмент звучит бас-гитара, ритм-гитара появляется лишь в припевах, да и то извлекаемый из нее звук является просто обрамлением к басовому звуку.
"Fez-Being Born" ... неожиданная ассоциация с Жаном-Мишелем Жарром. Не с какой-то конкретной композицией, а в принципе со стилистикой Жарра. Старания Брайана? Так или иначе

[показать] 

Дым табачный воздух выел. Комната - глава в крученыховском аде.
Вспомни - за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще - выгонишь, можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась.
Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас.
Все равно любовь моя - тяжкая гиря ведь - висит на тебе, куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят - он уйдет, разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон - царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял,
А мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег,
И суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша?
Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.

В.Маяковский

26 мая 1916 г., Петроград

[240x240]

[240x215]

Настроение сейчас - размышление

 

Кризис, о котором тут говорят чуть ли не на каждом шагу, был мастерски продуман-просчитан. И вовсе не Америкой. Устроившие этот кипиш товарищи не являются по ментальности своей ни американцами, ни гражданами какого-то еще государства. У них свое собственное государство.
Так вот именно этими (Диком Чейни, Збигневом Бзежинским ... это те, кто на первом плане) и было все устроено. Именно они раньше ликвидировали СССР как экономическую систему/пирамиду, теперь то же самое они проделали и с Америкой. Да-да, для них все эти американские правители точно такие же марионетки, как все остальные.
Насчет Збигнева Бзежинского размышляю - вот как же так, ему самому не стыдно смотреть в глаза своим бывшим соотечественникам? Ничего внутри не дрожит, когда речь заходит о размещении ПРО на территории Польши? В этом смысле Бзежинский для Польши как Березовский для России - точно такой же предатель национальных интересов, только еще более крупного масштаба.

Итак, если вести отсчет действиям с 2008 года, то по программе Чейни-Бзежинских вот что случилось:
1)смерть Бадри Патаркацишвили (первый удар по репутации Саакашвили, несмотря на то, насколько мастерски навязывалась обратная точка зрения о его преданности демократии);
2)провозглашение независимости Косова;
3)безальтернативные выборы Российской Федерации, частичное сохранение путинократии (однако фигура Медведева могла стать неожиданностью в том плане, что Медведев, внешне менее эмоциональный, чем Путин, в жесткости поступков его многократно превзойдет);
4)поведение Уго Чавеса, семейного клана Кастро, Лукашенки, Ахмадинеджада, в общем, политиков, не скрывающих неприязни к американской вездесущности - просчитано по принципу "а как же иначе им себя вести?", но поведение Турции могло стать неожиданностью;
5)кавказский конфликт и как следствие провозглашение независимости Абхазии и Южной Осетии; невменяемость Саакашвили и российские действия просчитаны, выгораживание режима Саакашвили и порицание российского руководства - трагикомический фарс, разыгрываемый с серьезными лицами, хотя настоящее положение дел практически секрет Полишинеля;
6)раскачивание политической ситуации на Украине; геополитические (Севастополь) и газовые скандалы, разоблачения;
7)тот самый кризис;
8)бесславный уход Буша и его шайки с политической арены, после чего Ющенко фактически выводится из строя, на его долю остается доигрывать роль политического шута;
9)беспрецедентные выборы - Барак Обама не мог не выиграть именно потому, что в противном случае дошло бы до скандала (нацизм, расизм); фактически безальтернативные выборы (Хиллари Клинтон и уж тем более продолжатель дела Бушей Маккейн чересчур неблагонадежны).

Единственными наиболее непросчитанными моментами могут быть только ликвидация базы в Манасе (обратите внимание, насколько агрессивно они вот этому сопротивляются) и, наверное, революция в Чехии, приведшая в класти то правительство, что не в восторге от размещения ПРО.

Ну как вам размах, впечатляет по масштабности, не правда ли? 

Настроение сейчас - размышление

 

Итак...
В общем, узнал много нового. Теперь всюду, оказывается, оформление на работу получается в три этапа.
Первый этап - "здравствуйте, я...", положительный ответ если - "приходите завтра".
Второй этап - "завтра" - собеседование, после него еще может быть стажировка в один день.
Третий этап ... ответ такой - "ждите звонка"...
Блин, ну что за волокита! Почему такое сейчас творится даже в среде курьеров? Совсем охерели, простите за откровенность? Какой еще, к чертовой матери, ответ завтра (обещаемый, но далеко не всегда реализуемый)? А за каким хером была тогда однодневная стажировка? Вот как раньше, да еще в 2005 году: приходишь ты курьером устраиваться, тебе сразу же пачку газет или чего-то еще в руки дают, и ты разносишь. Ну а тут ... идиотизм, бюрократия самого мудацкого пошиба.

