Он написал её без разрешения — с памяти, почти вслепую. Но когда холст появился на выставке, один полковник узнал в ней свою жену.
В кругу «Мира искусства» об этом старались не говорить вслух. Скандал был почти улажен, но до сих пор в личных письмах художника можно найти намёки на ту самую картину. Обнажённая женщина, написанная по памяти, вызвала не только восхищение, но и угрозу дуэли.
Художником был Константин Сомов — мастер тонкой эротики, нюансного портрета и «петербургской печали». Но в этот раз он зашёл дальше. Слишком далеко.
Константин Сомов
«Сквозь вуаль»: встреча, которую он не мог забыть
Весной 1896 года Сомов работал над серией камерных портретов для одной частной галереи на Сергиевской улице. В тот вечер он как раз дописывал нежную акварель, когда в мастерской появилась гостья. Кто-то постучал — непривычно резко.
На пороге стояла женщина в шляпе с вуалью и перчатках. Сомов запомнил: лицо почти не было видно, но он сразу почувствовал в ней тот самый внутренний контраст — внешняя строгость и тихое, почти непристойное притяжение.
Она попросила укрыться от внезапного дождя. Он предложил ей чаю. Беседа шла о музыке и выставке в залах Академии. Она сказала, что любит Тициана, но не доверяет художникам, которые пишут женщин слишком «честно».
Она ушла так же молча, как пришла. Сомов не узнал ни её имени, ни причины визита. Только спустя два дня, как он признался позже в письме Бенуа, «её профиль и изгиб запястья преследовали меня сильнее любого греческого гипса».
Картина без имени — и без позволения
Сомов начал писать на третий день — акварелью, по памяти. Это был не заказ, а нечто личное, почти исповедальное. Он не стремился к сходству, он искал ощущение той женщины: складки ткани, которая не скрывает, а подчёркивает, пальцы, сжимающие подлокотник кресла, взгляд, не направленный ни на кого.
Он назвал картину просто: «Сквозь вуаль».
Через месяц работа оказалась среди других на закрытом просмотре для избранных меценатов в мастерской Лансере. Среди присутствующих был и отставной полковник Николай А. — человек уважаемый, резкий, и, как говорили, чрезвычайно ревнивый.
Он стоял перед картиной недолго. Потом спросил:
— Кто эта женщина?
Сомов пожал плечами.
— Образ.
Полковник ничего не сказал. Но когда выставка закончилась, он подошёл к организатору и потребовал: «Имя художника. Завтра он получит от меня вызов».
Подпись, которой не было — и записка, которой не существовало
На следующее утро Сомов действительно получил записку — без лишних слов, на плотной бумаге с гербом:
«Вы выставили на всеобщее обозрение мою супругу — без её ведома и без моего разрешения. Это требует сатисфакции. Завтра. У дворца Белосельских-Белозерских. 7 утра.»
Константин не был дуэлянтом. Он был наблюдателем — тонким, ироничным, почти эфемерным. Но и трусом его никто не называл. В ту ночь он сделал то, что в полной мере соответствовало духу Петербурга и мира искусства.
Он добавил внизу холста маленькую надпись: «Актриса А.И., театр миниатюр. Памяти».
А рядом — вложил в конверт записку, написанную изящным почерком женской рукой. Там было: «Благодарю Вас за портрет. Никто ещё не видел меня столь ясно, и столь бережно. — А.И.»
Когда на рассвете полковник прибыл в назначенное место, его уже ждали Сомов и два свидетеля. Один из них молча передал ему письмо и новую подпись на холсте.
Полковник прочёл. Помолчал. Вздохнул. И сказал лишь одно:
— Пусть будет так.
Он развернулся и ушёл. Стрельбы не было.
Женщина без имени — и картина, которую запомнили
История так и осталась недосказанной. Кто была эта женщина — не знал никто, кроме, возможно, самого Сомова. Он никогда больше не выставлял «Сквозь вуаль» публично, но хранил её в мастерской до самой эмиграции.
В воспоминаниях художника есть фраза: «Иногда образ сильнее факта. Он не требует точности — он требует тишины».
Может, всё это и было лишь игрой. Портрет, якобы по памяти. Подпись, которой не было. Записка, которую никто не проверил.
Но именно в этом и был Сомов — художник теней, намёков и ускользающей правды.
А вы как считаете — был ли это обман или гениальный выход?
Имел ли художник право так поступить? Или образ — всегда чья-то собственность?