Оно ли самое раннее или же воспоминание-самозванец, анахроничный узурпатор, а первым было другое, да расплескалось, затёрлось на ранних порах детства, когда ещё не налилось важностью будучи одним из многих равноудалённых от центра детских интересов всполохом памяти? Всего лишь в пучине моря твоих воспоминаний остов трюма, того полного сказочных картинок корабля, из неопределённо-недавнего прошлого-волшебной колонии, затонувшего так и не добравшись до шумной и предсказуемо-скучной метрополии настоящего. Никак не позже 91-го года, потому что в 91-м в Радужном появилось метро, а на месте тополиной аллеи возник пятачок подземных переходов сходящихся где-то внизу у стеклянных дверей бьющих без промаха. От аллеи осталась только размашистая арка под афиши, газеты и объявления — почему-то её сберегли, не получив, вероятно, распоряжения на снос. К этой-то арке неопределённого цвета, материала, многажды исцарапанной ножом, испещрёной скабрезностями Андрей и привязал своё исполняющее обязанности первого воспоминание. Она фигурировала в нём, но в совсем ином антураже. Не ларьки-латки с колготками, примостившийся в оазисе собственных ссак бомж, выблеванная незадачливым выпивохой накануне рядом (прислонялся-держался?) шаурма, а красное пятно бросающееся в глаза в сплошной белизне зимнего вечера и лобастый профиль проступающий сквозь снежинки. То был Ленин с газеты, его последняя гастроль в статусе суперзвезды. Больше афишную арку передовицы с его профилем не украшали. Помелькал немного Горбачёв, испуганно поглядывая с трибуны через стёкла очков, а потом объявления, объявления: продам то, продам сё, ищу работу, а сверху афиша с лоснящимся салом успеха лицом звезды третьего эшелона, заезжавшей с программой «На пепелище твоих писем» в радужненский кинотеатр Галактион. Арка стояла перпендикулярно к основному потоку спешивших к метро граждан, поэтому довольно скоро афиши и объявления вешать на неё перестали. Всё равно никто не читает. Загулявшая молодёжь тренировалась на ней кто точнее и смачнее харкнёт. Этим, пожалуй, её участие в жизни Радужного и ограничилось. Но в тот 91-ый, до перестройки площади мимо вела аллея, по обе стороны которой росли исполинские тополя. Санки скользили по утоптанному снегу, лишь изредка скрежеща на проталинах. Припорошенное снежком одеяло свисало с санок и составлявшее первое андреево воспоминание как раз и было то, как белый цвет снега смешивается с белым квадратов на светлозелёном одеяле. Белым бело — и тут красное пятно. Картинка движется, ведь дед продолжает настырно тянуть санки с Андреем к концу аллеи, откуда ещё через светофор — грыщ-тырырыщ-грыщ-бырыщ —, через школьный двор, к дому. Под красным пятном лобастый профиль — единственное лицо в мире белизны. Лица прохожих невидны. Они либо закутаны в воротники пальто, либо темны, ведь свет падает сверху, с фонарей, а Андрей успевает посмотреть на них снизу вверх. Только профиль на афише светится. Так оно и осталось в памяти. Зацепилось. Растолкало всех конкурентов. Воспоминание про усиженное крупными, с муху, снежинками одеяло, красное пятно, лобастый светлый профиль в белизне и размеренно пыхтящий, в клубах собственного пара, как старинный паровоз, дедушка.