О сновидении, грозившем смертью в понедельник,
Первое «если бы» − это то, что я записала о нем в дневнике. Различные версии его расшифровки будоражили воображение.
А второе «Если бы» произошло сегодня утром, когда раздался неожиданный звонок. Спросонку, ничего не соображая, я даже не поняла, откуда идет звук. Покружив по комнате, наконец, выудила мобилку из кармана халата, и от услышанного сообщения, вмиг пришла в сознание.
Звонил мой первый муж. Он произнес:
«Гала, умер Сашка Фил… Похороны завтра».
Сашка − его закадычный друг. Раньше мы все были в одной компании. Сообща встречали всевозможные праздники, да и без праздников довольно часто вместе проводили время.
Сашка − это одна из величин составляющих нашу юность.
Он умер и умерла какая-та часть нас.
Так что мне действительно незачем ехать. Вместо меня это сделал Философ…
Светляков сдаёт экзамены по актёрскому мастерству, хочет поступить на соответствующее отделение. Компания человек из шести, в которую входим мы с Руденко, берётся ему помочь. Все сидят кругом на стульях, в центре — Светляков в сереньком костюмчике, понурый, скованный, жалкенькой. А мы сидим развалясь, как после бани: я голый по пояс, и вижу будто со стороны свой раздувшийся торс, красный, как рак; Руденко — в едва запахнутом халате. Что-то мямлим, едва ворочая языками. Ощущение полной безнадёжности происходящего.
Затем повторяется та же процедура, в том же составе, только на сей раз присутствует главный экзаменатор: Евстигнеев. Светляков всё так же мямлит что-то, мы такие же распаренные, едва живые...
Эпизод третий происходит в зале, полном народу. Это нечто вроде торжественного официального отказа Светлякову в приёме на соответствующее отделение. Евстигнеев что-говорит и протягивает Светлякову руку. Тот, в том же костюмчике, серенькой, жалкенькой, понурый, криво и горько улыбается и жмёт протянутую ладонь. Из светляковского носа вдруг начинают течь густые, обильные зелёные сопли. Они стекают на ладони, соединённые в рукопожатии, и я в ужасе думаю: что ж теперь будет-то? Светляков, похоже, ничего не замечает, а Евстигнеев изо всех сил делает вид, что ничего не происходит. Рукопожатие наконец разрывается, Евстигнеев аккуратно относит прочь свою ладонь, всю в светляковских соплях, а Светляков поворачивается и между рядами направляется к выходу. Вдруг его начинает шатать из стороны в сторону. Он выправляется, идёт дальше, но его снова начинает шатать, на сей раз очень сильно; он едва держится на ногах. Это выглядит настолько внезапным и нарочитым, что зал разражается хохотом.
Светляков, шатаясь, как пьяный зюзя, подходит к открытой двери в осветительскую. Заваливается вовнутрь, на некоторое время замирает возле стены, выкрашенной в казённую зелёную краску. Я вижу его очень отчётливо, словно под увеличением, хотя стою вроде бы далеко. Вдруг Светляков резко приседает, делает головокружительный прыжок и оказывается на стене, прилипнув к ней параллельно полу. Его распластанный силуэт в костюмчике, с растопыренными руками-ногами, напоминает древесную ящерицу-геккона. И действительно, он почти тут же оборачивается гекконом и делает два-три молниеносных рывка по стене, затем невероятным образом изворачивается и прыгает со стены на стол, прямо к стоящей на нём зажжённой лампе...
В зале, ревущем от восторга, раздаётся трубный торжествующий глас Евстигнеева: «Беру-у-у-у!.. Беру-у-у!..»
Уже через неделю жития на Тунгуске я обратил внимание на то, что в здешних богатых кислородом местах мне снятся удивительно красочные цветные сны. Причем, по 5-6 снов за ночь, в то время как в Москве - 1 сон приходится примерно на полмесяца! Поделился наблюдением с товарищами - большинство испытывали то же самое, а некоторые, к примеру, Петров, утверждали, что во сне были дома, причем, видение было настолько реальным, что впору было заявить: на Тунгуске душа спящего путешествует гораздо чаще обычного...
Впрочем, не будем вдаваться в тайну человеческого сна, которая так же мало понятна, как и тайна здешних мест. А я лишь расскажу всего лишь об одном сне, который вовсе не был для меня выдающимся с какой-либо стороны, но который имел вполне реальное продолжение. Итак, где-то дней за 8-10 до конца экспедиции примерно в 4-5 часов утра снится мне сон...
