Скажите на милость кто-нибудь, а что за кусок говна желто-синего цвета с буквой "Ж" висит у меня в дневнике вот там, слева?

Последнее что нам нужно - это чтобы вам не понравилось. Если вам не нравится что-либо, вы уходите, а потом мы сидим и разрабатываем за компьютерами код, который не нужен никому.


Это я о рекламе пива-пит, постах шириной с горизонт, верхней панели в дневниках и прочем. Нет, это не потому, что какие-то сравнения и прочие каннтотации, но -- просто посмотрите. Вот так супервизор LiveJournal Team Брэд Фитцпатрик разговаривает со своей аудиторией (перевод пользователя zombak).

И дело не в предмете разговора, и даже не в тональности.
В понимании ситуации.

В начале марта, пропустив самую темень, но и рассвета не дождавшись, наши больные и беззащитные души насквозь продувает весна. Видимая безмятежность и бытовое спокойствие покидают нас: хочется лететь как можно выше, хочется писать письма адресатам с детскими кличками, хочется расцарапать колени о старый, покосившийся забор, до смерти хочется – в конце-то концов! – заявиться под такое многообещающее когда-то окно на улице Сталеваров, и обязательно с бутылкой молдавского портвейна, с непременным Пастернаком в голове, да с наивными синими георгинами. Сесть на лавку, выбить пробку, прищуриться отсвету красной люстры на четвертом этаже: где ж ты там? Родители не дома ли? Потом, позже робко постучим, оценим тяжесть шагов за дверью и стремглав кинемся вниз; а сначала выпьем, почувствовав юношескую свободу и ощутив ее как непреложную привилегию: знать три аккорда, песни Цоя наизусть, и буру, и треньку, и ходить, вытянушись, по перилам восьмого этажа под возмущенные крики, и каждое второе слово вставлять матерное.

И хочется еще – настолько, что все готов отдать, -- поменяться жизнями с кем-нибудь совсем неиспорченным, наивным, безгрешным, только начинающим жить; и кажется, что сейчас-то уже точно знаешь: вернись вдруг обратно эти вспышкой мелькнувшие шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет – ты точно знал бы, что делать, когда и зачем. И было бы оно, конечно, по-другому, по-новому, без прыжков через ограды, без стекол разбитых, без порезанных вен и тонкого шрама у легкого; без темных подъездов и пачек «Беломора», без угнанного мотоцикла «Чизетт» и трижды сломанного носа; без качающегося и мутноватого вида Колокольникова переулка – такого, каким он кажется июньской ночью хорошо выпившему подростку с крыши девятиэтажной сталинки. Толкнешь оконную раму, чтоб влезть на чердак, зазвенит пыльное стекло, захлопает крыльями испуганный голубь, крикнет бесшабашная юность: за мной! догоняй! догоняй! – да разве ж догонишь? Только стоять и завистливо улыбаться вслед, понимая холодный мартовский ветер как зыбкую и обманчивую дорогу к лету жизни, скоротечному и необязательному.

Странно, и неожиданно, но – хочется весной тех неумелых, казавшихся глупыми и наивными отношений, которые – еще без запаха, еще без опыта, даже без поцелуя, без высказанной в хоть какой-то форме приязни и сложившейся привязанности, лишенных напрочь сердцебиения даже, касания руки, нерядового взгляда, шарикового номера телефона на смятой салфетке – хочется, и все тут. И каждое предложение расползается на полстраницы, и каждый встреченный кажется одноклассником, и вытаскивает память, любуясь, из пыльных, затянутых паутиной закоулков, один и тот же майский вечер: только что прошел ливень, и не слышно автомобильного гула, и даже птицы, и белый, тускловатый след самолета, и радуга над Лужниками. Говорим о чем-то простом и невесомом: да помню, ясное дело, только на перемене, а не после уроков; да где ж взять билеты в «Кодак», не стало в палатках темного чешского пива, а дальше – кто его знает? – наверное, найдем работу и поженимся, вот только не забыть отдать друзьям ключи, разъезжаясь на лето, чтобы писать друг другу письма до сентября. Ситцевое платье, гладкие колени, колючий взгляд, веснушки; подумать только, рыжая! Рыжая, как яркое весеннее солнце – светит, закатываясь за высотки, прямо в глаза: сморгнешь, а вокруг – душные стены в стандартном евроремонте, фотографии постаревших родителей на бюро под зеркалом, яичница на кухонном столе. Выдохнешь – а за углом уже и тридцать; лень выходить из дома по субботам и воскресеньям, три мобильника звонят без всякого перерыва, бесконечный сериал, счета, грустные пьянки, нависшее небо из кварцевых ламп, и не думается до пяти, и мучительно хочется спать к половине девятого.

