И вроде бы как дни, а на самом деле плита, монолит. По ней ползти в тумане и ползти, облизывая камень, на котором пролито чужое шампанское, ползти к кухонному столу - он горько пахнет оливье и стул ждет, раздвинув лопасти и ждут книги Оттуда, они пахнут параллельной дорогой ( где тебя искать?) и морозными кубометрами дерева в городе, городе Л.
И вроде бы дни эти маршируют по штабелям дворников-художников, с дуделками и пьяными размалеванными рожами, с серпантином на обкуренных армиях Буратин, с изнасилованными Мальвинами на руках, с леденцами из замороженной водки они топают по улице и храпят в метро, пожирая булки на площади революции. И думается, они готовят революцию, чтобы захватить весь год, просто вот так - баббах и раздавить всех железными клоунскими ботинками. Один занесен надо мной и тащит жадно к мерзким мертвым мужчинам, которые похотливо тянут свои потные руки-мечи ко мне, вяжут меня стульями и бьют по темечку тяжелыми пепельницами, не дают искать живого или хотя бы спросить у золотых собак, как там он. На их носах стекают и подвисают они, шестеро фрустро-революционеров, кусают за руки и пихают в рот колбасу, чтобы спряталась сама, под три одеяла. Жарят на большой январской сковородке, подливая вино и водку, чтобы лучше горело, а их алчные продорливые женщины вынашивают еще двадцать своих выродков, мне бы пережить. Тошнит, руки не собрать, надоело.
Уехать, увидеть, дожить.