Следующее утро тише прежнего. Молчат горлицы и бакланы. Только какая-то незнакомая, третья птица монотонно чеканит глухую сонную ноту.
Бросить курить легко - вроде бы говорил индеец у Кастанеды. Недавно тщательно перелистал эту книгу в мастерской отца, но ничего подобного не обнаружил. Кто мне сказал об индейце, уже не помню. И всё же я похитил Кастанеду, чтобы попытаться найти скорее не само высказывание, а объяснение, почему же легко. Впрочем, я быстро потерял интерес к перелистыванию этого шарлатанского труда. Тем более что меня захватила другая книга - с теми же словами, что бросить курить легко, но уже на обложке. Я закончил читать её на южном берегу, где и стал некурящим.
Поэтому на пляж я беру третью книгу. Положив на неё голову, почти засыпаю. Зашуршали камни - кто-то рядом устанавливает зонт. Женский грудной глубокий голос. Тихие императивы без единого повтора, не то что у других мам. Мальчик кидает камешки в воду: "Не задень дядю" - это обо мне. Я почти вижу точку в конце каждой её фразы. Такое контральто может принадлежать женщине не только умной, но и прекрасно сложённой. Мне ничего не стоит открыть глаза, чтобы убедиться в этом. Летучие молекулы её солнцезащитного крема наполняют мои лёгкие и одурманивают меня.
Жизнь длится в течение поцелуя, сказал поэт. А мне кажется, жизнь длится, пока спускаешься к морю.
Выхожу за ворота. Белый шум тополя перерастает в прибой. С каждым шагом всё выше горизонт. Куда иду – не знаю. Никуда. В область сингулярности. Я сын цыганки и считаюсь только со своей волей. Хотя на побережье это «никуда» часто означает путь к пристани или пляжу. Почти не отбрасывая тени, прохожу под циферблатом на автостанции. Стрелки неподвижны как гномоны.
Астрофизики, кузены поэтов, говорят, что мы живём в точке пересечения огромных скоростей. Представляю, как несётся в космосе лента Мёбиуса – сонная улица Ленина. Бешено вращаясь, летит киоск с узбекскими дынями. И вместе с ним кафе «Ветерок». И красивая бабушка, которая отбилась от экскурсионной группы и камнем на парапете раскалывает зелёный замшевый миндаль.
На площадке безлюдной лестницы, мощённой диабазом, в каменной стене открывается калитка. Выходит женщина – с высокой причёской, одетая в магазин, – и вспыхивает от лёгкого удовольствия: как быстро её свежий марафет нашёл свидетеля. Хорошенькой ручкой, избегая столкновения, приподнимает ветку инжира с антропоморфными плодами. Я смотрю ей вслед чуть дольше, чем позволяют рамки приличия.
Беззвучные пенные валы над крышей дома. Хвост разодранного кошками голубя в расщелине подпорной стены. Переплетение нагих фигур на горельефе «Араминды». Развилка, сбавляю шаг. Куда идти: к пристани – по Тимуру Фрунзе, или вверх – по Розе Люксембург?
Люксембург – это безотрадные, острые, как ланцеты олеандров, воспоминания о прострации юности с её сценариями будущей жизни. Затянувшееся студенчество, бочковое пиво, очередь в железнодорожные кассы.
И скорые дети. Конечно, они ангелы, но одновременно и хронометры твоего существования. Сначала отправляешь сына к музыкантам: отнеси купюру, пусть сыграют «Сингареллу». А потом чувствуешь ногу ангела на горле собственной песни. Потому что дети крадут энергию бунта.
Груз здравого смысла делает меня плоским. Чтобы прервать порочный круг благоразумных действий, необходимо в каком-то смысле выпить. Там внизу, на пристани, есть кабак, зимой это шофёрская столовая. Сколько мне расхламлять гараж, ездить на бакалею, ухаживать за опунциями и вообще быть архистратигом своих ангелов, – вместо того чтобы писать по тысяче слов в день, как Джек Лондон? По тысяче слов оголтелой и элегантной прозы. Так думаю я, осторожно ступая по диабазу, скользкому как московский асфальт в ночном декабре. Но музыканты, поди, состарились, и репертуар в этом кабаке совсем другой.
Куда же повернуть – на Розу или Тимура?
Не видеть его, быть почти равнодушным к нему. Когда за рулём. Не смотреть, не впускать в сознание. Иными словами, в движении, с Южнобережного шоссе не видеть его бесспорно. А краем глаза. Или как чуждый элемент пейзажа. К которому, кажется, уже утрачена чувствительность. Не смотреть назад в зеркала.
