[320x207]Этот фильм впервые я посмотрел в 1999 году. В 17 лет. И потом часто пересматривал его. Иногда делая перерыв в два-три года. 9 лет прошло. 9 долгих лет. Говорят, человек взрослеет с каждым днем и месяцем….Ну, не правда. Человек не взрослеет и не стареет. Во всяком случае, он не наполняется мудростью как пустой сосуд родниковой водой. Кувшины останутся пусты. Мудрецы мертвы или отправились покорять иные вершины. А мы тут, на голубом маленьком плевочке в большой черноволосой Вселенной стараемся сохранять хорошую мину при любых раскладах. Я не знаю, зачем смотрю эту видеокассету практически ежегодно погружаясь в медитацию, настоенной на чужой боли, чужой красоте и метафизических вопросах. Она затерлась уже, эта кассета. Копия пиратская. Переводчик гнусавый. Пленка испортилась настолько, что временами экран полосами покрываtтся минуты на две. А ведь это красивое очень кино. Ну да бог с ним…Не знаю, о чем фильм. Понятия не имею. Никаких догадок. Всякий раз смотрю и понимаю его иначе, чем прежде. Невероятной глубины философия? Да нет. Завораживающей красоты кадры? Тоже вряд ли. Глубокое проникновение в суть мироздания? Смешно. Не знаю. Сегодня мне кажется (после последнего просмотра), что фильмом этим Малик тоже расписывается в своем непонимании. Он тоже не знает. И не понимает. Хочет, от души очень хочет знать и понимать. Но…не знает. И не понимает. Мир как вещь-в-себе. Фреска в катакомбах. Рекламный плакат 1970-х годов, давно выцветший и поистрепавшийся. Он невозможен для полноценного восприятия. Слишком сложен, запутан, дерьмов, прекрасен и никому не нужен. Все, что угодно, но он не дешифруем. Ни этически, ни эстетически.
[188x240]Облаком пепельным дышит на все вокруг эта волшебная звезда-странница. Потерявшая меня Богиня, блуждающая, бедная, во времени тысячи лет. Приносящая смерть любому/любой, кого люблю я, так или иначе. Хотя бы даже по касательной и тайно. Ее поиски в итоге так печальны. В самый разгар пира, прямо во время его – чувствуешь себя зачумленным, не от мира сего, выброшенным за крепостной ров замка, на периферию царского дворца. Неизбывная грусть, я люблю ее: очистительную как молитву – сакральную и самым священным Богам. Словно приносишься в жертву кому-то. На метафизическом нездешнем алтаре. Сгорая медленно в медном быке Фалариса на разожженном жрецами огоньке. Всё только ради мелодий, рождающихся в муках.
«Королева, моя королева!» – улыбаясь отрешенным взглядом перебираю вещи на столе, пирующих весельчаков, оконные рамы, разводы на стеклах, ледяные узоры и креповые небеса.
[138x240]Принцесса-Ночь, одна из предвечных Богинь, чарующая и флиртующая, заигравшаяся когда-то со мной в прятки. Крик, застывающий в холодной тишине Ее заиндевевшей мраморной скульптурой – шепот любимца Богов, подкидыша фей, блудного сына блудных дочерей. Lost little son. Душа как бабочка, как маленькая пташка, порхающая из сотен потных тел в тела. Моя тропическая, ядовито-синяя с пурпурно-фиолетовым отливом, совсем запуталась. Затерявшись в дебрях сознания, залюбовавшись вспышками его в путях неправедных, ничем не усеянных, но завораживающих. И если посмотреть на них с головокружительных высот птичьего полета [= полета душ счастливцев, не нашедших для себя свободных тел] – все любови мои и все мои ненависти – расходящимися тропами старого парка похожи на снежинки, создающие самоубийства ради изящный лабиринт.
