На лавочке возле дома меня караулил Васьков. Он схватил меня двумя руками и притянул к себе. Таким злым, нет, взбешенным, я его еще не видел. Даже когда его во второй раз исключили и он, бесновавшись, угрожал неведомым профессорам. Я испугался: не буду притворяться, что я невозмутимо отцепил его и повел светскую беседу.

 

- Ты обманул меня! – Стас тряхнул меня, как большую плюшевую игрушку.

 

- Постой, погоди… - пытался я урезонить его.

 

- Я видел труп в квартире! Чем ты вообще занимаешься?! А?!

 

- А с хрена ты туда поперся! – я перешел в контрнаступление, - Мы же, вроде, счастливо разъехались!

 

- Книжки я пришел забрать! Свои книжки! Понял?! А наткнулся на какой-то адский морг! Я видел гипсовую заготовку, ты собрался сделать чучело из живого человека?!

 

- Она уже была мертва.

 

- Так это еще и девушка! – взревел он и с силой кинул меня на скамейку. Я чуть-чуть не долетел и ударился о деревяшку спиной. Очень больно.

 

Такая вот встреча старых боевых товарищей. Огромный Васьков, раздувающий ноздри, в метре от меня и я, стекший на дорожку со скамейки. Он слегка успокоился, но по-прежнему оставался крайне враждебно ко мне настроен. Я не знал, что делать в этой ситуации. Мелькнула мысль, что стоило бы его и вправду сдать громилам Корсинина: пусть уберут с дороги. 

 

Неужели мы прожили вместе четыре года? А теперь вмиг стали абсолютно чужими, будто и не были знакомы вовсе. Я подтянулся и плюхнулся на скамейку, спина нещадно саднила.

 

- Что тебе нужно? – неожиданно спокойным и равнодушным тоном спросил я, - Хочешь забрать свои книжки – так забирай, мне они не нужны. Тебе, в принципе тоже.

 

- Это ты о чем? – подозрительно взглянул на меня Васьков.

 

Мне захотелось отмстить ему. За удар, за четыре года немощной нищеты среди заспиртованных тараканов. За то, что он так любил женщин, и ничего не достиг в жизни. Я медленно поправил воротник, чтобы это смотрелось поувереннее, и выплеснул на него, все, что накопилось за долгое время:

 

- Я говорю, что тебе не нужны эти книги, поскольку ты их листаешь, но ничему не учишься. Вот, ты прочитал свою дрянную умную книжку, которую купил на последние гроши из своего худого и смешного на вид рыжего кошелька, - стал ты умнее? Стал ты счастливее, успешнее, богаче? Если ты, так умен, черт возьми, то почему не распят?! Мне осточертело твое самодовольное самокопание! Сидишь на шее у своих родителей, трахаешься с любой дурой, какая только согласится, а потом, мать твою, не сходишься с ней характером! Ты нахлебник, неуч, каракатица!

 

- Зато я не убиваю людей, - я увидел старого Васькова, замявшегося и слишком грузного, чтобы воевать со мной. Вода потекла, осталось открыть все краны и увеличить напор.

 

- Ты – бессмысленная нюня! Я до сих пор поражаюсь твоей безответственности, неспособности принимать решения! Ты видел там спущенную кожу, но откуда тебе знать, что происходит на самом деле?! Ты не знаешь ни Иру, ни Корсинина, ни меня! Ты турист в моей жизни, им и останешься!

 

- Я думал, что знаю тебя.

 

- Да?! И каким же я был?

 

- Не таким. Он много заплатил тебе, да? Ты бы не стал так швыряться деньгами в противном случае.

 

- Да, - осекся я.

 

- Я думал, ты не продашься, - произнес он, и я ощутил, будто меня зажало дверями от лифта и давит с разных сторон.

 

- Ты ошибся. Я же говорил, ты меня не знаешь.

 

Васьков сел на уголок скамейки. Я отодвинулся, но опасаться было нечего, он стал совсем безобидным.

 

- Помнишь наш разговор? Когда я учился на режиссерском? Я спрашивал тебя, ради чего ты пошел учиться на скульптора.

 

- Ну?

