Миллион кубических метров кирпичей, сваленных в башенки, выступы, а напротив первая вода, предвестник других вод. Бомжиха бренчит на гитаре, футбольные фанаты, бельгийцы, заводят французский вой. Их перепалка с бомжихой. Бриз. Здесь я учился ходить заново. Я тогда ещё не был уверен жизнь ли это, а может круг почёта? Удары при падении о камни на пути в бездну? Расставание с прошлым собой и вырождение в бесчувственное, новое существо, которым я не хотел становиться? Я тыкнул в себя Амстердамом, чтобы посмотреть что будет. Я сперва увидел всё глазами Насти, нашего с С. гида. Тест на историю у меня всегда даёт положительный результат. Я увидел вечереющий город, теплынь, парочек только что встретившихся и идущих в беззаботные часы без тягостных мыслей свойственных разлуке. Компании молодёжи говорящей на немецком, английском, французском, испанском языках. Они шли сплошным потоком, а мы стояли поодаль и слушали про старину и другую компанию -- Ост-Индийскую. Про корабли, уходящие в Кюрасао, про трюмы полные обезьянок, про луковицы тюльпанов ценою с дом... В воде каналов отражались велосипеды, причалившие к перилам мостов, зубы-дома, свингующиие в своём вековом фокстроте. Это танец земли, воды и неба, в котором человек приглашен покружиться в общем хороводе.
Невозможно было не вспомнить Петербург, где я так подолгу бывал в пору ранней юности. Только Амстердам камерный, уютный. Это - Петербург in vitro. В шкатулке. Здесь толще плодородный слой на грубой земной коре. Здесь не ждёшь падения неба на голову, или моря, или сосули... Но эти игры уходящих вдаль обрамлений улиц -- фасадов -- и воды каналов, уже довольно северное небо, морской воздух.. Сердце отзывается на этот коктейль ёкая безошибочно.
Довольно скоро я впал в благостное состояние человека, который всё потерял и может поэтому всё себе позволить. Я тыкал в себя и убеждался, что мне может быть хорошо. Тогда я думал, что это поверхностное хорошо, а было настоящее, только в тени большого несчастья, которое со мной приключилось... нет, приключалось каждый день до поездки.
Я стоял наэлектризованный перед "Ночным дозором". После лекций Мюллера, всех книг, которые готовили меня к этой встрече я будто встретил живого человека. В следующий приезд мы добрались до дома Рембрандта, но там не было таких вибраций как в музее перед картиной.
Во второй приезд с Н. Амстердам принял меня в удушье обманчивого счастья, но не обделил, побыв кулисой. А сейчас, когда мне пришло время освобождаться и возвращаться к себе, он был милосерден, не корил меня за ошибки, не стрелял в меня стрелами прогорклых воспоминаний -- ты был здесь счастлив! Страдай! Он хлопнул меня по плечу рукой А. и сказал: "Старина, рад тебя видеть! Здесь всё ждало тебя! Только тебя! Оно было, есть и будет твоим. Куда бы ты ни забредал в своих скитаниях и блужданиях, ошибках и закидонах. Здесь ты впервые жил не только потому, что не умер. А потому что ты здесь, чтобы жить. Ты сам по себе, а не твои воспоминания. Меня не было в твоей прежней жизни. Здесь ничего не найдёшь что было бы отравлено несбывшимся. Это только твоё. Храни меня в своём сердце!" Я дышал этим воздухом как, человек, с лица которого только что сняли удушающую подушку. И давил асфальт, как Антей, набираясь сил, чувствуя как она скользит по мне. Что мне дано сейчас это вальсирующее мгновение: веселящиеся люди, притяжение красивых пар, спускающийся на город, как гаснущий в театре свет, вечер. Шум из пивных и укурочный хохот из кофешопов. Те кто приехал дуть, и те, кто приехал дышать. Здесь со мной не может приключиться беды. А если может -- пусть приключается. Я не буду в обиде. Если что, такое чувство у меня только в родной Москве.
Если свернуть чуть дальше с улиц, где околачиваются туристы, то можно оказаться на полупустнынных улочках, где только редкие голоса из машин или беседа прохожих нарушают покой воды и домов. Давай зайдём и купим что-нибудь просто так. Чтобы было. А есть всё, всё! Трёхлитровые банки нутеллы, картофель, сыр величиной с колесо от "Оки". Пластинки, шарфы, фарфор, толстовки с Обамой, косяком и амстердамскими крестами. Кажется жил бы вечно в этом движении молодости, в этом ощущении непрекращающейся движухи, когда уверен, что где-то поблизости происходит что-то очень классное, что нельзя пропускать. И это только здесь и сейчас, потом жизнь вырвет из барабана или выстрелит, или закрутит, завертит и приставит к виску. И тебе уже 31, 32, 33. И волосы твои с сединой. То ли от безумного горя, то ли время пришло. И ты уже не веришь до конца в этот угар. Что можно найти в нём первую и двунадесятую любовь. Что где-то рядом интереснее. Что четвёртое пиво -- хорошая идея. Что завтра будет ещё веселее. Нет, я сяду в стороне, свесив ноги к воде канала, напротив дома-корабля и буду смотреть на них всех. Со всего мира. Разного цвета. На террасах ресторанов, за ломящимися от яств, как в "Кубанских казаках" столами. А вглубине суетливый бармен вертится как гиньоль на фоне батареи неведомых бутылок с космическим кораблём-домом внутри. Как он туда попал? Он -- и бармен, и корабль. Как сюда попал я, из моего ада, который я всегда ношу под нагрудным карманом. Это дисквалифицирует. Я школьник, сбежавший с контрольной и которого совсем не мучают угрызения совести. Кажется впервые за эти месяцы. Какие странные колготки на этой девушке! Какой узор! Ой, это татуировки! А там какая-то толкотня. Дуть можно только внутри. Какие-то немецкие бузотёры спорят с местными. Бельгийские фанаты смотрят матч. Где-то далеко идёт футбол, на периферии моей ойкумены. Весь мир сжался до одной точки. До города, которого и быть-то не должно было. Бог создал мир, но голландец создал Голландию.
Я понял Петра. Я бы тоже захотел себе такую игрушку. Угробить ради неё пару сотен тысяч лапотных бородачей не представляло тогда большой проблемы. Однако, перенос не совсем удался. Из тепличного тюльпана вышел мичуринский зверобой. Дальний родственник, но гены сильные.
Уезжаю я всегда будто не домой возвращаюсь, а временно покидаю свою дорогую обитель, лишь пообещав себе вернуться. Уже давно не для того, чтобы что-то ещё посмотреть. Открыть. Чтобы убедиться, что я жив. Вернуться к той точке отсчёта, когда я нашёл свой собственный воздух, шаг, краны на домах, которыми жены в оны дни поднимали покусившихся на четвертое пиво мужей, фланирующие толпы, небо, отражения всего этого в воде каналов. Шум речи, громыхание сдвигаемых вместе столов, заставленных бургерами, стейками, бутылками с кораблём, гвалт человеческого улья и едва слышимое притоптывание танцующих вековой фокстрот домов. Господи, никогда не забирай у меня Амстердам. Это всё, что осталось от моей новой жизни.