Весенний сон недолог: вот уже и цветной бесконечный мир, подпрыгнул, перевернулся и уместился в серой луже под зимними еще колесами; в этом отражении нет иллюзий и надежд, придыханий и бесконечного лета; только правда сухой реальности, живущей в отрезке от девяти и до двенадцати, -- в условном промежутке, который некоторые называют почему-то жизнью.

Бросить все и уехать в горы. Оставить навсегда телефоны, факсы, карточки, компьютеры, уют, привычки и планы. А взамен -- разводить во дворе охотничьего домика костер, жарить мясо, смотреть наверх, наверх, в небо: кто выше? Никого.

Слушать тишину. Не слышать ничего, кроме тишины: ни треска саксаулового дерева, ни гула самолета над тяжелыми, насупившимися облаками, ни грохота дамбы из-за сопки, ни даже ветра -- бесконечного горного ветра, помнящего только камни и дожди, знающего только свободу и одиночество, верящего лишь влюбленным, да тем еще, кому уже нечего терять.

Не прятаться от снов. Не помнить обещаний, забыть фамилии и адреса, раствориться в воспоминаниях, разбитых по временам года. Твердо знать, что возраста нет -- есть только встречи, поступки и расставания. Никогда не плакать.

Ни во что не верить -- ни в определенное завтра, ни в запомнившееся вчера, ни в глаза цвета моря, ни в обещания позвонить, ни в короткие промежутки памяти, сгоряча и торопливо записанные в несуществующую категорию "счастье". Не сдаваться тем, кто не смотрит в глаза, не разговаривать ни с кем, уверенным в своей правоте, забросить на пыльную антресоль конверты, забить чердачную лестницу, выдрать из-под плинтуса последние провода, и с ними вместе -- наивные надежды, нелепые расчеты и тусклое "все будет хорошо".

Научиться ждать.
Убедиться, что покой -- неплохая альтернатива осторожности.
И разговаривать с собой. Разговаривать.

Прекрасное от Елкина. На самом деле называется "Ходоки у Путина".
[432x480]

Заранее, кстати, огромное спасибо всем участникам моей френд-ленты, ни при каких обстоятельствах, никогда не упоминающих партию "Родина", фракцию "Родина" и Дмитрия Олеговича Рогозина лично.
А в идеале, вообще любую партию и любую фракцию.
Вот, кстати говоря, были раньше люди, называвшиеся "Партией любителей пива" -- боюсь ошибиться, но как-то раз они даже в Думу баллотироваться пытались, нет? Куда они подевались теперь?

Не то чтоб они были какие-то особенно замечательные и нужные, но, по крайней мере, никогда не произносили с серьезными видами совершеннейшей хуйни и не сочиняли длинных и очень важных для всех нас пресс-релизов.

И я туда же.
[504x453]

В женском представлении совершенно идеальный мир выглядит так:
1. (Самое главное!) Мужчина никогда не должен уезжать работать раньше десяти, а уже без десяти шесть вечера быть дома.
2. При этом мужчина никогда не должен разговаривать по телефону, особенно мобильному.
3. ...И без помощи женщины выбирать себе галстуки.
4. ...И стряхивать в машине пепел в пепельницу -- непонятно, зачем ее пачкать, если есть прекрасно открывающееся окно.
5. ...И самостоятельно открывать холодильник. У мужчины нет поводов самостоятельно открывать холодильник.
6. Никаких телевизионных каналов, кроме канала "Романтика", на свете нет и никогда не будет.
7. ...И никаких журналов, кроме ELLE.
8. ...И виски, и рома, и водки, и коньяка. Зачем все это, если есть сладкое шампанское Cristall.
9. Обе стиральные машины непрерывно должны что-то стирать. Если все уже чистое, выглаженное и вывешенное в шкаф, значит, снова Нечего Надеть.
10. Пожилую и крикливую тетку, родившую женщину, и занимающую теперь городскую телефонную линию по три часа каждый вечер, необходимо называть не по имени-отчеству, а исключительно мамой.
11. Носки -- это очень Неприятное и Ужасное, тьфу-тьфу. Это еще хуже, чем Интернет и заключенная в нем Порнография.
12. Группы Blur не существует, есть только джастин-тимберлейк и певица-валерия.
13. Любому мужчине достаточно трех пар обуви; однако же пар туфель в доме должно быть никак не менее тридцати.
14. Все приличные ноутбуки бывают только с красной крышкой.
15. Эту ужасную огромную машину надо немедленно продать, и купить две прекрасных мини-купер, красного и черного цветов.

