Ну так вот. Не прошло и полгода.

Терминология. Под «рабством» я понимаю такое отношение к власти, при котором власти позволяется все и приписывается сакральный характер (власть высоко, власть все может, спасибо власти за… ), при этом у закона такой силы нет – закон представляется чем-то абстрактным и бессмысленным, так как прямое влияние на жизнь имеет только воля властного субъекта (на которую повлиять невозможно, можно только попросить, умаслить властного субъекта либо заменить его на другого, своего). Противопоставление такому рабству – свобода. Я понимаю свободу как добровольное подчинение законам, обязательным для всех, обсуждаемым в порядке общественной дискуссии, а власть в таком понимании является наемным менеджером, которому делегируются полномочия по оперативному управлению и который подчинен выбравшему его порядку вещей, а не подчиняет последний. (Понятно, что это определение идеально, и такового не существует нигде, но так я и не говорю, что где-то существует идеальная свобода.)

Конкретизация. Русское рабство – это когда все знают, что нельзя поворачивать через две сплошные, но все поворачивают, а остановившему гаишнику дают взятку.

Массовость явления. По моим представлениям, русское рабство максимально широко распространено на Среднерусской возвышенности (так называемой европейской части России) и некоторых территориях к востоку. Урал, Сибирь, Дальний Восток, северные территории, имея другую историю, скорее всего, и «менталитет» имеют другой, в котором русское рабство не выражено так сильно.

В крупных городах, особенно среди интеллигенции с долгой урбанистической историей, оно выражено слабее.

Истоки явления. Этап первый.

Праэтнос (несколько славянских племен, проживавших на достаточно обширной территории) призывает править собой представителей более развитого, но еще не христианизированного (не интериоризировавшего христианство) этноса. Подчинение призванным властителям – добровольное, ставящаяся перед ними задача – объединительная, то есть создать общую для всех правду (=законы, регулирующие повседневные и экстраординарные события) и осуществлять руководство, контроль за исполнением этих законов, то есть создать систему власти. Объединительное (то есть этнообразующее) значение этой задачи (было) важно в первую очередь потому, что будучи объединены многими признаками этнического родства, эти славянские племена не являлись полноценным этносом, так как стояли на разных ступенях культурного развития и не могли противостоять постоянной внешней угрозе с севера, юга и востока, а также внутренней в виде конкуренции и вражды между племенами. Возможно, призыв варягов и объединение осознавался как последний шанс выжить.

Платой за наем антикризисных управляющих стало «володейте нами». К сожалению, я не настолько специалист в старославянском, чтобы значение слова «володейте» можно было использовать как какое-либо свидетельство. Не исключено, что даже во времена Нестора, его употребившего, значение было несколько иным, не говоря уже о том, что данное слово вообще могло не употребляться при обсуждении контракта с варягами.

Кого еще могли призвать славяне для того чтобы «володейте нами»? Соседние финно-угорские племена не годились в связи с тем, что находились на тех же или более низких ступенях развития и сами платили дань варягам. Кочевые племена на юго-востоке не годились в связи с имплицитно кочевнической культурой и осознавались как естественные враги. Болгария и Византия не прошли, видимо, потому, что торговые связи были недостаточно крепки и культурный разрыв слишком велик. Западная Европа пребывала в нищете, сумрачном ожидании конца света и страхе перед викингскими набегами с одной стороны и сарацинскими с другой, и потому, скорее всего, поклала бы на возможность обрести новые земли так далеко на востоке. Варяги, как представители агрессивного, полного сил этноса, сочетавшего в себе и оседлость (характерную для самих славян), и легкость на подъем, выглядели фаворитами внутриевропейской конкуренции народов и не слишком далеко ушли в своем культурном развитии от призывавших их славян, с которыми у них были отработанные контакты в виде сбора дани. Возможно, что фактором выбора стало и то, что Рюрик все-таки был не совсем чужим человеком, должен был помнить своего деда-новгородца и быть лояльнее к отдающимся под его власть почти-родственникам.

То есть первым фактором стало то, что были призваны именно варяги – с одной стороны, не настолько «чужие», насколько более развитые европейские народы, с другой – обладающие еще бандитским сознанием, в котором законы осознаются как самосохранительный механизм (пра)этноса и не экстраполируются на другие этносы, осознающиеся как поставщики дани или конкуренты на жизненном пространстве. В этом смысле для варягов роль антикризисного управляющего была новой и вряд ли они так уж были к ней готовы – недаром первое Уложение дал Олег, спустя 40 лет после призвания, лет, которые прошли для варягов в более или менее мирном распределении между своими славянских городов и в военных походах.