 

- Ты сказал, что хотел бы служить красоте. Быть жрецом искусства, как тебе тогда это виделось. А сегодня я нахожу тебя, вымачивающим человеческое лицо в тазике, ради баксов. 

 

- А что мне дало это искусство? Что я получил, кроме страданий. Я тебе больше того скажу: оно до сих пор преследует меня и издевается надо мной. Я устал работать без отдачи. Мои усилия утонули в жиже унылости этого городка. Кому здесь нужен Давид? Ты можешь остановить любого прохожего, и он скажет, какой сейчас курс доллара, но никто не знает, кто такой Лисипп.

 

- Ты мог бы творить для себя.

 

- А ты подумал, нужна ли вся эта мишура мне самому? Нет, не нужна. Я такой же, как и все эти твари, разве что в юности мне навязали какую-то глупую мечту о красоте и блаженстве вечной любви. В моей жизни этого не будет, мне нужен мой супчик по нечетным дням – все. Это ты возишься со своими книгами, боясь признать, что ты из того же теста. Расслабься, Стас, ты не хуже и не лучше меня. Легко противостоять искушению в пустыне, а вот в городе – ой как тяжко!

 

- Ты знаешь, что поступаешь очень плохо с этой девушкой? Кто она?

 

Я тяжело вздохнул и потер спину: меньше всего я хотел бы обсуждать это с моим бывшим постояльцем, которого повело на морализаторство. У Стаса такое бывает. Если он считает своим долгом донести до собеседника светлую миссионерскую мысль, то тут уж он не отступит, будьте уверены. Он так и расставался со своими девушками: сначала допытывался чуть ли не с пассатижами, почему у них так все хорошо сложилось, потом, почему она его избегает, а потом, почему они расстались. У него есть все шансы стать маньяком, не будь он таким раздолбаем.

 

- Жена одного бизнесмена. Умерла пару дней назад. Он заказал сделать из нее памятку.

 

- И ты сделал?

 

- Еще нет. Но за работу взялся, если ты об этом.

 

- А ты не думал, что ты навеки пленяешь душу человека? Ты хоть знаешь, кто она, чем жила?

 

- Я думал об этом, - честно ответил я, - Но мне почти ничего неизвестно. Слушай, какая разница, кто она? Ее уже нет. Девушка, которая стала завязкой этой истории, умерла.

 

- И теперь идет бой за тело Потрокла? – опять он выудил книжное имечко, которое мне ни о чем не говорило, кроме того, что он выпендривается, - Тело в роли трофея?

 

- Не знаю, о чем ты, но звучит правдоподобно. 

 

- Никто ее не любил. Один видит в ней куклу, навеки прикованную к домашнему острогу, второй исполнение своих творческих амбиций, - его вновь охватил жар красноречия, – Она потрясающе несчастный человек. Не познала любви. Умерла, а шакалы продолжают разрывать ее на куски! Ужасающая степень вещизма! Вы лживые твари, один от искусства, второй от коммерции. Один доводит девушку до смерти, а другой увековечивает труп как идеал красоты. Мерзко! Вы любите только то, что достижимо: что можно пощупать, поставить в коридоре слева от ботинок, съесть! Неужели ты, Глеб, забыл, что настоящая красота не привязана к объекту?! Она где-то там!

 

Он широко дернул рукой, целясь в небо. 

 

- А мы здесь, на загаженной лавке, - холодно ответил я.

 

Стас мне надоел. Пусть катится отсюда в книжку и захлопнет за собой страницу. В его словах было слишком много жгучей правды, которую я не собирался терпеть. Я не думал ничего ему объяснять, мотивируя это тем, что он не станет меня слушать. На самом деле, мне просто было нечего ему сказать. Я понимал, какие ничтожные доводы остались у меня, но продолжал гнуть свою линию. Я уже принял решение – некуда отступать. 

 

- Я не вернусь к тебе на квартиру – после долгого молчания произнес Васьков, - Я не могу жить в морге. Ты превратился в антипигмалиона. Он оживил статую, а ты превратил в статую живую девушку.

 

- И чья пассия проживет дольше? – усмехнулся я.

 

- Чучельник…

 

- Стас, ты все-таки был мне другом, поэтому не буду мучить тебя… убирайся.