Концовка получилась неожиданная.
23 позвонили мне с того места, откуда уволился, предложили подзаработать, прочитав и откорректировав некоторые тексты. Ну и я после того как в Видном отметился на учете поехал. Выяснилось, что там сменилось руководство (генеральный директор) ... зарплата не то чтобы регулярной стала, но хотя бы пошла выплачиваться. Предложили возвратиться. Ну мне уже нечего терять - согласился. В среду позвонили, в четверг уже вышел на работу. Сейчас думаем, как мне без испытательного срока оформиться в компанию.
Ну, посмотрим.
Но все равно я буду искать другой источник заработка.

Плюс: собственное творчество; пробивать дорогу себе к: журналистике, тюркологии, усовершенствовать английский и венгерский. 

К ней

Травы одеты 
Перлами.
Где-то приветы
Грустные
Слышу, — приветы 
Милые…

Милая, где ты, —
Милая?..

Вечера светы 
Ясные, —
Вечера светы
Красные…
Руки воздеты:
Жду тебя…

Милая, где ты, —
Милая?

Руки воздеты:
Жду тебя
В струях Леты,
Смытую
Бледными Леты
Струями…

Милая, где ты, —
Милая?

Апрель1908

П.П. Потемкину принадлежит счастливая мысль собрать за товарищеским обедом членов и посетителей «покойной «Бродячей собаки». Предполагается, кажется, возродить популярный в предвоенное время «подвал», помещавшийся на углу Михайловской площади и Итальянской улицы, рядом с Михайловским театром.
      Несколько слов воспоминаний хочется мне сказать здесь для тех из знавших «покойницу», кому приятно будет воскресить в памяти ее своеобразные черты, а также и для тех, кто не знал уютного подвала «Бродячей собаки», чтобы дать некоторое понятие об этом своеобразном и интересном начинании, отошедшем уже в историю.
      Случайно мне пришлось играть хотя и пассивную, но все же некоторую роль при самом возникновении «Бродячей собаки», а потом быть усердным ее посетителем, особенно первого времени ее существования, и мои воспоминания дополнят некоторые из тех заметок и описаний, которые появились уже в печати.

В один из ненастных вечеров осени 191… — точно не помню года, знаю лишь, что это было после 1910 года, — ко мне вихрем ворвался мой земляк, которого я знал еще гимназистом в родном городе Чернигове, Борис Константинович Пронин, проще Борис Пронин, а для близких и просто Борис, как всегда, розовый, с взъерошенными каштановыми кудрями, возбужденный, как всегда, с несвязной, прерывистой речью и оборванными фразами.
      — Понимаешь! Гениальная идея! Все готово! Замечательно! Это будет замечательно! Только вот беда — нет денег! Ну я думаю, у тебя найдется рублей двадцать пять. Тогда все будет в шляпе! Наверное! То есть это, я тебе говорю, будет замечательно.
      Я был завален спешной работой, и мне давно были известны всякие проекты, планы и «замечательные» предприятия Бориса Пронина. Но сразу мелькнула мысль: за 25 рублей можно моментально прекратить беседу, которая грозила стать очень длинной, ибо Борис уже снял барашковую серую шапку и длиннейший белый шарф, но второпях забыл снять пальто — до такой степени был во власти своей блестящей идеи.
      — Денег, рублей двадцать пять, я тебе дам, но скажи же в двух словах, что ты еще изобрели что затеваешь. Только в двух словах, ясно?
      — Мы откроем здесь «подвал» — «Бродячую собаку», только для себя, для своих, для друзей, для знакомых. Это будет и не кабаре, и не клуб. Ни карт, ни программы! Все это будет замечательно — уверяю тебя. Интимно, понимаешь… Интимно прежде всего.
      Я вынул деньги и, вручая их Пронину, сказал:
      — Выбирайте меня в члены «Собаки», но я прошу лишь одного: пусть это будет по соседству со мной, иначе не буду ходить.
      — Ты уже избран, ты будешь членом-учредителем, ты будешь больше — крестным отцом «Бродячей собаки». Дело в шляпе! — И он уже бросился со всех ног в переднюю и засеменил быстро по ступенькам лестницы вниз.
      Б. Пронин исчез. «Еще одно мертворожденное предприятие!» — подумал я.