А когда я приехал и спустился с улицы Первого Мая в наш двор, вообще было не до него – чинил водопровод. Трубу в стене прорвало.
Самому его не видя, приходилось и постояльцам, приехавшим в ночи, говорить: «Вон – сразу за можжевельником. Да чего там смотреть, завтра увидите». Хотя, признаться, мне вообще непонятно, что в нём можно увидеть и как на него смотреть. На нём же невозможно сосредоточиться. Чем больше охватываешь его взглядом, тем меньше постигаешь. Восторг перед ним лицемерен и лишь откладывает скуку.
Смотреть на него мы приходили с мамой на капитанский мостик – верхнюю площадку разрушенной железной лестницы, которая когда-то вела к малому пляжу. Мама была здесь восемь лет назад, а ничего не изменилось. Почти. Лестница сгнила, отстроили новую. Но те же заросли. Не подходи близко. Помойка. И пляж как на ладони. Помню, по краю обрыва гулял с Джеком в шторм. Джек прижимал уши и жался ко мне. А у меня на груди от шквала свистел висящий на шнурке свисток.
Все кругом говорят: надо много ходить. Вот мама и ходит вдоль берега. И к чёрту эти скандинавские палки. На малый пляж она не спускается: галька на нём крупнее, чем на городском, того и гляди споткнёшься. И если я отправляюсь её искать – а она часто не берёт трубку, – то начинаю с городского.
С малого пляжа раньше уходит солнце, после обеда он совсем пустынный. Можно почитать книжку, а то и просто поспать. Сегодня я был там дольше прежнего, а когда вернулся, мама сказала – тихо, но всё же во всеуслышание, – что видела меня с капитанского мостика. А как узнала издалека, подумал я. Да конечно по плавкам. Сигнально-красным. Махала тебе рукой, а ты вроде смотрел в мою сторону и не видел. У меня плохое зрение вдаль, и, похоже, она не знает об этом, ведь мы живём разными домами несколько десятков лет. Не видя вдаль, и сам ведёшь себя как невидимка. Или желаешь быть незаметным. Забытым. Обычная детская игра. Но ты не спешишь назвать причины, по которым не пришёл на обед. Потребность в эмоциональной разгрузке. Тёплые камни, сонный плеск волн.
И вчерашняя знакомая, которая пришла проститься с ним. Наверное, только перед отъездом его можно увидеть по-настоящему. По крайней мере, если всматриваться в него так же настойчиво, как она. Ай-Петри, Чёрный бугор, храм Архистратига Михаила, дворец, мыс Ай-Тодор. Наверху кукуют горлицы, а где-то фырчит газель. Она откидывает мокрые волосы в сторону, приседает к сумочке, достаёт планшет и, стараясь удерживать горизонт, снимает панораму – вместе с берегом и со мной.
Первый сон долго дышал мне в затылок. Он вспомнился, когда я приехал к маме. А в следующие ночи приснился второй и третий. Потом четвёртый и пятый – парад снов какой-то. Не успеваю с ними.
В первом сне надменная, как дачный казначей, восточная женщина выдаёт мне прозрачную пластичную массу, похожую на ту, в которую играют дети. Я сжимаю её в руке, так, что она выплёскивается между пальцами. Для чего это нужно, не понимаю. Наверное, это особая дактилоскопическая процедура, чтобы получить отпечатки одновременно всех моих пальцев... За спиной женщины строение – старое, двухэтажное и сокрушённое, без окон и дверей, со снесённым наполовину чердаком и рухнувшим сводом, который, судя по сохранившемуся фрагменту, когда-то был из кирпича, сложенного арочным способом без поддерживающего каркаса, не знаю, возможно ли это технически в широкой плоскости. По всей видимости, в результате пожара свод рухнул, и теперь открылось, с какой небрежностью с внутренней стороны стен клали кирпич – я разглядел, что кое-где всунут даже шамотный.
Вечером этого же дня – а это были первые дни января, перед Рождеством, дороги свободны, но пришлось постоять и в Люберцах, и в Жуковском – я приехал к маме, поцеловал её седую голову, прошёл в гостиную и сел на диван. Из шкатулки с рукодельем, стоящей тут же, на широком подлокотнике, вынул силиконовый шар. Это для тренировок: у мамы плохо сгибаются пальцы от артрита. Размял его в руке – и здесь вспомнил сон. Пересказал его маме с той интонацией, с которой восстанавливают картину произошедшего. Мне тоже, говорит мама, недавно приснился дом, но он не был разрушенный. И медленно повторила, словно возражая кому-то:
– Нет, он не был разрушенный.