 

- Пошел к черту! – крикнул мне на прощание Стас и поднялся со скамейки.

 

Я, напрягая глаза, долго смотрел, как он уходит. Я очень хотел, чтобы он обернулся и простил меня. Еще я очень хотел свои сто тысяч. И супчик вне очереди. И вместе с тем, я всего этого не хотел. Даже не знаю, что творилось со мной на лавке под собирающимися дождевыми тучами.

 

Ударили первые крупные капли. Дождь зарядил в полную силу. Моим брюкам уже все равно – так почему я должен куда-то спешить? Я сидел и думал об Ирине. Никто не любил ее – верно. А вот в том, что никто не полюбит ее, Васьков ошибался. 

 

Я полюблю ее.

 

Надо только закончить работу. Кирсанов может думать, что угодно, но она будет принадлежать мне, а не ему. Впервые за многие годы я вновь почувствовал себя творцом, а не ремесленником. 

Мое творение, мое искусство, моя красота.

 

Моя любовь.

 

* * *

 

Декабрь. Я сижу и ем супчик в новом заведении. Сегодня важный день, и я нервничаю. Корсинин должен был забрать свою жену три часа назад, но не сделал этого. Неужели струхнул? Честно говоря, я сам боюсь предстоящего разговора. Все дело в том, что...

 

А, к черту... Есть только я и мой жидкий, набитый овощами и мясными обрезками друг, в очередной раз спасающий меня от внутреннего разложения. 

 

За соседним столом сидит студентик и что-то пишет. На мой взгляд, он забежал сюда погреться, взял кофе для вида, а теперь начал строчить что-то в блокнотике. Что именно? Если судить по его одухотворенному и пристальному взгляду, пишет он стихи. Да, да, выводит свои вирши, строчку за строчкой. И стоило ради этого занимать столик?

 

Я задумался, а в чем же заключается мое искусство? Что пытаюсь изобразить я? Дома меня ждут мертвые звери, оскалившиеся, выпустившие когти и готовые разорвать меня на части. Такое у меня творчество. Мой удел работать в компании лесных тварей, отживших свой век. Меня нельзя допускать до людей: я в них ничего не смыслю. 

 

Патологоанатом, а не художник. Моя мастерская больше напоминает лабораторию алхимика, чем пристанище живописца. Там я провожу опыты над мертвыми тканями, спрыскиваю их реагентами, разрезаю по пунктирным линиям. Что может создать потрошитель? А что может создать студентик за соседним столом? Ничего. Мы оба бесполезны, зато я не тешу себя иллюзиями и не пытаюсь играть на флейте, если не умею.

 

Меня город породил, а этого мальчишку город убьет. Через несколько лет он поймет, что его стихи не нужны никому. Пусть ужас проткнет его всеми крючками сразу, когда он осознает, что и сам уже не верит в причудливую магию слов. А потом он будет составлять агитки и рекламировать хлеб. И вот тогда мы сможем говорить друг с другом на одном языке. На мертвом языке холодца.

 

Почему не идет Корсинин? Петя, ау! Куда ты запропастился? Выключил телефон и делаешь вид, словно мы с тобой не совершали общего преступления. Нехорошо забывать подельников. 

 

Я знал, что он сорвется. Предчувствовал это. Образ его жены перетекал ко мне. С каждой минутой к нему возвращалось обыденное сознание: он уже не был обезумевшим от горя человеком. Или понял, что не получится таскать в постель новых девок, пока в прихожей стоит она. Хотя, как я уже говорил, девушки не дают счастья – счастье появляется в случае, если что-то тратишь, а не берешь. Что бы там ни было, мертвых любить сложнее, чем живых. Это удел горстки идеалистов.

 

Корсинин идеалистом не был. Он был купцом. Спешу обрадовать: Ира возврату или обмену не подлежит. Он заплатил, теперь она – его собственность. Все чин чинарем. 

 

Если он решил кинуть меня, то я пущу лодку ко дну вместе с ним. Мое чувство юмора давно уже пришло в негодность. Пусть милиция разбирается, кто из нас больший извращенец. Даже если срок впаяют только мне, он уже не сможет смотреть в глаза тем, кого обманывает, и изображать при этом святого. Пусть весь мир узнает о нашем любовном треугольнике!