Печальным рыцарем без посвященья в рыцарство, без дамы и герба – за шагом шаг иду в конец туннеля-коридора некрополя, но только для того, чтобы красиво в темноту норы волшебной ночи пасть Алисой. И больше здесь не просыпаться никогда. Сквозь сумрачную чащу за белым кроликом вослед [run-rabbit-run!] выбраться-выбежать-вырваться, наконец, сонным, полу-почти-пробужденным, к своим. К тем, кто меня уже ждет–не дождется. К Богам, полубогам, наядам, нимфам, Музам, давно почившим предкам….К своим.
[183x240]Дождь заканчивался. Сигареты падали возле меня недокуренными, пока я ждал ее на остановке, а она одна, маленькая такая и испуганная, сделав 500-километровый прыжок через все города и «против» мамы с папой, двигалась ко мне медленно, неумолимо, в одной из бесчисленных маршруток города, в октябрьских сумерках….Сестра приехала поздно вечером, неожиданно для моих родителей, всполошив дядь и теть, принявшихся шептаться за спиной: «они же двоюродные!». Она, невысокого роста, в темном дождевике, была слишком скромна, чтобы при встрече, выбежав из автобуса, тут же броситься в объятия. Но, наглая и самоуверенная в маниакальной влюбленности, ничего как будто не боясь, уже дома прижималась ко мне всем телом. Только-только с осеннего холода, сестра светилась от смелости своего поступка, смешная в этой быстро исчезающей тоске при взгляде на меня, когда она понимала, что я тут, надолго, на много часов, плотный, целый, живой, не в бреду, не во сне….Я влюблялся в нее, в Стэна Гетца, в звук угрюмого бархатного саксофона, в злую, но завораживающую дьявольским притяжением красоту его музыки. Только такая музыка и была способна вместить в себя и простить нашу с ней игру в инцест, в любовь на краю, на грани, между безумием вседозволенности и тоской запретов.
[161x240] Ночью она капризно плакала, расстроившись, что дверь в мою комнату не закрывалась, и нам в любую минуту могли помешать. «Почему, ну почему ты не сказал, что у вас нет замка?!» Окна я не зашторил, и луна бросала медовые лучи на ее голое тело, силуэтом надгробного памятника фосфорецирующее в темноте моей спальной. Мы лежали на разных кроватях, я не смел прикоснуться к ней тут же, в невозможно-бессильном яростном оцепенении разглядывая ее золотом покрытые плечи, белизну шеи, плавно уходящую в тень. От окончательного оформления красоты днем не столь совершенного профиля ее лица веяло мистицизмом. Она получала почти физическое удовольствие, сбрасывая с себя простыни и покрывала. Она уже тогда любила спать обнаженной, раскинув руки и ноги в ошеломляющей свободе юной нимфы, едва-едва начинающей истлевать похотью, в легкой дымке порочности… «Ну иди же, иди сюда…. Пожалуйста!». В отчаянии совершенно не контролируя себя, вряд ли даже предполагая будущее чувственное наслаждение она истерично била ладонью о белую простынь, и это движение чего-то золотого оставляло в пространстве ночной комнаты след, словно на фотографическом снимке с увеличенным временем выдержки. Сердце мое стонало, билось в апокалиптическом барабанном угаре, выбрасывая в сосуды все больше крови, повышая артериальное давление. Сердце билось в синкопирующем ритме странного танца, этакой пляски смерти с саблями или семью покрывалами… Когда я начинал несмело скользить ладонями по вдруг ставшей белоснежной спине – матовая в лунном свете ее фигура становилась идеальной, точеной, будто бы из слоновой кости. Саломея, она принимала мои ласки откинув голову… Саломея… Она задыхалась от одних лишь моих прикосновений.
определенные богами места, золотое руно, красное по золотому, Гумберт Гумберт, душ
"Завещание Орфея" / "Testament d'Orphée, ou ne me demandez pas pourquoi!, Le" (1960) Жана Кокто
[225x240]«И вот, волна радости прокатилась по моему прощальному фильму. Если он вам не понравился, то это печально. Я вложил в него все свои силы. Как и любой другой человек из моей съемочной группы. Если вы по ходу фильма встретили нескольких известных актеров, то это не потому, что они известны, а потому что подходили на эти роли, и к тому же они – мои друзья».