То есть закон был дан только тогда, когда призванные властители обосновались на этой земле, поняли, что ею в принципе можно управлять, что с этим народом можно иметь дело. На более близких территориально лопарей и корел с весью они никогда не претендовали, так как культурная пропасть между скандинавами и финно-уграми слишком велика – платите дань да и на фиг вы больше нужны. Прарусские же славяне оказались восприимчивы к новшествам, активны, достаточно агрессивны, чтобы с ними можно было ходить в походы, достаточно оседлы, чтобы можно было развиваться городам и земледелию, достаточно (законо)послушны, чтобы можно было дать закон, и достаточно (по всей видимости) честны, чтобы следить за выполнением этого закона было не слишком муторно.

Тут еще очень важно понять мотивацию не только славян, но и самих варягов. А собственно, почему они согласились? Тут дело не в том, что «ха! а кто б отказался!», а в том, ПОЧЕМУ согласились. Что стало их главным «интересом».

Я предполагаю (только предполагаю), что как для Рюрика и его братьев, так и для членов их дружины предложение славян было достаточно неожиданным и не то чтобы лестным, но скорее интригующим. Скандинавы, при всей их внешней флегматичности, до сих пор весьма авантюрные ребята, а уж тогда, как я понимаю, интрига и любопытство были чуть ли не главным в их жизни. Мне кажется, что для представителей народа, который только-только вышел из дикости, предложение «володеть» целой большой территорией и многочисленным, хоть и чуть более диким, народом, было своего рода экспериментом, своего рода авантюрой (причем по большей части военной, так как славян тут же стали набирать в дружины для военных походов). И самое главное – это был для Рюрика – Шанс.

Шанс неизвестно чего. Это очень важно. Полудикий полушвед почувствовал, что получил возможность сделать что-то, от чего дух захватывает, что-то такое, что-то грандиозное. Что-то, еще неясно, что именно, но что-то такое, чего он раньше не делал и что очень хочется попробовать.

Неважно, что в его случае это было руководство большим количеством людей и фактически формирование из них полноценного этноса. Он этого, конечно, не осознавал. Но важно то, что потомок новгородского старшины и достаточно знатный на полуострове человек вдруг получил в свое распоряжение целую страну. Экспериментируй – не хочу! Пробуй! Можно такого наворотить! (а не получится – ну значит, не получится; тогда, скорее всего, убьют и Валхалл примет нового бравого воина)

То, чего он никогда раньше не делал – не управлял страной, стало возможным. И это был его Шанс.

С этого и началась история грустных взаимоотношений русских людей и русской же власти. Люди, населяющие эту страну, практически сразу воспринимались властью как материал для экспериментов, как некие кирпичики для строительства Неизвестно Чего. (в каждую эпоху чего-то своего)

Высокомерие варягов по отношению к славянам сохранялось примерно до конца правления Игоря (то есть около 80 лет), потом же русы ассимилировались так, что высокомерие более развитого этноса по отношению к менее развитому плавно перешло в высокомерие властителей по отношению к плебсу и уже не имело этнической окраски, но имело рудиментарный характер «мы не такие, как они».

Я предполагаю, что мотивация славянских племен выжить и выжить единым этносом (не осознаваемая, наверное, но тем не менее очень высокая) была огромным по силе центростремительным импульсом, который обеспечил уважение и добровольное подчинение власти и законам, ею данным. Что и есть в моем понимании европейская версия свободы – уважительное и добровольное подчинение законам, одинаковым для всех (в архаичном обществе эти законы возникают как традиции, отзвуки первобытной саморегуляции стаи, а в современном как результат общественной дискуссии).

Но одновременно пошел и противоположный процесс – закрепощения. Именно потому, что призванные варяги были более развиты культурно, более агрессивны от природы и склонны рассматривать свою роль не как спасительную по отношению к родственному этносу (естественно), а как возносительную для себя, именно потому они были в высокой степени подавляющей силой для славян. Что, в принципе, неизбежно (любая власть – подавление, и отсутствие такого подавления возможно лишь в стихийных демократиях типа исландской), но границы чего должны быть обсуждаемы – либо элитами (в рассматриваемую эпоху это заговоры, свержения и захваты власти), либо обществом (которое возникнет гораздо позже рассматриваемой эпохи).