 

Честно говоря, это все напоминает сто грамм для храбрости, в роли водки выступает мое злословие. Мы оба боимся смотреть в глаза друг другу. Они как зеркала. Точно знаю одно: ожидание томительно, хочу одним движением разорвать веревки, не отпускающие мои мысли дальше комнаты с формалином.

 

А студентик все пишет. Черкает, якобы ищет. Даже вырвал страницу и кинул скомканную бумажку в пепельницу. Это он так на публику играет? Изображает предродовые муки великого поэта? Как он мне отвратителен. Вне зависимости от того, притворяется он или и впрямь насилует музу. Здесь не кабинка общественного туалета – творческие потребности надо справлять у себя дома при свечах. А тут я, между прочим, ем. Запутывает рукой вихры на голове, жрет ластик с карандаша, пачкает губы кофе – это кожистое способно породить стих? 

 

Разве я когда-нибудь выкаблучивался, как это юное дарование? Я работаю с плотью, с гноем, с тем, что есть под рукой. Мои работы неоспоримы. Я стараюсь облагородить то, что облагородить нельзя в принципе, пока не вынешь кишки, заменив их крепким каркасом. Причем, стержень никто не должен видеть, иначе это будет признаком халтуры. И этот чистюля хочет меня превзойти? Нет, дружок, тебе не довелось преображать. Работая с грязью, надо умудриться создать Аполлона.

 

Вот он встал, расплатился и сбежал. Наверно, мои колкие мысли мешали ему ровно сидеть на стуле. Меня разобрало любопытство: над чем же так страдал местный самородок? Я подкрался к пепельнице и развернул обрывок. Это и вовсе что-то вроде афоризма.

 

«Искусство подобно груше, висящей на самой высокой ветке дерева, и ругательства людей, столпившихся внизу, не испортят вкуса плода для того, кто сможет до него дотянуться».

 

Груша? 

 

Спасибо, что не тазик пельменей.

 

* * *

 

Звонок в дверь. Все-таки решился. Сейчас проведу его в студию и преподнесу каравай. Я скажу ему: «Поприветствуйте великолепную Дарью!». 

 

Потому, что Ирой тут даже не пахнет, – я вытравил ее запах химикатами. 

 

У меня в студии стоит совсем другая женщина. Я изменил все: от осанки до цвета волос. Я купил краску и покрасил ее: сделал шатенкой. Купил новое платье, обруч и лак для ногтей. Корсинин даже не догадывался, на что выдает мне деньги. 

 

У нее новые глаза, ярко-синие ей идут больше, чем серые. Специально заказал у знакомого мастера-стекольщика. Он еще шутил: «Людей потрошить начал?» - а я кивал в ответ с абсолютной серьезностью на лице. Он нашел это остроумным и даже пытался что-то мне посоветовать.

 

Не подумайте, что я действовал в пику Корсинину - я работал по наитию. Я увидел ее, лишь нанеся последний штрих. Она должна была быть такой. Фотографии – ложь, а он еще хотел, чтобы я восстановил ее, ориентируясь на эти снимки! Увольте. 

 

Я сотворил Иру, которая бы разбила притязания Корсинина, как вазу об пол. Если бы она была такой на самом деле, этой гнусной истории не случилось бы. Глупая женщина, не решившаяся проявить характер, обречена остаться женщиной. А я уловил человека. Это мой ход, скажем так, использование небольшого художественного эффекта. Чучело выглядит величественнее Клеопатры.

 

Я знал, что Петр не обрадуется. На этот случай я припас две вещи: речь и нож.

 

Когда он вошел, я не стал церемениться, а сразу провел его к обновленной Ирине. Он смотрел на нее, силился что-то возразить, но не мог. Думаю, это был первый и последний случай, когда она победила в споре с мужем. Водитель, по счастью, остался в машине. По-моему, он не питал любви к моим мертвецам.

- Что вы сделали?! – с особым упором на «вы» произнес Корсинин. 

 

Он даже не стал осматривать Ирину: быстро отвернулся и все. Поэтому я встал так, что, обращаясь ко мне, Петр видел и ее. Он был одновременно взбешен и до смерти напуган. Как раз страх и мешал ему в гневе проломить мне череп табуретом. Он до сих пор не понимал, что тут происходит.