Вспоминаю о Пронине потому, что без Пронина какая же могла быть «Бродячая собака»! Говорю это серьезно, и даже думаю: ну если, в самом деле, возродится на берегах Сены, вместо берегов Невы, такой «подвал» опять, то так же будет с Прониным при этой новорожденной «Собаке»? И может ли вообще быть «Бродячая собака» без Пронина? Сомневаюсь.
      Беспутный он был человек. Работу по театру он начал в студии у Станиславского. Одно время казалось: вот-вот в люди выйдет — приняли помощником режиссера в Александринский театр в Петербурге. Увы! недолго продолжалось режиссерство Бориса на казенной сцене — удалили за политическую неблагонадежность!

И вот затеял наш Борис «Бродячую собаку».
      Я и думать, конечно, забыл и о «Собаке», и о Борисе. Ведь не в первый раз затевал он разные затеи, выдумки и предприятия, ничем не кончавшиеся.
      Но вот, о удивление! получаю повестку: «собака лает» тогда-то, и адрес приложен. Борис все исполнил честно и точно. «Собаку» открыл, и открыл ее ровно по диагонали через площадь от моей квартиры.
      Иду еще раньше назначенного открытия. Сам Борис, без пиджака, носится, что-то прибивает, что-то мастерит в темном, сыром

Оригинальная запись. Архив 1925 года. (отрывок)

Я нарочно иду нечесаным,
          С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
          Ваших душ безлиственную осень
          Мне нравится в потемках освещать.
          Мне нравится, когда каменья брани
          Летят в меня, как град рыгающей грозы,
          Я только крепче жму тогда руками
          Моих волос качнувшийся пузырь.

          Так хорошо тогда мне вспоминать
          Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
          Что где-то у меня живут отец и мать,
          Которым наплевать на все мои стихи,
          Которым дорог я, как поле и как плоть,
          Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
          Они бы вилами пришли вас заколоть
          За каждый крик ваш, брошенный в меня.

 Вехи опустошения:
      1928 год:

      1930 год:

      1933 год:

      Блок был только внешне прав, сказав, что Северянин - поэт БЕЗ ТЕМЫ. Северянин - поэт без пристанища, без социальной и психологической прописки, и эта неприкаянность есть его ТЕМА. Можно сказать, что Северянин - жертва "всемирное", "космичности", "всесветное " и прочих аналогичных поветрий, охвативших на переломе к XX веку русскую (и мировую) поэзию. Самая беззащитная жертва и самая - по наивности - невинная.
      В сущности, он изначально чувствует себя - "никем" (то есть "всем"). Он жалуется, что ему "скучно в иностранах", но где бы он ни приземлился "от Бергена и до Каира" (в мыслях) или "в смрадной Керчи" (реально),- внутренне он все равно пребывает "в иностранах", и, кажется, счастлив: "Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!".
      Не дает ему судьба ни Норвегии, ни Испании. А Германию дает. Первый раз прихлопывают его немцы в марте 1918 года в дачной Тойле и отправляют в Таллин по этапу, на пару недель. Второй раз они его прихлопывают - двадцать три года спустя там же, в Таллине.
      Что пишет умирающий Северянин в 1941 году в оккупированной гитлеровцами Эстонии, мы не знаем; возможно, ему уже не до стихов. В 1918 он пишет:

      История вынуждает поэта, прятавшегося в "луны плерезах", спуститься на землю.
      Он спускается и пробует сориентироваться. С Германией - "не по пути". С Францией - тоже: "суха грядущая Россия для офранцуженных гостей". Вообще с Европой "русскому сыну природы", "варвару, азиату" делать нечего: "Всех соловьев практичная Европа дожаривает на сковороде". И Америка тоже: "Америка! злой край, в котором машина вытеснила дух."
      Эти инвективы выглядят довольно умозрительно: в них нет ни ярости, с которой клеймит Европу-Америку Маяковский, ни горечи, с которой вживается в западную жизнь Ходасевич. Что делать в этих декорациях соловью, который привык обитать "нигде"? "Что делать в разбойное время поэту, поэту, чья лира нежна?" Куда податься - "мы так неуместны, мы так невпопадны среди озверелых людей..."
      В зрители, только в зрители:

      Но поскольку виноваты "все", и одновременно все "правы", Антихрист неотличим от Христа. "Гангрена" ползет по всему телу. "Партер" оказывается продолжением "сцены". Мертвецы-актеры открывают в зрителе то, что прежде было прикрыто иронией.