И что-то там, конечно, еще такое было, про люстру, белизну ковра и пол с подогревом хотя бы наверху, но для начала хватит, не то мир станет слишком уж идеальным, и тогда всем нам уже окончательный и бесповоротный пиздец.

Вот все время рядом со мной находятся (ну, или вылазят из прошлого посредством разнообразных средств связи) люди с Вопросом: не недоело ли мне еще сидеть где-то далеко от Москвы (почти никому из них даже точно неизвестно, где именно, но очень далеко), и вообще зачем все это надо -- мало того, что там, вдалеке, достаточно холодно, так еще и жизнь в трясущихся самолетах американского производства тридцатилетней давности. Поскольку сегодня этому отдаленному сидению исполняется ровно два года, то совершенно точно могу ответить: когда рабочий день начинается в половине девятого утра и заканчивается в одиннадцать вечера, то совершенно все равно, какой именно город разглядывать в окно служебной машины по двадцать минут утром и вечером семь дней в неделю.

Хотя сегодня я, кстати, вышел метров за триста до работы и прошелся пешком. Оказывается, свежий воздух, угрюмые прохожие, какие-то гадкие птицы и даже намеки на скорую весну водятся-таки еще в природе, хоть и в сильно ограниченных количествах.

Скажите, пожалуйста, а нельзя избавить меня от информации о "Дневном дозоре", да еще и такого размера? И вот этих кошмарных яйцеобразных звездочек?

Или давайте так. Пусть висит, а я все это время буду рассказывать, почему ресурс http://www.absolutehits.ru -- совершеннейшее говно, и почему ни при каких обстоятельствах туда нельзя ходить и чего-либо там покупать. Не сочтите за конформизм.

А страница добавления сообщения и вправду стала вполне себе приличная, как бы ни хотелось сказать с утра еще какую-нибудь выдающуюся гадость.

И пришла в ЖЖ Интеллигенция. И сказала интеллигенция Слово. И слово было -- Весчь.

Спокойной ночи.
[492x341]

У меня есть три вопроса, и я не знаю, кому их задать. Вопросы такие:

1. Вы думаете о солдате Андрее Сычеве?

2. Вы думаете о солдате Андрее Сычеве, или же на самом деле о министре обороны Иванове и президенте Путине?

3. …И какую же роль вы отводите министру Иванову и президенту Путину в своих размышлениях о солдате Сычеве?

Парадоксально, но реакция общественности на произошедшее с солдатом Сычевым напоминает реакцию провинциальной мамаши на родительское собрание: ребенок грязен, оборван, избит; деньги на завтрак отобраны, учебники исписаны нецензурщиной, сигареты в кармане. Кто виноват? Конечно, директор.

При этом непосредственно сам солдат Сычев никого не интересует.

В первую очередь, он не интересует журналистов. Журналиста Панюшкина беспокоят, разумеется, мысли Сергея Иванова двадцатилетней давности: думал ли, воспитывая сына, будущий министр обороны о том, как придется отмазывать его от срочной службы, отдать ли в институт с военной кафедрой или уже сейчас, загодя, заняться правильным планомерным заполнением истории болезни? Журналиста Кашина интересует загадочная правда: били солдата Сычева и насиловали, или только слегка били и не насиловали вообще? И кто придумал, что его насиловали и, самое главное, зачем? Журналиста Пархоменко интересует, звонил ли журналист Кашин солдатской матери Зинченко, или выдумал, а на самом деле не звонил? Журналистка Раевская увлечена изучением боевой биографии непосредственных командиров солдата Сычева и их вероятного будущего.