 

- А что вы ожидали? – Я начал запланированную атаку, - Вы думали, что я безропотно склепаю для вас копию? Думали, что я стану принтером ваших идей? Вы недооценили меня, Петр. Да, я продался. Из-за ваших денег я лишился друга. Я могу продать вам этот стол или, если пожелаете, циркулярную пилу – но я не могу продать вам себя! Вы хотели заставить меня потакать вашему пошлому вкусу! Вы – бездушный делец и тиран! Немудрено, что вы свели свою жену в могилу!

 

- Ах, ты! – с ревом бросился на меня Петр. 

 

Я предусмотрел такой вариант и выхватил из рукава скальпель.

 

- Прочь! Прочь от меня! – прикрикнул я.

 

Вид ножа подействовал на Корсинина отрезвляюще. Он снова стал вежливым деловым господином, осуждающим меня за вспышку насилия.

 

- Постой, ты с ума сошел! – сообразил он.

 

- А кто из нас собирался жить с трупом? Слушайте, что я вам говорю. Вот ваша Ира, и вы не посмеете оставить ее! Я вижу, что вы не станете любить то, что выпадает из вашего предпринимательского мирка. Если вы вздумаете оставить ее у меня, я живо выведу вас на чистую воду! Забирайте свою жену! И не вздумайте избавиться от тела, вы обречены жить с ней под одной крышей! Либо так, либо похороны. Ты все равно не удержишь ее. Никто не удержит. В том смысл красоты.

 

Денег я не получил. Я и не рассчитывал, что моя наглость будет оплачена. Хватит и того, что он был вынужден играть по моему сценарию. Я наблюдал за отъезжающей машиной и гадал, в какую из ночей мою мастерскую спалят его подручные. Или вдруг он что-то поймет за время этой поездки?

 

Лично я что-то понял. Мы провели с Ирой много времени. Достаточно для того, чтобы кое-что угадать. Я постоянно пялился на эти фотографии, не понимая, кем была эта девушка. А потом я понял – чепуха. Главное, кем она станет. Я чувствовал, что поступаю плохо, когда следовал инструкциям Корсинина. Будто я создавал дубликат ключей. А мне посчастливилось работать с самым неуловимым материалом в мире. Куда тоньше и ярче золотых нитей.

 

Я разучился общаться с людьми за эти годы, но я пока еще представляю себе, как должен выглядеть человек. Ведь именно тому и учат в художественной школе.

 

Учат лепить человека.

 

* * *

 

Тридцать первое декабря. Я слоняюсь по улицам в поисках подарка самому себе. Больше поздравлений ждать не приходится. Никто не подозревает о моем существовании, а Васьков навсегда уехал из города. Может, позвонит какой-нибудь подлиза, но сегодня я не буду снимать трубку. 

 

С момента нашей последней встречи моя жизнь радикально изменилась. Я стал есть супчик по четным дням недели. 

 

А в остальном все та же туфта: звери, туши, разделка, набивка. Денег хватает ровно на то, чтобы встречать рассвет. С новым охотничьим сезоном моя работа вновь оказалась востребована. Я подзабыл историю с Корсининым и уже не просыпался от каждого шороха, боясь, что Ира ожила. 

 

Новый год! Зачем мне тратить время на эти мелочи? Я уже доказал, что могу прыгнуть выше головы. Не вижу смысла делать это каждый день. Так что, если вы ожидали, что на меня снизойдет откровение, или, что я повешусь, словом, катарсиса какого-нибудь, как бы сказал Стас, то вы так и не поняли, с кем имеете дело. Меня зовут Глеб Плахин, а таксидермия – моя работа. Вот и все, что вам нужно знать.

 

Кстати, вот и подходящий подарок. У меня осталось сто рублей в кармане после того, как я купил хорошей еды и шампанского под куранты. Надо потратить их на какую-нибудь милую безделушку. И вот я наткнулся на палатку, в которой среди прочего продавались брелоки для ключей. Один мне очень понравился – в виде земного шара, симпатичный такой кругляш. Чучело Земли. Я сразу нацепил его на свою связку. 

 

Один щелчок, и мир завертелся.