      Где - "там"? Куда - "уйти"? Ведь УЖЕ УШЕЛ - из дому, из проклятой, варварской, азиатской страны. Ведь ее как бы и не было - ни в стихе, ни в реальности...
      Тема России возникает внезапно - в ноябре 1917 года. С этого момента - непрерывный, неостановимый, захлебывающийся монолог:
      - Я только что вернулся из Москвы, где мне рукоплескали люди-львы, кто за искусство жизнь отдать готовы! Какой шампанский, искристый экстаз! О, сколько

Любопытная подробность: некоторое время спустя Есенин, застав в Харькове обнищавшего и больного Хлебникова, устраивает тому публичную церемонию избрания "Председателем Правительства Земного Шара". Все участники представления (большею частью студенты) воспринимают это с юмором. Единственный, кто относится к церемонии всерьез,- сам "Председатель". Он очень горюет, узнав, что все это шутка.
      Таинственная точка соприкосновения между Хлебниковым и Северянином - смычка по "детскости". Отсюда их пути ложатся в разные "края"; одному - скорая смерть в родном краю, другому - путь за его пределы.
      Облачившись в "фиолетовый плащ", Северянин возвращается из Москвы в Питер, а потом отбывает за пределы России. Навсегда.
Это не изгнание, не бегство. Автора "грезо-фарсов" несет потоком обстоятельств: он отбывает в Эстонию на "дачу". Дача (вместе с Эстонией) отделяется в суверенитет. Впоследствии Северянин многократно заявляет, что он не эмигрант, а дачник. Что "дачник" - это серьезнейшая позиция и в пределах страны Советов, он не знает - чтобы это знать, надо серьезнее относиться к Пастернаку - принципиальному "дачнику" среди героев соцреализма.
      Однако за пределами "королевства" король вскоре обнаруживает, что произошло непоправимое. Ему хватает года, чтобы осознать "фарс" осуществившейся "грезы", и в феврале 1919 года он от порфиры отрекается:

      Оградившись "струнной изгородью лиры", он возвращается к проклятому вопросу: "что мне мир, раз в этом мире нет меня?"
      Вернемся и мы: что такое Северянин, если не "король поэтов", не певец "ликеров" и "Creme de Violette", не "эгофутурист", "впрыгивающий лазурно в трам" и заказывающий: "Шампанского в лилию"?
Если он "совсем не это", то что же он?
      Он - наследник тоскующей и стонущей русской музы, которая от Некрасова уже рухнула к Надсону и теперь ищет, куда выбраться. Очи усталые. Сны туманные. Чары томные. Хижины убогие.
      Эти северянинские "хижины", конечно, мало похожи на реальные избы, как и его комфортабельные ландолеты - на реальные экипажи. Все смягчено, стушевано, высветлено, обестенено. Краски приглушены - сильные тона тут немыслимы. "Когда твердят, что солнце красно, что море - сине, что весна всегда зеленая, мне ясно, что пошлая звучит струна". Похоже, это отталкиванье от блоковской цветовой определенности. У Северянина цветопись пестрая, и цвета неакцентированы, неотделимы от предметов: коралл бузины, янтарь боярышника, лазоревая тальма, сиреневый взор... Иногда какие-нибудь топазы или опалы наводят на мысль о сходстве этого узорочья с клюевским, но Клюев писал заведомо нереальную фактуру - Северянин же описывает реальный мир, но он в этом мире видит не цвета и предметы, а смешенье их, дробленье: блестки, искры, арабески, брызги, узор - все пенное, искристое, кружевное, ажурное, пушистое, шелестящее, муаровое. Переливы черного и серебристого вобраны в общую гамму; черное почти не видно, серебро поблескивает в смесях и сплавах: серебро и сапфир, серебро и бриллианты, серебро и жемчуг. Лучистые сребро-струи...
      Чарующий морок этой поэзии овевает и окутывает тебя прежде, чем ты начинаешь понимать, что именно спрятано в этом перламутровом мареве, но поэт, активно подключенный к интеллектуальным клеммам эпохи, предлагает нам определение. "Моя вселенская душа". Планетарный экстаз - общепринятый код того времени, особо близкий футуристам ("эго-футуризм", учрежденный Северянином, первоначально называется "вселенским"). Часто эти мотивы добавляются к поэзии от ума, однако внутри стиха все время бьется какая-то жилка, какой-то детский вопрос: зачем мир злой, когда хочется, чтобы он был добрый?
      В знаменитой, пронзившей публику самохарактеристике: "Я, гений Игорь-Северянин, своей победой упоен"всех задевает "гений", между тем если прочесть окружающие стихи 1912 года,- там "гений" на каждом шагу, это - обозначение живого духа (как в ХVIII веке), а неколичественная характеристика; магия же четверостишия - в третьей и четвертой строках; там - гениальный лепет вселенского дитяти, осваивающего непонятный мир:

С почты так и не позвонили.
Завтра будет звонок из одного места работы (развозка товара, как выяснилось) и стажировка в другом.
А в субботу собседеование на должность учителя русского языка без опыта работы (!!!). 

 Обратная связь: "От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой!" - импульсивное письмо, написанное ему Цветаевой в 1931 году в Париже после "поэзоконцерта", данного там Северянином. Письмо не отправлено из-за быстрого отъезда адресата. А может, - из-за учуянной неприязни. Вот эпиграмма 1937 года: "Она цветет не божьим даром, не совокупностью красот. Она цветет почти что даром: одной фамилией цветет" - не опубликована. А вот цветаевские записи: "Поэт пронзительной человечности", "романтизм, идеализация, самая прекрасная форма чувственности..." Тоже не для печати, для себя. Создается впечатление сорвавшегося, не состоявшегося взаимопонимания. Отчего не состоялось? Не от общей ли "ауры", окружавшей певца "ананасов в шампанском"? Когда в 1912 году Цветаева, молоденькая, и, кажется, в зеленом платье, (но еще вроде бы без папироски), впервые попадает в Крым, в волошинском доме ей шепчут: "Знаете, кто здесь? Северянин..." - и тайком ведут в аллею, где молодой человек, изящно склонившись к кусту, нюхает розы. Розыгрыш! Артист открывает свое имя: Сергей Эфрон. С этой сцены начинается любовная драма Цветаевой - Северянин символом стоит при ее начале, и характерно отношение к нему действующих лиц. В самый взлет популярности автора "грезо-фарсов" в самых рафинированных интеллигентских кругах принято его как бы сторониться, стесняться, принимать с легким пожатьем плеч либо со здоровым юмором. Чтобы сказать ему: "приветствую Вас, дорогой", нужно все это переступить...
      Все это и откликается годы спустя при отдаче долгов, когда мучительно и самозабвенно чеканит в "медальонах" отрезанный от России, запертый в эстонской глуши Северянин портреты великих современников, в кругу которых он видит и свое бесспорное, но несколько двусмысленное место.
      Две фигуры особенно интересны в этом кругу. Во-первых, Хлебников - тем, что начисто проигнорирован. И во-вторых, Маяковский - тем, что энтузиастически поддержан.
      Дисконтакт с Хлебниковым на первый взгляд странен. Казалось бы, здесь близки сами принципы словесного пересотворения реальности. "Струнец благородный", поющий "пахуче, цветочно и птично", неутомимый "будоражич", влекомый "узовом",- чем это не Хлебников?
      А может, потому и несовместимы, что стоят - поэтически - в одной точке, но смотрят - в разные стороны: один - в прабытие, другой - в лазурную "даль"?
      С Маяковским - обратный случай: один - в марширующих колоннах пролетариата, другой - в "олуненных аллеях", где шелестят платья "дам", а связь очевидна, притом - прочнейшая, никакими революциями не поколебленная! "Мы никогда почему-то не говорили с Володей о революции, хотя оба таили ее в душах". Почему "таили"? Потому что и без "революций" чувствовалась тяга?
      Тяга с обеих сторон. Со стороны Маяковского, который Северянина постоянно цитирует и декламирует. И, встретив его в 1922 году в Берлине, окликает радостно: "Или ты не узнаешь меня, Игорь Васильевич?" - И рапортует: "Проехал Нарву. Вспоминаю: где-то близ нее живешь ты. Спрашиваю: "Где тут Тойла?" Говорят: "От станции Иеве в сторону моря. Дождался Иеве, снял шляпу и сказал вслух, смотря в сторону моря: "Приветствую тебя, Игорь Васильевич!".
      Вот так: перед богом шляпы не снимал, а тут - снял.
      А вот и отклик - в "Медальонах":