Солдат Сычев не интересует и правозащитников. Их интересует, главным образом, бюджет внутриармейского здравоохранения, произвол местных военкоматов, нереалистичность закона о переходе к контрактной службе и «все новые и новые случаи дедовщины», открывающие необъятное и манящее поле для освоения грядущих бюджетов и грантов.

Если оставить за скобками мать солдата Сычева, то он, солдат Сычев, не интересует и солдатских матерей в их общественном виде: гораздо интереснее требования отставки министра опять же Иванова, молчание президента Путина, сдержанность его все-таки последовавшей реакции, обещания перекрыть дороги, площади и бойкотировать призыв – как будто не эти солдатские матери вырастили и воспитали избивавших и насиловавших солдата Сычева старослужащих, а лично военком, министр и президент.

Солдат Сычев – это не двадцатилетний парень, сделавшийся на всю оставшуюся жизнь беспомощным инвалидом, а удобный информационный повод, вовремя подвернувшаяся трибуна для современных соломопросителей, никто из которых не озадачился теми вопросами, попробовать ответить на которые, казалось бы, следовало раньше, чем на все остальные. Вот, например, -- а сможет ли теперь солдат Сычев как-нибудь, пусть с помощью каких-то сложных протезов, но все же перемещаться самостоятельно? А сколько денег стоят такие протезы, где их делают, как долго придется ждать? Как собрать эти деньги и в какой мере имеет смысл расчитывать на государство? Будет ли солдат Сычев существовать на грошовую пенсию, или общественные фонды и разные другие неправительственные организации, пригождавшиеся пока только для того, чтобы выгнать завсегдатаев несгораемой «Билингвы» с плакатами на площадь, имеют какие-нибудь неотвлеченного характера мысли именно по этому поводу? Как там, ему, солдату Сычеву, в госпитале? Хватает ли фруктов? Есть ли книги? А сиделка?

Ответов на эти вопросы нет ни у кого. То, что мы привыкли называть обществом, сейчас больше всего напоминает толпу немытых средневековых купцов, столпившихся на ярмарке в надежде увидеть-таки наконец, как отрубят голову проворовавшемуся приказчику.

Только что написал служебную записку на восемь листов десятого кегля. За сорок примерно минут.
Перечитал и дописал еще пару листов. Снабдил шапку непременным "уважаемый". Расставил абзацы. Получилось уже почти двенадцать листов. Увеличил кегль до двенадцатого. Пятнадцать листов.
Когда буду перечитывать с утра, наверняка добавится что-то еще.

Как только в мире появляется Неприятное, угрожающее делу, которым мне нравится заниматься, я становлюсь необыкновенно старательным и исключительно злым. И даже кактусы вокруг вянут.

Кстати, односолодовое Катти Сарк -- лучшее, однозначно.

Оказывается, федеральные телеканалы стали необычайно остросюжетны. Только что, например, домохозяйки и подростки обсуждали анальный секс, а вот прямо теперь телеканал-домашний рассказывает, как правильно застирывать пятна крови: "если речь о рукаве белоснежной рубашки -- ее, конечно, лучше снять. А вот с бельем сложнее: искуственные ткани с примесью шелковых волокон соль может повредить".
Очень хороша на телеканале "Звезда" передача "Военная лира" с песней про коварного шпиона-диверсанта, искромсавшего в одиночку саперным ножом целую дивизию, а потом ушедшего подземными тоннелями в сторону грузинской границы. Называется, кажется, "Нам мир завещано беречь", или что-то в этом роде.
Но классика жанра -- это, конечно, рассуждения Хрюши и Каркуши о птичьем гриппе. Каркушу перед приготовлением необходимо тщательно прокипятить и жарить исключительно на закрытой сковороде. При этом покупать в магазине сырую Каркушу без синего штампа Санэпиднадзора на правой замороженной ляжке строго запрещается.