...Главный герой сна, бывший пограничник, мне, как бывшему пограничнику (родственные души), рассказывает и показывает всю свою жизнь. Как служил браво, как работал славно, как жил честно и как по-глупости вляпался в историю, когда подонки подставили его перед законом, а он оказался слишком честным, чтобы отвертеться, и достаточно наивным, чтобы попасть под суд. Далее идет длинное описание этапа в Сибирь, смакование подробностей лагерного быта, настолько гнусного, что мой собеседник решается на побег. Дерзко бежит из зоны. Далее он мне подробно объясняет, как его ищут лагерные поисковые группы. Места вокруг весьма похожи на тунгусские: болота, реки и тайга, поэтому ищут беглеца не прочесыванием тайги (это бесполезно), а осмотром с воздуха рек и троп. Главная хитрость - во всех немногочисленных избушках-зимовьях, а также на лесных тропах, на пересечениях троп и рек расставлены засады. Рано или поздно голодный, уставший беглый зек зайдет в зимовье согреться и отоспаться, а, возможно, и поесть оставленной охотниками пищи, вот тут-то его еле теплого и ослабевшего возьмут! Расчет прост и избежать поимки по такой отработанной схеме еще ни одному беглому не удавалось. (Клянусь, все эти подробности я слышал в первый раз во сне!)
Но мой заочный знакомый догадывается про засады (сам пограничник!) и не идет по тропе. Что, конечно, невыносимо труднее, но свобода важнее. Идти приходится напролом через лес и непроходимые болота, без еды, питаясь лишь подножным кормом. В то время как сытые и вооруженные солдаты-вэвэшники в своих избах-засадах все больше и больше нервничают - не идет на ловца зверь, не может этого быть, но зек уходит все южнее и южнее к цивилизации, к сухому лесу без болот, к дорогам... Развязка наступила, когда с вертолета случайно заметили свежую цепочку - вдавленные лужицы в болоте - так выглядят следы, с вертолета высадили солдат с собакой, и хотя беглец путал следы и шел по воде, но силы были не равны...
Все. Сон, такой же яркий и такой же эмоциональный, как хороший фильм, закончился. Я даже проснулся в тот момент, мне вдруг показалось, что беглеца, которому я уже мысленно симпатизировал, схватили где-то рядом и именно в этот момент. Но за стенкой палатки была тишина, а на сотни километров вокруг не было зон (если не считать зоны в «Х-файлах»), и я уснул. Так бы и забыл этот сон, как и многие-многие другие не менее яркие, если бы не...
...Во время обратной дороги мы заночевали на железнодорожном вокзале Красноярска, нашу колоритную группу веселых таежников, наверняка, запомнили соседи по залу ожидания. А утром я посадил всех на поезд до Москвы, а сам сел на скорый «Красноярск-Новороссийск» (меня ждала следующая, не менее интересная экспедиция). Ехать долго, и я, чтобы не терять время принялся рисовать карты-схемы наиболее красивых недавно виденных в тайге мест. На третьи сутки ко мне подсел скучающий молодой солдат с погонами Внутренних Войск и, желая завязать разговор, похвалил рисунки, спросил, где мои попутчики, он, оказывается, запомнил нас еще на вокзале, ну а дальше пошла неторопливая беседа. Парень был радистом и запомнил нас как раз потому, что мы доставали и опробовали в зале свои портативные радиостанции. «А покажите эти радиостанции еще!» Мне вовсе не хотелось хвастаться в поезде дорогими вещами, и я отказался, мол, радиостанций у меня нет, увезли другие. «Жаль»,- говорит
Сижу за столом с пожилым сухощавым человеком в неказистом сером пиджаке. Вдруг он подносит ладони к вискам и делает какое-то движение пальцами. Он отстёгивает лицо! Когда я понимаю это, меня охватывает ужас. Он отнюдь не снимает маску, даже самую искусно изготовленную: он снимает лицо. Я судорожно отвожу глаза и не смею, не смею заглянуть туда: чтó там, мне не известно, но это нечто жуткое, непереносимое...
