Обязывает ли к чему отечественного автора использование в названии произведения слова «Русь»? Всегда считал, что да. Произведение с таким названием, считал я, должно быть наполнено высокодуховным смыслом, духоподъемным пафосом, в хорошем смысле слова «пафос». Возможно трагедией. Но трагедией тоже духоподъемной, показывающей несгибаемость русского народа, несокрушимость русского духа. В качестве примера сразу можно привести роман «Русь изначальная».
Нечто духоподъемное я ожидал и от произведения «Русь» Пантелеймона Романова. Судя по годам творчества автора, это произведение могло носить как революционный посыл, так и наоборот. Но, еще раз повторюсь, название обязывало к чему-то серьезному, ни как не к юмористическому или сатирическому. Однако с первых страниц в памяти почему-то постоянно всплывал рассказ Зощенко про козу. Там абсолютно все персонажи, от ребенка до постоянно падающего в обмороки милицейского следователя, показаны дебелыми недоумками…
Мне всегда хочется спросить у любителей восхищаться подобным творчеством, если наши предки все поголовно были такими полудурками, то как они ухитрялись вот уже более тысячи лет создавать и укреплять одно из самых могучих государств, отбиваясь от полчищ врагов, первыми покоряя Космос, заставляя весь мир уважать нашу культуру нашу науку и наше оружие?
Нет-нет, я не против сатиры. Я отлично понимаю и принимаю сатиру, направленную против отдельных явлений. Кстати, вопреки некоторым мнениям в советском кинематографе ее было очень много. Например в фильмах с Любовью Орловой. Да и позже в творениях Гайдая. Почему перешел на фильмы? Да потому, что в СССР кино было самым массовым излучателем, воздействовавшим на сознание.
Или вот такие произведения, как «Ревизор» и «Мертвые души». Здесь безотносительно моего согласия с идеологической направленностью произведений, в контексте классовой борьбы сатира четко направлена против чиновников и помещиков. В какой-то степени эти произведения актуальны и в наше время.
Начав читать творение Пантелеймона Романова и поняв, что оно в моем понимании скорее сатирическое, решил, что в нем нанесен удар по прогнившему классу дворян-помещиков.
В центре повествования некий застрявший в возрасте юношеского максимализма молодой помещик по имени Митенька. Мозг его поражен революционным переживанием за низшие классы. Организм же, судя по реакции на каждую женщину, не попадающую под определение «старуха», находится в состоянии сперматоксикоза. В конце концов, революционный мозг юного помещика проигрывает низменным желаниям, герой решает, что неблагодарная чернь не стоит того, чтобы жертвовать ради нее прекрасным. И Митенька, выйдя из затворничества дум о благе народа, погружается в кипучую жизнь равных ему по классу и уму представителей дворян и чиновников. Казалось бы, ага, вот он сатирический посыл на прогнившую опору власти – дворянство…
Но… Читаем дальше…
Крестьяне. Показывает ли автор угнетаемых крестьян? Нет. Автор показывает ленивое быдло, не способное ни мостик к колодцу починить, ни колодец почистить, ни лужу посреди дороги замостить. Нарисованные автором крестьяне могут только днями напролет точить лясы. При этом вообще не понятно, на какие средства существует население России, если все, от крестьянина и до распоследнего дворянина дебилы и недоумки.
Ну разве что нарисовано семейство кулака, целью которого является исключительное зарабатывание капиталов. При этом экономится каждый шаг. Вплоть до того, что помои выплескиваются с крыльца прямо во двор. Отчего во дворе постоянная непроходимая лужа. Это вот так живет богатый русский кулак – по уши в грязи.
Грязь вообще проходит через все повествование. Начиная с описания кухни в доме помещика:
«А в раскрытое окно кухни виднелся стол с роем мух около рубленного для котлет мяса. Собаки, сидя перед окном, жадно смотрели туда и махали по земле хвостами, разметая ими сор.»
Да там все поместье нарисовано в грязном убожестве. Повариха выплескивает помои из кухни прямо в окно, и тому подобные прелести. Но разве что наиболее полно зацитирую портрет семейства кулака:
«на лужи грязи и помоев на дворе, было видно, что обитатели этой усадьбы за красотой жизни не гнались, а смотрели в оба, где и на чем можно как следует заработать.
И правда, вся энергия жизни уходила здесь целиком на это. Вставали рано, летом с зарей, зимой задолго до рассвета, принимали подводы с мукой, гремели ключами, ссорились, выбивались из сил, но всюду поспевали.
У всех членов дома роли были распределены точно.
Сам Житников имел дело с подрядчиками, с помещиками, куда-то постоянно ездил на старых дрожках с ящичком под сиденьем. Весной смотрел сады, оставляя лошадь у ворот, и, взяв с собой кнут от собак, шел в своей поддевке и картузе осматривать почку.
Старухи, которых было три, работали дома.
Старшая из них, жена Житникова и хозяйка дома, - крепкая старуха с толстыми плечами и бородавкой на подбородке с волосками. Ходила всегда с толстой палкой, кричала на всех, ругала лежебоками и всех подозревала в воровстве, даже своих домашних. Поэтому постоянно следила за всем и чем-нибудь замечала в чайной горке чай и сахар, чтобы узнать по заметке, если украдут. Больше всего боялась пожаров, убытков и постоянно пророчила, что будет плохо.
сли наступала хорошая погода, боялась, что все посохнет. Если шел дождь, кричала, что все зальет. И жила в постоянной тревоге.
Средняя, тетка Антонина, - была богомольная. Религией была проникнута каждая минута ее жизни. Она иссушила себя постом, считала всех, кто не молится так, как она, безбожниками, погибшими. Боялась всякой красоты, не любила ярких цветов, смеха и веселья. Сама ходила вся в черном и даже печалилась, когда наступали праздники и все надевали праздничные светлые платья. И поэтому любила больше покойников, похороны и даже в самовар клала ладану, чтобы пахло покойником. С нетерпением всегда ждала постов и покаянных дней, когда она, ради спасения, могла себя и других морить голодом и плакать о мерзавцах грешниках.
Даже ясные солнечные дни были ей неприятны. И когда весной шла в церковь через березняк, где на гнездах пели скворцы и с писком летали за самками, она отвертывалась и плевала.
В церкви она становилась в самом темном углу на коленях и плакала с упоением, со страстью. Она ненавидела всех, у кого были беззаботные, веселые лица. Ненавидела за то, что они грешники и не видят своей погибели.
В хозяйстве, кроме торговли в лавке селедками и калачами, она заведовала религиозной стороной. Знала, каким святым молиться от засухи, каким от дождей. При пожарах и при грозе вывешивала освященные клоки полотна и имела целую аптеку из разного святого масла от угодников и святой воды от порчи, от мышей и от болезней.
Даже старуха с своей властностью и деспотизмом как бы молчаливо признавала в этой области авторитет богомольной, так как сама никак не могла запомнить, какой святой от какой беды помогает. Она хорошо помнила только одного святого, помогавшего от воровства.
Младшая сестра, тетка Клавдия, - высокая, сухая и желтая, всегда имела вид человека, на все и на всех раздраженного за свою неудачную жизнь без своего угла, плакалась кумушкам и обвиняла в своей жизненной неудаче старуху, на которую теперь работала.
Она всегда по собственному желанию исполняла самую грязную и тяжелую работу, чтобы измучить себя и иметь право жаловаться на свою судьбу. И ненавидела острой ненавистью всех, кто жил беззаботно, одевался чисто и красиво.
Ко всему красивому, благородному и изящному она питала особенную ненависть. Она жалела себя и любила только тех, кто жил грязно, много работал и жалел ее. И чем больше она жалела себя, тем больше ненавидела тех, кто жил чисто и заботился о красоте жизни. Чем вокруг нее было неудобнее, некрасивее, тем для нее было приятнее.
Она, так же как и богомольная, ела мало и скудно. Большею частью сидя за обедом на краю стола, где кончалась недостающая на весь стол скатерть, она ела сухую картошку и со злобой чистила тупым ножом пустые соленые огурцы, которые у нее пищали в руках и из них текло через пальцы на скатерть. Часто, сидя за столом, она молча плакала от жалости к самой себе. Спала всегда где попало, не раздеваясь, нарочно на чем-нибудь твердом и неудобном, - на сундуке, на стульях, - чтобы хоть одна душа человеческая увидела и пожалела ее.
В будни все ходила грязная, отрепанная, десятками лет таская рваную замасленную кофту. Все жаль было бросить. И правда, если вчера еще надевала, отчего же сегодня нельзя надеть? Если сегодня надела, можно и завтра надеть. От одного дня она хуже не будет. А в сундуках хранились старинные шелковые платья, которые надевались раз в десять лет на чью-нибудь свадьбу или показывались родственникам, когда те приезжали на праздники. И каждую весну вынимались и развешивались на дворе по балясинку для просушки на солнце.
Денег было много, старость уже подошла, и каждый из них думал о том времени, когда можно будет наконец отдохнуть и о душе вспомнить. Но так как главная цель жизни была - деньги и остановиться наживать их значило терпеть убытки, то время отдыха никогда не приходило. Наоборот, чем ближе подходило время к смерти и расставанию с миром, тем больше было спешки и тревоги душевной, что не успеют, как мечталось, купить целое стадо свиней и откормить их на сало.
И так как некогда было как следует приготовиться к часу смертному, то ограничились только тем, что записались на вечное поминовение и купили места для могил, себе поближе к церкви, а тетке Клавдии с богомольной подальше, где места были подешевле.
Ели мало, за столом было грязно. Обедали из общей миски. Тетка Клавдия постоянно скупилась и берегла мясо или рыбу до тех пор, пока в одно прекрасное утро, сунувшись в кадку, не всплескивала руками и не начинала что-то обирать с кусков, мыть и варить с перцем. Когда же ей за столом говорили, что мясо пахнет, она, не различавшая сама дурных запахов, обижалась и, бросив ложку, уходила из-за стола. Если продукты успевали испортиться так, что есть уже было совершенно невозможно, тогда отдавали рабочим, причем тетка Клавдия целый день ходила убитая и раздраженная, бросалась на всех и не могла успокоиться оттого, что упустила мясо, недоглядела вовремя.
И так как в будни везде был беспорядок и грязь, на столе грязная скатерть, немытая посуда, объедки и обглоданные кости, а сами ходили в рваном старье, то боялись, как чумы, всяких неожиданных посетителей и гостей, в особенности из высшего круга, которые могут увидеть все это и осудить.
И только в праздники все преображалось, везде мыли, чистили, надевали лучшие платья. Стол накрывался в столовой, а не в дальней комнатке с тесовой перегородкой, не доходящей до потолка. Все с праздничными лицами шли в церковь. А потом приходили домой к толстому пирогу. Ели на чистой белой скатерти и на отдельных тарелках. С гостями говорили только о прибылях и убытках и о том, кто из знакомых купцов сколько нажил денег.
А старуха жаловалась на то, что все стали воры и лежебоки, только и думают о себе да о нарядах и не помнят о хозяйском добре.
Тетка Клавдия после обеда водила гостей смотреть свиней. Но когда гостям и родственникам все было рассказано, свиньи осмотрены и оценены по достоинству, тогда начиналось томление от незнания, что еще делать с гостями, чем их занимать и о чем говорить. И даже тетка Клавдия, обычно проклинавшая свою жизнь с вечным криком на поденных до хрипоты, с отвешиванием тухлого мяса, даже она чувствовала невыносимое томление от праздничной пустоты и отсутствия дела.
Так жили здесь из года в год, работая летом с зари до зари и просиживая молча в разных углах долгие зимние вечера при маленькой лампочке, чтобы не жечь много керосина, томясь, зевая, поглядывая на часы, в ожидании, когда можно будет ложиться спать. И проклинали свою каторжную жизнь.
Женили молодых родственников, хоронили старых, тут же подсчитывая доставшихся в наследство коров и свиней, прикидывая их по штукам и на пуды. Справляли поминки по усопшим, резали для этого кур и поросят. В погреб выносили до десяти плоских больших блюд с заливным и жестяные формы с молочным киселем, все приготовлялось обильно и богато, чтобы соседи не осудили и не сказали, что плохо почтили покойника, так как гости в этих случаях очень внимательно смотрели, сколько и какие блюда подавались.
»
Вот. И эта мерзкая семейка единственная из всех описываемых персонажей, кто работал, а не занимался пустобрехством или еще не пойми чем.
Вообще изначально думал надергать и других цитат, иллюстрирующих убогость страны и ее граждан. Не стал потому, что там можно цитировать практически каждую страницу.
Вот например, рисуется семейство одного помещика. Сам он откровенный дебил. И его семеро сыновей от папы недалеко упали. Когда приезжают на каникулы в поместье, то развлекаются тем, что выламывают и выпиливают все деревья окрест, отстреливают всех птиц – от ворон до воробьев, и вылавливают сетями всю рыбу, которая в итоге тухнет, ибо столько невозможно съесть. Потому вокруг поместья не осталось ни птиц, ни рыбы, ни деревьев….
Попадающие в поле зрения автора жены дворян поголовно потаскухи.
Вот в имении у баронессы поселился какой-то полоумный трахальщик. Она слегка переживает, как к нему отнесется ее муж профессор, когда приедет из столицы. Тот приезжает и сходу проникается обаянием трахальщика жены. И далее они живут втроем счастливою. Разве что профессору приходится жить в жарком флигеле, ибо его кабинет занят трахальщиком жены.
Или вот предводитель местного дворянства. Когда приезжает к жене в столичную квартиру, то его кабинет всякий раз занят каким-нибудь мужиком. Он безоговорочно верит жене, что это брат какой-либо ее подруги, который переночевывает проездом.
А когда сама супруга приезжает в имение, то он не обращает внимание на ее шашни с соседями, лишь бы ему мозг не клевала.
Кто-то скажет, мол, автор и показывает условия, которые привели страну к революционным преобразованиям? Да только нет в повествовании того, кто мог эти преобразования совершить.
Нет, революционные идеи звучат как в разговорах крестьян, так и дворян, но… Как бы сказать… Вот если представить клиентов дурдома, которые разговаривают о политике, то вот это оно и будет. Примерно как болтовня о судьбах народов либерально устроенных чиновников и грузчиков из ликеро-водочных магазинов.

И снова повторю, меня зацепило, что эта вся грязь названа громким названием «Русь»… Будь я западным идеологом, немедленно распространил бы это произведение по Омеригам и Европам. Никакой Солженицин со своими «гулагами» тут и рядом не стоял. Да слог Солженицына вообще невозможен. А Пантелеймон пишет вполне приемлемо. Каждая нарисованная им сцена вполне красочна и увлекательна. Повествование затягивает. Но постепенно мозаика отдельных сцен складывается в картину чего-то мерзкого, грязного, распутного, богопротивного… не должного существовать…

Второй том читать вряд ли буду. С лихвой хватило и первого.