Возможно, проблема славян была в том, что у них не было собственных элит и варяги призывались в том числе для того, чтобы эти элиты появились (сразу, готовые, чтобы не ждать век их формирования, а то сожрут) и стали фактором развития общества (каковым они являлись и являются во все времена). И выбор варягов в качестве элиты и власти предопределил судьбу пра- и собственно этноса: они оказались слишком жестоки, слишком высокомерны, слишком подавляющи, слишком завоеватели, чем властители. И именно потому, что они стали первой славянской элитой, народ (теперь сказали бы «население») воспринимал их поведение как должное и как данность. То есть и кредит доверия был очень высок (которое варяги, кстати, оправдывали), и поведение варягов воспринималось как норма (не с чем было сравнить, не было собственного опыта взаимодействия с элитами), и альтернативы-то, в общем, по большому счету, не было. В течение порядка 250-300 лет на славянских (уже называемых русскими) землях не было бунтов, не было попыток выдвинуть собственных правителей, не было поиска «особого пути» (как они заебали уже, честное слово).


То есть сформировалось представление о власти как о:
- далекой от народа (результат культурных и, простигосподи, физиологических различий)
- наделенной очень большими правами
- правда, с соответствующими и обязанностями – обеспечивать техническое руководство повседневностью, безопасность и развитие
- требующей добровольного и беспрекословного подчинения (в смысле не властные персоны требуют, а власть как явление возможна только при наличии идеи беспрекословного и добровольного подчинения)
- в случае неподчинения тебя убивают, а твое имущество достается князю


Тут еще надо отметить, что варяги хорошо справлялись с возложенной на них задачей. Структурированное право, усиление безопасности, интенсивный культурный обмен с другими народами, урбанизация, исследовательский импульс по отношению к окружающим землям появились у славян благодаря им. Лучше же всего, безусловно, они справились с объединительной задачей. Несмотря на большие различия, у славянских племен появилось одно имя (имя варяжского племени), стала развиваться внутренняя миграция и, соответственно, один язык, появилась общая литература и история стала осознаваться как общая. Социально-экономическая ситуация тоже стала выравниваться, высокая дифференциация предшествующей эпохи стала уходить, и в результате стала формироваться и общая культура. И общим (сик!) для формирующейся русской культуры стало именно то представление о власти, которое я описала чуть выше. Без такого представления само существование этой культуры было бы невозможно. Оно, возможно, стало ее цементирующим фактором. (И остается доныне как единственный таковой, гы)

Этап второй. Развитие явления.

Тем временем происходило вот что. В Европе, и в Скандинавии тоже (за исключением Исландии, но и ей тоже недолго гарцевать осталось) начались абсолютистские процессы: короли, конунги и прочая шушера стали притязать на все большие и большие полномочия (без расширения круга обязанностей, естественно), и междуусобные войны становились не противодействием этому борзению, но выявлением сильнейшего и борзейшего, способного удержать в руках власть над большей, чем ранее, территорией. Тут важно то, что в Европе изменилось представление о власти – власть из руководства подданными (народом) стала осознаваться как руководство территорией (богатством).

Эта тенденция быстро нашла отражение и на Руси, но, как и все общеевропейские тенденции (тогда, о, тогда Русь еще не была Азией, и даже Азиопой еще не была, она была глухой, восточной, но европейской провинцией, и осознавалась именно так – Петр I много позже попробовал было восстановить такое ее осознание, но было поздно), в несколько искаженном виде. Исказили эту тенденцию принятие христианства в православной версии и угроза с востока.

Тут надо еще сказать о том, что именно восток и юго-восток осознавались славянами как источник угрозы. С севера пока больше никаких инсинуаций не поступало, запад практически не существовал (далеко и его самого прессовали викинги), а на юге была пышная, ослабевающая (неоднократно пощупанная Рюриковичами) и потому дружественная Византия. С юго-востока же постоянно набегали, а на востоке стала формироваться мощная агрессивная сила, способная противостоять Рюриковичам.

Устала. Продолжение следует. Ужас как много получается.