Я родился в том же доме, что и мама, на улице Революции. Сейчас на его месте пустырь. Иногда мы приезжаем с мамой к этому месту. Я говорю: вот те деревья остались, они росли через дорогу. Мне приятно видеть, как проясняется её лицо. Она подтверждает, что это те деревья. Как они называются, спрашивает она. Не разбираюсь в них, просто деревья. Может, вётлы.
Но речь вот о чём. В своём сне она шла по нашей улице и увидела, что один из соседских домов исчез. Так она рассказала. И я сразу вспомнил – уже не сон, а прошлое: этот соседский дом сгорел на наших глазах, а потом мы, дети, играли на его пепелище. Было страшно видеть среди углей синие глаза кукол.
Во втором сне я испытал чувство, известное убийце, который не только избегнул наказания, но и забыл о преступлении – и прожил в счастливом неведении много лет. Но однажды что-то стало проясняться… Хотя это могло быть, скажем, отголосками греха Адама. Этот сон, впрочем, я опущу, потому что не успел его вовремя записать, в нём нужно самому разобраться, а подробности потом выложить иносказательно, чтобы они не были истолкованы против меня. Иносказательность – законная плата за откровенность.
Никто не будет спорить, что, когда переживаешь других людей, собственная совесть по этому поводу хотя бы немного, но омрачена.
А лучше просто забыть о забытом.
Ведь я не об ужасном сейчас. Наоборот, о весёлом.
Это, как всегда, попытка начала нового разговора. С самим собой и читателем.
Я непростительно и недостойно не обращался к дневнику с пандемии. И пропустил поздравления со своим 50-летием от стойких эпистолярных друзей. Многие следующие регулярные тексты будут посвящены им. До встречи.
С днём рождения лета, дорогие друзья! Неповторимых первых минут, и дней, и ночей)
Во сне было великое умственное напряжение, связанное с кокосом.
Будто П. пригласил меня выступить на конференции в Университете просвещения.
Что недалеко от правды. Но здесь моей темой был кокос.
Ничего, подумал я. У меня уже есть большой памфлет о стуле. Будет и о кокосе. В запасе месяц. Четыре выходных. За этот срок можно написать трактат о чём угодно. Хоть о взгляде ящерицы. Прежде всего надо взять громкую тему. Со словом «эсхатологический» – абсолютно универсальным и трендовым при любой повестке. Кокос как эсхатологический артефакт. По-моему, звучит умно. И дальше двигаться в этом направлении. Герменевтика. Энергия изоляционизма. «Стихами наполненный череп». К чёрту спираль – история движется по эллипсу кокоса. Выкатить этот орех на трансцендентное поле. Исследовать всё вплоть до органолептических свойств, от койра до ядра… Задача, конечно, непростая, но в жизни приходилось и не так выкручиваться. Даже читать лекцию чеченцам о Лермонтове. Справлюсь.
И да, я не спросил П., что это будет за аудитория.
Время быстро бежит вперёд. На подоконнике распустилась кливия. Колесо апреля забрызгало окно. И вот он, день конференции. Вот, словно во сне от волнения, а и вправду во сне, выхожу перед своим докладом покурить у крыльца университета.
И вижу, что из группы молодых людей выделился плотный, с тяжёлым и хмурым лбом студент. Он спросил меня, почему мир страдает. Почему инстинкт самосохранения служит отдельному человеку, но изменяет человечеству. Уважаю ваш гуманитарный нарратив, юноша, сказал я. Охотно объясню. Это связано с... Впрочем, мне сейчас выступать – вы можете подняться и послушать, если вам интересно. Не торопитесь, докуривайте и приходите.
Но вдруг перед дверью аудитории меня охватила паническая мысль: ядро! Есть ли ядро у кокоса?
Серая утренняя хмарь, не промозгло, но ветрено. Приятель прислал похабную картинку. Слушал Высоцкого, который в текущий момент хорошо заходит. Гулял с собакой, наблюдал жизнь в почках московских вишен. Нижние побеги хорошо бы отсечь и поэкспериментировать за городом. Тропинки сухи. У мамаши, которая каждое утро ведёт в школу мальчика и которую вижу в одно и то же время, новая стрижка. Ни разу мамаша, беседуя с мальчиком, не подняла на меня глаза. Это как-то и похвально, и раздражает. Такой родной оранжевый осколок моей автомобильной щётки на асфальте. Вдруг Виста рявкула на сонную собачонку и бросилась к ней играть. Та оторопела.