Телеграмма-молния, разосланная по сети розничных магазинов, торгующих книгами и DVD. И не надо ничего снимать с продажи, как мне кажется. Очень полезно и воспитательно.
[640x249]

Во "Взгляде" довольно спорная статья "Интернет-дневник ведет к увольнению".
С одной стороны, теоретизирование на тему жесткой формализации ведения блогов (то есть принятия работодателем официальных нормативных документов на тему того, что можно писать в блоге, а чего нельзя) -- это страшная глупость, поскольку, во-первых, зачастую журнал сотрудника невозможно прочитать, а во-вторых, непонятно, зачем вообще признавать законную возможность ведения сотрудником дневника -- по крайней мере, в рабочее время. Кстати, исходя из такой именно логики в большинстве крупных компаний доступ к лайвджорнал, ливинтернет и блогпосту программно запрещаются, да и все.

С другой стороны, высказана довольно трезвая и правильная мысль: если компания оплачивает сто процентов рабочего времени сотрудника (то есть занятость не удаленная) -- значит, с правовой точки зрения весь контент, появившийся в блоге в будние дни и в рабочее время, принадлежит работодателю.

Хотя на практике последствия выглядят совершенно иначе. Я, к примеру, лично увольнял сотрудницу за ведение блога. А точнее, за фразу "Все меня тут заебали, и поэтому сегодня я положила на работу большой и толстый хуй". При этом дневник велся совершенно не под реальной фамилией девушки, а под каким-то глупым соверешенно ником.

Креативное агентство "Бусы". Клянусь, вот прямо так и написано: Креативное агентство "Бусы". Надо открыть литературное объединение "Утюг".

Вот сидят тут три человека на линии (по счетчику смотрю) -- а кто такие, зачем сидят, что себе думают -- непонятно. Хорошо, если американские шпионы -- тогда заранее молодцы, у юсаида много интернета бесплатного. А вот если агенты сигуранцы -- тогда, конечно, хуже, тогда утром надо будет писать отчет о подслушанном и подсмотренном, а у меня тут все на неизвестном им русском языке, который выучить вообще невозможно. Я сколько пытаюсь -- не получается. Вообще.

А если серьезно, на идиоте нашлось Прекрасное.
Это протокол допроса Виктора Ющенко в допрезидентскую эпоху. В разговоре со следователем (целиком документ смотреть по ссылке, я выкладываю только одну страницу) он сознается в банковских махинациях, незаконной конвертации денег за границей ($25 млн), валютных проводках по "копии гарантийного письма", а уж в самом конце письменно соглашается с закрытием уголовного дела против него в связи с истечением срока давности. То есть признает себя преступником, но время-то прошло, чего уж теперь: дело былое, чего не бывает по молодости, всего и не упомнишь.

В связи с этим задается правильный вопрос: чем тогда Ющенко отличается от Януковича?

Правильно. Ничем не отличается.
[505x793]

Основная претензия Человечества ко мне заключается, как ни странно, в частом употреблении применительно к отдельным представителям этого самого Человечества таких верных и объективных определений, как Пизда и Хуй.
При этом КПД такого применения Человечеством явно недооценивается. Пизда и Хуй -- это на самом деле в определенном смысле программные команды, услышав которые, представитель человечества усваивает сложный код, основной мотивационный смысл которого -- хватит Пиздеть, пора идти и Работать, иначе Ужас, Безработица и Пенсия.
При общении с коллегами, таким образом, Пизду и Хуй я употребляю не в прямом смысле, хотя иногда и отношусь с такими вводными к некоторым товарищам лично. Но эти-то, всем понятно, совершенно безнадежны, и давно годятся для набивки титров и переноски по коридору кассет.
При этом, несмотря на наличие претензий Человечества, никто на Пизду и Хуй не обижается, потому что все представители человечества только о них на самом деле и думают. Но Человечеству в целом это совершенно безразлично, оно настаивает: НЕЛЬЗЯ! Это у него аргументы такие, давно пора его распустить к чертовой матери.

Кстати, вот скажите еще: если семнадцатилетняя девушка, вместо регулярного посещения лекций и семинаров, шляется по демонстрациям, маршам и шествиям, пьет в Пирогах и болтается в плацкатных вагонах с сомнительной неполовозрелой демшизой по всей стране -- можно говорить, что она блядь, или ни за что? А то меня Егор Холмогоров в ЖЖ отругал.

Снишься. Холодной, одинокой январской ночью двухлетней давности – в сочельник; прошлогодним июлем на пляже в Монако – в самый полдень; но вернее и неотвратимее всего – прохладным, неуверенным летом девяносто пятого года, на лавочке в арбатских переулках; когда только-только закончился ливень, когда нам еще по семнадцать лет, и ролики в рюкзаке, и незнакомый вкус пива, и апельсиново-желтый кот в окне, и метро откроется скоро. Весь мир нарисован ночными тенями на потолке – все твои, делай с ними что хочешь: собирай в ладошку, лови старым зеркалом, беги за минутной стрелкой к часовой, зная, что в неправильном, все заостряющемся углу между ними прячется робкое и невечное юношеское волшебство. Рассветное тепло сизоватым отсветом плывет над комнатой: нелепое пятно непогашенной лампы, пыльные фотографии, смявшася сороковая страница Зощенко, тарелка с виноградом… Я сплю и ты мне снишься.

Случайно встретились. Привет. Дела? Конечно, позвоню. Твои? Милашки. Ладно…

Время – удивительное измерение: даже обладая завидной памятью и гигабайтами фотографий, никогда уже не вернуться к начальной точке координат, не заглянуть в те же самые глаза, не коснуться дрожащей руки, не сказать так же невпопад трогательную какую-нибудь глупость, мысленно проклиная себя за чертову нерешительность, неуместность, несвоевременность и проклятое «слушай, а можно?» через слово. Цветные матовые картинки от раза к разу не возвращают выпуклости ощущений: бледные отголоски каких-то полузабытых недель, криво обведенных выцветшим карандашом чисел в случайно сохранившемся календаре, лишние свидетели – уже кажется, и чужого – замеревшего восторга, родившиеся с иллюзорно-пророческим «На память!», и зря пылящиеся в альбомах, доставаемых раз в два года.

Звонок в час ночи. Ты? Знаешь, извини, записан на ту же букву. Разбудила?Все равно. Спокойной?.. Ладно.

А сначала хотелось – бежать. Напролом, сквозь заросли карандашных эмоций, через штрихи намерений, нагромождения поспешных поступков, прочь от телефонных звонков, глупых обещаний и замыленного «завтра» -- к ровным, освещенным закатным пурпуром выходным на Яхроме, тихому шепоту радиоприемника, скрипящей веранде, общему верблюжьей шерсти одеялу, рассветным спорам, к детскому почти «хочу-не хочу», загаданным желаниям и яблочным огрызкам под подушкой.
А потом настало – одиночество. Глухое и удушливое, разбросанное по синему ночному покрову тусклыми бутылочными осколками – и вот уже кажется, что утро никогда не настанет, не закончится глава, телефон онемел навечно, и горящее кольцо тлеющей сигареты замерло, отделяя пепел от табака, вчерашнее от сегодняшнего, задуманное от сбывшегося, ожидание от вечности. Хочется позвонить – и не хочется, помнятся имена – и не помнятся, верится в здравый смысл – и не верится – и скоро уже тридцать, и прорываются иногда, вечерами, скволь пелену лет застарелые обвинения, детские пощечины, запертые двери, записки у зеркала – а аббонент уже давно недоступен, и абзац приближается к неумолимому интервалу: вот еще вздох, вот еще вгляд – и точка.

Вам оставлена открытка. Для того, чтобы просмотреть ее в отдельном окне, пройдите по этой ссылке. Открытка будет храниться 60 дней.

Но прошли годы, пройдут десятилетия, и всплывающие еще изредка в памяти семь цифр уже не вспомнятся, как неумолимый код обязательного личного счастья. Не вернутся голоса, не оживут привычки, не освежатся уже никогда стремления, мысли и мечты, частью просто несбывшиеся, а изредка – и не сформулированные никогда;
и вот уже расплываются пятна окон;
и вот уже знакомые не узнают голоса по телефону;
и «надо поесть, ты пойми» -- уже почти настало;
и хочется только свежего воздуха из форточки;
и дни давно слились с ночами,
с небом,
с тишиной,
с безразличием, --

А все-таки снишься.