Что такое поэзия? Религия. Инерциальная система отсчета, Богом в которой назначена Красота. Что такое поэт? Проводник ее, полномочный представитель прекрасного. Или просто слепой адепт веры в нее. Фанатик, готовый выколоть себе глаза и вставить вместо них монеты, если на то будет воля ее. Псих, легко идущий на то, чтобы убить, растерзать, изнасиловать собственных персонажей. Если на то будет воля ее. Глупец, клоун, шут гороховый, побиваемый камнями, мишень для интеллектуальных
[318x240]острот. Пьяный нищий, над которым хохочет стая деревенских мальчишек. Поэзия – дурацкая религия, нелепая, висящая в воздухе Фата Моргана. В основании храма – несуществующее. Алтарь – несущественное. Бессмысленно принимать на веру Ее положения. Они невозможны. Безнадежно пытаться понять Ее постулаты. Их нет. Священные тексты этой глупейшей на свете религии – полуистлевшие свитки – пустые пергаменты. Воздавая должное Ей –каждый из Ее адептов просто обязан пустить священные тексты на изготовление самолетиков, бумажных корабликов и… оригами. Поэзия – чистый дзен. Слово, не набранное на клавиатуре. Текст, стертый без возможности восстановления. Истинно верующий играет в перфекциониста: чинит перо и пишет чернилами. Истово верующий слагает поэмы [бесс]мысленно. Не записывая. Не придавая значения образам. Забывая строфу за строфой.
[241x240]Силуэт в окне небоскреба города N. Моя прекрасная M., ты уже ждешь меня?:) Улыбающимся призраком я прихожу по ночам к ней, пугая белыми ладонями, скользящими по стеклам. Ты знаешь, те минуты, когда хотел убить себя из-за любви к тебе, мне очень дороги. Минуты страшного отчаяния – мгновения невозможного, натянутого как струна, пронзительного чувства. Минуты смерти вспыхивали, то и дело, безумной, необыкновенной, глючной влюбленностью в тебя. Светом полупогасших фонарей на зимней улице – в черноте задыхающегося скучного космоса. Влюбленность, скользящее чувство любви, ускользающее. Я помню прошлогодний декабрь, он был черного цвета. Блестящая и грустная зима. Пустота декабря. Он надвигался медленно, но так неумолимо… По капле, нитроглицерином, точечно нанося удары по нам с тобой.
/В этой песне нет ни слова про любовь, это всего лишь шепот холодом в уши, хотя я пытаюсь его не слушать. Холодно, холодно, холодно, холодно, холодно, холодно, холодно…мне./
[180x240]Камера в руках оператора. Скользит по комнате. Разбросаны вещи, открыты чемоданы. Дешевый отель. Камера скользит медленно, убийственно неторопливо. И все равно девочка не успевает. Лицо ее плывет в каком-то оцепенении, абрисом в темноте, словно мелом вырисовывая саму себя. Она чуть шепчет: «в этой песне нет ни слова про любовь». Символ Веры красивой старой песенки, в которой нет ни слова про любовь. Ритм укачивает. Камера скользит. Как во сне. Надышавшись марихуаны или чего-то такого. Фокус сбивается, его настраивают, он все равно сбивается… Девочка пытается догнать оператора, чтобы крикнуть что-то в камеру, она может даже биться в истерике, может даже разбить все линзы и стекла, расколотить объектив – ее все равно не услышат. Камера – рыбой из рук пожилого рыбака в ледяную прорубь – выскальзывает из комнаты в ночь. А она кричит вслед неизвестному камерамэну: «да пошел ты, пошел ты к черту, ни хрена ты меня больше донимать не будешь, сдохну и нарочно не вспомню о тебе, буду петь красивые песенки, в которых ни слова про любовь, ни слова, понял? К черту тебя! К чёр-ту!»
007, forward, черточка между, Огюст Дюпен, фьюить, она улыбается
[показать]