- Не знает, как себя вести... - с улыбкой извинилась хозяйка. Я молча закивал. Что в таких случаях нужно говорить? Что не бойтесь, она не кусается? Когда невозбранно изучаешь женщину сзади, редко рассчитываешь на разворот и светский разговор.
- ...если бы не поводок - поиграла бы...
Я кивал и улыбался.
В одном из освобождённых городов мэром назначили дворника, которому снятся узоры. И ещё он разговаривает с камнями. Это кажется мне чрезвычайно важным. Природа освободителей иррациональна, отчасти потому и непреоборима. Мне в детстве снились кошмарные арабески и динамические абстракции. Это главное, что подтолкнуло меня к творчеству.
По случаю нашёлся один из моих рисунков, над которым я работал примерно в 17 лет. Друг сохранил. Я вижу сверху посторонние капли воска, но ничего - рисунки защищены оргстеклом, которое я скручивал в будках таксофонов. Ну а поскольку этот продукт сновиденческий - он воспоминание о будущем, - я назову его задним числом "Штурм Азовстали".
[315x700]
[700x525]
Москву перед половодьем завалило чистым и лёжким сверкающим снегом. Альпийское настроение несколько дней. Проснулась ветка вишни на подоконнике - я привёз её из-под Серпухова, из сада, за которым ухаживает обрусевший черногорец (кажется, его зовут Рае, и кажется, глазунью он называет окуньей). Сны плоские и невкусные. Например, сегодня я сказал: полный бак - молодой, высокой и скорее заторможенной, чем смирной азиатке, которая вошла в мою комнату. Она поставила на пол миску с похлёбкой, села рядом, красиво сложив ноги, и принялась мять в миске фасоль толкушкой. Вдруг в комнату вбежал Акимыч с мешком, из которого деловито бросил в похлёбку ещё горсть фасоли. За ними надо следить, проворчал он раздражённо, как всегда в случаях, когда оказывает добрую услугу. Они недосыпают. Изумлённый происходящим, я как будто прозревал: неужели это теперь заливают в бак?
[554x700]
Занялся чуть-чуть портретами карандашом. Простым копированием. Это в том числе помогает лучше узнать людей, на которых смотришь всю жизнь, а оказывается - совсем не смотришь.
[700x525]
Здрасте, дорогие. Впереди много работы
На 1-й линии убирают снег с дороги и крыш. С восьми утра грохот, скрежет бульдозера, минус 17. Дама в парадной - в лисе и с удивлённым здрасте одними губами, замёрзшая дама с корги на тротуаре, дама из BMW, автоматически поднявшая голову на карнизы. Решительно антиэротическое утро. В машине хор Даниловского монастыря.
Выезжаю в Москву с выстрелом пушки - третьим за время моего короткого пребывания здесь. Первый я услышал на набережной адмирала Макарова, когда шёл к Тучкову мосту. Второй - на самой узкой улице Петербурга - улице Репина.
Всякий раз вылетает из головы, что Санкт-Петербург назван именем апостола, а не императора.
Императорский титул Пётр получил, победив шведов и обеспечив России выход к морю. А апостол... Здесь и дальше я пасую перед множеством очевидностей. Вот паникадило - это, например, люстра в Исакии. Исаакий же - византийский монах.
А вода в Питере такая мягкая, что домохозяйки по обыкновению полоскают бельё дважды. Ширина лестницы в парадной дома, в котором я остановился, семь длин ступни 41-го размера. Буквы В.О. на табличках с названиями линий (улиц) - это Васильевский остров.
А пончики в Питере называют пышками, при этом (хотя, может, и не при этом) интересных милашек в городе почти не встретишь. Впрочем, на ледяном ветре как будто не до этого. И опять же впрочем - встречаются женщины с фантастически синими глазами.
Что касается высоких потолков в этой обычной василеостровской квартире, о которых я прежде говорил, что они теряются в пространстве, нет, теряются не они, а постоялец. Потолки одновременно возвышают и атрибутируют его как вошь. В огромном паркетном зале с двумя окнами, под каждым из которых стоит кадка с замиокулькасом, чувствуешь себя Щелкунчиком, игрушечным императором.
Утро в 30-метровой комнате с теряющимися в пространстве потолками, двумя огромными окнами, паркетом, фортепиано и, кажется, финиковыми пальмами. В стенах этой комнаты, говорят, замурованы анфиладные двери. После завтрака с кенийским чаем -- поездка на Заячий остров.
[700x525]
Завтра Петербург. Каким его себе представляю? Дневниковым, сугробным, фонарным. Набережным, дворцовым, регулярным. Ледяным, туманным, венецианским. Каменным, всевидящим, надсадным. И конечно Лиза.