Одна моя знакомая рассказывала, что ей часто снился мужчина, который постоянно гнался за ней. Убегая от него что есть мочи, она просыпалась в ночи с колотящемся сердцем а потом долго не могла успокоится. Этот кошмар преследовал ее несколько лет.
И вот однажды, услышав знакомый топот за спиной, она вдруг решила не трогаться с места, а там будь что будет.
Она уже ощущала тяжелое дыхание преследователя, который стремительно приближался и большим усилием гасила в себе паническое желание сорваться с места и пуститься наутек.
И что же? Мужчина пробежал мимо, а она осталась стоять позади озадачено провожая его взглядом.
С тех пор он ее больше не преследовал.
17.12.08
Я совершенно не нуждалась в ее обществе. В зале ожидания было полно свободных мест, но эта тетка уселась рядом со мной. В поношенном тулупе, закутанная в серый возможно когда-то пуховой платок она еле втиснулась в кресло, всколыхнувши при этом весь ряд сидений. Ничуть не смущаясь произведенным шумом, она начала сразу же что-то искать в своих котомках, которые пристроила на обширных коленях. Я искоса наблюдала за ее манипуляциями. Закончив рыться, она, наконец, достала из одного узла замызганную картонную карточку. Беззвучно шевеля губами, начала внимательно изучать ее и вдруг, неожиданно резко подняв голову, заявила, обращаясь ко мне:
− В понедельник ты умрешь!
Я с достоинством молчала.
В доказательство своих слов она бросила мне на колени карточку. Я взяла ее в руки. Картон был темно-коричневого цвета грубый и шершавый. На одной его стороне кто-то черным фломастером вывел неумелой рукой кособокие буквы:
«Смерть»
− Так что тебе незачем ехать, − доверительно наклонилась она ко мне.
И тогда я поняла, что это правда.
На душе стало грустно, вот так скоро уходить из жизни куда-то в неизвестность, я чуть было не заплакала от жалости к себе и проснулась.
МААТ
Мне снилось: я работаю в музее
Искусств изящных. Петя Колядёнков
Там также подвизается. Должны
Мы то ль сдавать, то ль принимать экзамен:
Историю искусств. Какой-то группе
Моих учеников и подопечных
Я отвечаю на вопрос о блюде
Египетском (фарфоровом, однако),
Облитом яркой глянцевой лазурью.
Я это блюдо знаю хорошо:
Оно стоит вон там, вон в той витрине.
На нём — изображение богини
Вселенской Правды-Истины, Маас*.
Я
В 4. 30 утра я был зарезан насмерть опасной бритвой.
Начиналось всё исподволь, с долгих томительных сборов. Я куда-то уезжаю, очень далеко и надолго. Укладываются вещи, рядом потерянно стоит осунувшаяся Н. Планировка нашего жилья (вряд ли можно назвать его «квартирой») напоминает квартиру Аглаи, только из окон (первый этаж) открывается раздольный зимний русский пейзаж. Рядом Лёша Булавин в длинной серой рубахе навыпуск, с тяжёлым крестом на шее, и игумен Иннокентий в чёрной рясе. Я беру пакет со всеми оставшимися у меня долларами и вручаю им на сохранение. Они принимают, уверяют, что сохранят, и благословляют меня. Все выходят, но напоследок я ещё зачем-то заглядываю в маленькую комнату, налево по коридору (как у Аглаи). Затем выхожу, сажусь в сани и уезжаю.
Следующий эпизод: у меня в руках опасная бритва. Я поигрываю ею, кому-то угрожая: то ли в шутку, то ли всерьёз (скорее всё же в шутку). После этого уже сижу в ванне, довольно большой, опершись на бортик локтями. Ко мне подходит и присаживается на корточки рядом с ванной какой-то человек лет тридцати пяти. Он черняв, с кратчайшими волосами, у него интересное, располагающее к себе лицо (обаятельный), но вместе с тем чувствуется, что за этим обаянием такое скрывается... В руках у него опасная бритва. Мы ведём с ним какую-то шутливую, ни к чему не обязывающую беседу. Он всё время обаятельно улыбается. И вдруг проделывает два-три молниеносных, совершенно неуловимых движения правой рукой — и замирает, выжидающе глядя на меня. Я ровным счётом ничего не чувствую: ни боли, ни страха. Проходит некоторое время, мы оба по-прежнему напряжённо ждём. И вдруг у меня из затылка (точнее, из-под основания черепа) сильнейшей струёй начинает хлестать кровь. Только тогда я понимаю, что он перерезал мне бритвой артерию (интересно, какую?). Кровь хлещет, стекая тёплой струёй мне на спину. Её поток настолько силён, что я понимаю: всё, это конец. Опять же нет ни боли, ни страха, а есть спокойное осознание и мысль: так вóт как это происходит... В глазах появляются какие-то чёрные шарики, дыхание вот-вот прервётся — и тут я просыпаюсь.