      Это, пожалуй, поточнее, чем "народа водитель - народный слуга"?..
      Они родственны изначально, фундаментально, уже тем, что оба - вне "фундамента" - маргиналы, оба с "краев". Только Маяковский, с "края" явившись, хочет "середину" сокрушить, Северянин же - все обновить, но и сохранить разом. И предков своих любовно перечисляет, почитая не только "юного адъютанта", который "оказался Лотаревым, впоследствии моим отцом" и растратился в роли "коммерческого агента", но и мать, дворянку старинного рода и, между прочим, урожденную Шеншину.
      Все это не мешает отпрыску шеншинского рода на пару с отпрыском казаков и сичевиков (две ветви

Иду на почту к 9 часам. 

 Ползает плоть - дух летает. Мучительно вползать в литературу, когда за плечами - четыре класса череповецкой "ремеслухи", и ни одна серьезная редакция не интересуется поэтическими опытами самоучки, опьяненного Фофановым и Лохвицкой. И ни один салон не принимает паспортно-урожденного питерца, который успел понежиться первый десяток лет жизни на рафинированных дачах ("мы жили в Гунгербурге, в Стрельне, езжали в Царское Село"), а потом, сорванный отцом, протаскался еще семь лет по Новгородчине ("в глухих лесах"), по Уралу и Сибири ("синь Енисея"), за месяц до русско-японской войны сбежал с Дальнего Востока в родимый Питер и теперь рассылает свои стихи по журналам. Дальше "Колокольчика" однако не продвигается - в основном ничтож-ными брошюрками издает за свой счет.
      Наконец, в 1909 году кто-то, вхожий в Ясную Поляну, вместе с прочей литературной почтой доставляет туда брошюрку и вчитывает некую "поэзу" или "хабанеру" в ощетиненное брадищей ухо Толстого. Что-нибудь такое:

      Или такое:

      Или такое:

      Толстой смеется, но потом приходит в ярость. "Чем занимаются! Чем занимаются! И это - литература?! Вокруг - виселицы, полчища безработных, убийства, пьянство невероятное, а у них - упругость пробки!" Со скоростью журналистского спринта "Биржевка" предает приговор гласности, и... наступает звездный час автора безвестных "хабанер". Прознав, на кого пал яснополянский гнев, московские газетчики устраивают облаву: в одночасье Игорь Лотарев, избравший для себя знойный псевдоним - "Северянин", становится известен на всю Россию.
      Впоследствии, возвращая долг великому старцу, "король поэтов" напишет о нем так:

      Заметим перечень, где от "солдата" до "пьяного" выстроен "народ", мы к нему еще вернемся, а пока - о поэте.
      Отчасти перед нами и автопортрет. Дух летает, а тело "ходит". Отныне даже и "бегает": сорок журналов оспаривают право напечатать стихи; женские гимназии, институты, училища, курсы и благородные собрания рвут на части вошедшего в моду автора, зазывая на вечера.
      И наконец, в его сторону поворачивают головы громовержцы поэтического Олимпа.
      Впоследствии, возвращая долги, крестник скажет: "Мильоны женских поцелуев - ничто пред почестью богам: и целовал мне руки Клюев, и падал Фофанов к ногам !"
      Насчет Клюева - сомнительно, а насчет Фофанова - правда, впрочем, стилизованная: мэтр если и падал, то спьяну. Но талант оценил. Первым - Фофанов, затем - Брюсов, затем Сологуб. Потом - все: Гумилев, Ахматова, Блок...
      Что "Гумилев стоял у двери, заманивая в "Аполлон" - явное преувеличение, а что признал - факт. Хотя признал с оговорками.
      И долг будет возвращен - с оговорками. "Уродливый и блеклый Гумилев" потянет только на "стилистический шарм". Зато в Ахматовой будет учуяна "бессменная боль" и узрена - высшая похвала! - "вуаль печали". Главное же - Блок. Блок сказал: (если суммировать): Северянин - истинный поэт, талант его - свежий, детский, но у него НЕТ ТЕМЫ; это - капитан Лебядкин...
      Люди, читавшие Достоевского, конечно, вздрогнут от такой похвалы; Блок, предвидя это, прибавил: "Ведь стихи капитана Лебядкина очень хорошие..." В каком смысле?- позволительно уточнить. В смысле: что на душе, то и на языке. Детская непосредственность. Прозрачность. Открытость.
      Отдавая долг, Северянин напишет: