Снишься. Холодной, одинокой январской ночью двухлетней давности – в сочельник; прошлогодним июлем на пляже в Монако – в самый полдень; но вернее и неотвратимее всего – прохладным, неуверенным летом девяносто пятого года, на лавочке в арбатских переулках; когда только-только закончился ливень, когда нам еще по семнадцать лет, и ролики в рюкзаке, и незнакомый вкус пива, и апельсиново-желтый кот в окне, и метро откроется скоро. Весь мир нарисован ночными тенями на потолке – все твои, делай с ними что хочешь: собирай в ладошку, лови старым зеркалом, беги за минутной стрелкой к часовой, зная, что в неправильном, все заостряющемся углу между ними прячется робкое и невечное юношеское волшебство. Рассветное тепло сизоватым отсветом плывет над комнатой: нелепое пятно непогашенной лампы, пыльные фотографии, смявшася сороковая страница Зощенко, тарелка с виноградом… Я сплю и ты мне снишься.

Случайно встретились. Привет. Дела? Конечно, позвоню. Твои? Милашки. Ладно…

Время – удивительное измерение: даже обладая завидной памятью и гигабайтами фотографий, никогда уже не вернуться к начальной точке координат, не заглянуть в те же самые глаза, не коснуться дрожащей руки, не сказать так же невпопад трогательную какую-нибудь глупость, мысленно проклиная себя за чертову нерешительность, неуместность, несвоевременность и проклятое «слушай, а можно?» через слово. Цветные матовые картинки от раза к разу не возвращают выпуклости ощущений: бледные отголоски каких-то полузабытых недель, криво обведенных выцветшим карандашом чисел в случайно сохранившемся календаре, лишние свидетели – уже кажется, и чужого – замеревшего восторга, родившиеся с иллюзорно-пророческим «На память!», и зря пылящиеся в альбомах, доставаемых раз в два года.

Звонок в час ночи. Ты? Знаешь, извини, записан на ту же букву. Разбудила?Все равно. Спокойной?.. Ладно.

А сначала хотелось – бежать. Напролом, сквозь заросли карандашных эмоций, через штрихи намерений, нагромождения поспешных поступков, прочь от телефонных звонков, глупых обещаний и замыленного «завтра» -- к ровным, освещенным закатным пурпуром выходным на Яхроме, тихому шепоту радиоприемника, скрипящей веранде, общему верблюжьей шерсти одеялу, рассветным спорам, к детскому почти «хочу-не хочу», загаданным желаниям и яблочным огрызкам под подушкой.
А потом настало – одиночество. Глухое и удушливое, разбросанное по синему ночному покрову тусклыми бутылочными осколками – и вот уже кажется, что утро никогда не настанет, не закончится глава, телефон онемел навечно, и горящее кольцо тлеющей сигареты замерло, отделяя пепел от табака, вчерашнее от сегодняшнего, задуманное от сбывшегося, ожидание от вечности. Хочется позвонить – и не хочется, помнятся имена – и не помнятся, верится в здравый смысл – и не верится – и скоро уже тридцать, и прорываются иногда, вечерами, скволь пелену лет застарелые обвинения, детские пощечины, запертые двери, записки у зеркала – а аббонент уже давно недоступен, и абзац приближается к неумолимому интервалу: вот еще вздох, вот еще вгляд – и точка.

Вам оставлена открытка. Для того, чтобы просмотреть ее в отдельном окне, пройдите по этой ссылке. Открытка будет храниться 60 дней.

Но прошли годы, пройдут десятилетия, и всплывающие еще изредка в памяти семь цифр уже не вспомнятся, как неумолимый код обязательного личного счастья. Не вернутся голоса, не оживут привычки, не освежатся уже никогда стремления, мысли и мечты, частью просто несбывшиеся, а изредка – и не сформулированные никогда;
и вот уже расплываются пятна окон;
и вот уже знакомые не узнают голоса по телефону;
и «надо поесть, ты пойми» -- уже почти настало;
и хочется только свежего воздуха из форточки;
и дни давно слились с ночами,
с небом,
с тишиной,
с безразличием, --

А все-таки снишься.