На часах в кухне было 4. 30 утра.
Подходя ко вполне безобразному громадному зданию из белого бетона (Дворец Молодёжи на Фрунзенской?), слышу пронзительные птичьи возгласы, никак не вяжущиеся со стоящим на дворе дождливым осенним деньком (или, скорее, утром). Задрав голову, вижу на ветке липы самку павлина. Пока я, застыв на месте, разеваю рот, подлетает самец павлина и усаживается рядом с самкой. Его свёрнутый хвост свисает далеко вниз. Обе птицы на пару издают резкие вопли.
Следую дальше и, зайдя во двор (не двор, конечно, а некое пространство возле здания, условно ограждённое распахнутыми настежь строительными воротами, замалёванными зелёной краской; за воротами начинается изрытая колёсами и гусеницами, размякшая глина), вижу три громадные, едва отёсанные каменные фигуры — что-то вроде каменных баб, только размером со статуи острова Пасхи. Почему-то сразу смекаю, что это не просто "бабы", а двое «мужчин» и одна «женщина». Более того: мне становится также ясно, что сейчас у них состоится amour à trois. Сломя голову несусь в ближайший «блиндаж» (одноэтажное строение из белого кирпича, заваленное изнутри строительным мусором) и припадаю к бесстекольному окну.
Тот болван, что справа от меня, начинает первым. Я вижу, как выпрямляется его коричневый лингам; деталей происходящего понять не могу, но меня ничуть не удивляет ни принципиальная неподвижность участников, делающая их намерения крайне проблематичными, ни то, что при этой неподвижности каменный любовник всё же как-то исхитряется и начинает сотрясаться вверх-вниз, вверх-вниз. Некоторое время внимательно слежу за происходящим снаружи — вдруг лёгкий шум какого-то движения заставляет меня повернуть голову влево. Мимо меня проворно и почти бесшумно, лишь слегка звякнув битым стеклом, прошмыгивает огромный уссурийский тигр (отмечаю, как перекатываются его мышцы) и, едва не задев меня лоснящимся боком, исчезает в тёмном коридоре за моей спиной.
Даже не успев испугаться, возвращаюсь к своим болванам. Первый из них приближается к развязке. Вот он, наконец, застывает и издаёт хриплый вопль; поток бурой жидкости извергается на свет Божий. Тут же рядом оказывается некая баба (не каменная, а в оранжевом форменном жилете) с заржавевшим мусорным баком на колёсиках. Она вовремя подставляет эту ёмкость куда следует и собирает всю жидкость без остатка.
Андрей Коваль
Раскрываю книгу дореволюционного издания, со слегка пожелтевшими страницами, по старой орфографии, переплетённую в толстую картонную обложку с «мраморными» разводами. Текст разбит на пронумерованные параграфы: это мог бы быть, например, Ницше или Шестов. Однако я отлично осознаю, что автор этой книги — я сам.
Мой взгляд падает на один из таких параграфов, отмеченных трёхзначной цифрой (предположим, 232). Читаю:
Мнѣ на все на свѣтѣ наплевать, кромѣ запорожцевъ: они такъ лихо провели Великую Монархiю!
Я гуляю по вечернему городу с четырьмя друзьями. Видно темно синее небо в звездах, я бегу вперед, друзья позади, и тут начинается метеоритный дождь. С неба падают огненные камешки, мне страшно. Огненные камни падают все чаще, их все больше, я не могу уже уворачиваться от них. В испуге я поворачиваю и бегу назад. Я крепко прижалась к парню (один из друзей), он был во всем черном, я не видела его лица, я даже не знаю кто он. Он крепко прижал меня к себе, раскрыл черный зонт и в момент появилься вокруг нас сугробы снега, а на нас обрушился мокрый снег-ливень. Тогда я прижалась еще крепче...... мне не было уже страшно....
Насколько знаю, снег в сновидениях это нехорошо.