Говорят, чтобы сдвинуть с места какое-нибудь большое дело, необходимы возмутительно короткие действия.
Ной не пускал в свой ковчег русалок, сирен и рыб
а я хочу любить тебя, подобрав бережно
в 14 км от поселка Лиинахамари
мне не нужны, ты знаешь, афродизиаки
и пусть мне откажут в патетике Рэмбо и Брехт
с их cудами скрипучими пьяными
на 72-метровом малом противолодочном
если любить - то любить под дымом дизельным
и вялый планктон плывёт к кулерам
истоптанной сотнями пар шнурованных бот
на трапе, на расстеленном чёрном бушлате,
с видом на первый норвежский фьорд
любить среди клепаных милитаристских форм
изгваздав себе затылок о подволок
ракетных катеров, минозаградительных тралов
любить - как поёт Земфира? - все твои трещинки
медяшки кранцы бросатели склянки
В этом году слишком много ноября.
Красная полоса на термометре словно нарисована.
Просыпаешься не от сна, а от свиста татарина.
Не хочется открывать глаза: жизнь не похожа на лиманы Испании.
Но слишком многое нужно сделать:поставить галочку в окне "поэзия",
приделать к бритвенным лезвиям, которые подарила мать
оригинальные ручки, потому что прежние от Gillette
потеряли новизну конструкции: две недели не брился.
Щетина уже видна на тени профиля, отбрасываемой
от круглосуточно горящей китайской лампы.
На кухне слишком много календаря,
Натюрморта с увядшими яблоками слишком много.
По радио диктор повторяет забубенное стихотворение,
спасая русский лиризм от геометра Бродского,
И поёт певица, которая совершенно точно тебе никогда не даст, фантастическим голосом.
Звякнул тост, надо завтракать и как-то бороться с курением - бросить на Новый год?
Но прежде с никотиновым голодом.
Когда добиваешь последнюю пачку Davidoff Gold,
Селянка перед каждым Новым годом просит сходить с ней в павильон "Культура" и соседние с ним, кроме "Армении", где ничего не выставляется, а проходят только коньячные дегустации. Селянка богата и её интересуют французские гобелены и ювелирные украшения; впрочем, её интересуют также калининградские камни, забыл, как называются. Жёлтые. Забыл, хотя купался на Куршской косе с одним натуропатом, Прокловым, и мы искали их в песке.
Раньше мы с селянкой добирались сюда семнадцатым трамваем и согревались глинтвейном и чаем возле катка. С тех пор многое изменилось.
Я раскусил коварство гололёда и форсирую двигатель на третьей, низкой передаче: так, борясь сама с собой, моя Аvео лучше справляется со скольжением.
Я только что произнёс философскую истину.
Обгоняю подрезавший меня до этого "Гелентваген", потому что он забился в тот ряд, в который, я знаю, соваться не стоило. Кто много ищет, тот ничего не находит. Мало быть сильным, нужно быть ещё и ловким. На некоторых участках Сельскохозяйственной улицы селянка протестующе попискивает. Подъезжаем к воротам ВДНХ, их можно теперь называть Триумфальными.
ВДНХ теперь - зона, свободная от шашлыков. Есть слово "тотальный", а есть "повальный", и здесь, среди чертогов - вершин ампирного зодчества повально звучит "Иван Купала". На крыше фургончика, в котором продаётся медовуха, пританцовывая, бьёт в живые барабаны девушка под запись музыки, которая приводит меня почти в языческое возбуждение. Я невольно тяну селянку ближе к фургончику, чтобы заглянуть девушке под юбку.
Лица прохожих - добрые, открытые, почти только русские. Всё хорошее, что есть во мне, - это русское. (...)
Но сначала мы заходим в центральный павильон, где продаётся понравившийся мне травматический пистолет. Потом, по выходе на улицу, я, оглядываясь на безлюдной заснеженной площади, говорю: "У нас ведь в России есть свой Бельведер. Вот здесь если летом орнаментом высадить цветы и вышвырнуть торговцев из павильонов, не потребуется искать фондохранилища для музеев".
- Нет, это далеко не Бельведер, - замечает селянка.
(На этом месте мы с ней вечно ругаемся, поэтому я не спорю с ней.)
- Где тут твоя "Культура"?"
- Тама.
Деревянная резная дверь в три человеческих роста. В зале павильона потолки такие, что захватывает дух. На стене написано красными буквами: "Культура - посол мира".
Когда я вхожу в этот зал, я нащупываю в кармане пистолет.