Граф опять всех обманул ) Шестая глава написалась на удивление быстро… Возможно, потому, что она не скакала по моментам, а ведет одну вполне определенную линию… О:-)
Ну, или это Графу так кажется )

И еще. На дайри Граф наконец-то ввел тег «Оридж». Просто на ли.ру есть раздел «Мир Снежаны» - и оридж, в принципе, под эту тематику подходит, а вот на дайри было немного неудобно в этом плане…

Вот, собственно, и все )

PS Да, на этот раз глава, вроде, вычитана… Но все равно – если что, пинайте. Только помните, что если опечатки и орфографию Граф исправляет безропотно, то за стилистику и запятые грызется О:-) Но за желание помочь будет благодарен по-любому )

Итак, Глава 6
Герцог Стефан Стоунлэ по праву считался одним из самых блистательных кавалеров Альвии. Его красота придерживалась золотой середины, не превращая изящество в слащавость, а мужество – в брутальность. Но в этой красоте, казавшейся совершенной, очень многие пытались отыскать следы иных черт.
Покойный король Робер любовных связей не считал, зачастую предпочитая знатным дамам девушек попроще. При этом любая смазливая мордашка рисковала оказаться в его кровати… или ином месте, которое его величество счел бы удачно ее заменяющим. Это нельзя было назвать даже романами – доставившая королю удовольствие девица ни на что не могла рассчитывать. Робер I, возможно, считал, что уже сам факт его внимания является благодеянием – если, конечно, вообще давал себе труд над этим задуматься.
Однако одной из дам высшего света удалось привлечь к себе августейшее внимание. Изабелла Стоунлэ, юная супруга старого герцога западных земель, поставила себе цель добиться статуса королевской любовницы – и добилась его. Некоторое время она успешно занимала место королевы, женщины хрупкой, болезненной и, несмотря на молодость, уже начавшей терять свою красоту. Когда же Изабелла оказалась в тяжести, при дворе начали ходить даже не слухи, а вполне откровенные сплетни. Герцог Стоунлэ был женат вторым браком – но ни от первой супруги, ни от второй, с которой он прожил уже лет шесть, детей у него не было. Затаив дыхание, ждали, как отреагирует старый герцог на «подарок от короля», как уже окрестили будущее дитя. Ведь если родится сын – то он станет наследником всех богатых земель он Кемптена до Оффенбурга. Следя за этой животрепещущей историей, не сразу заметили, что и королева ждет ребенка: все первые признаки отнесли на обычное нездоровье ее величества. Монаршая чета уже являлась родителями трехлетней дочери, однако страна ждала от них наследника престола.
Королева родила сына семнадцатого апреля, герцогиня Стоунлэ – тремя днями позже. Королю о рождении наследника решились сообщить не сразу: ребенок появился на свет настолько слабым, что не были уверены, выживет ли. Зато Изабелла имела полное право гордиться крепким и здоровым малышом. Кое-кто даже осмелился предложить Роберу I поменять младенцев – мол, оба его плоть и кровь, а от кого – это не столь уж важно, тем более, что герцогиня происходила из весьма знатной семьи. Однако сперва королю было не до того, а потом внезапно выяснилось, что герцог Стоунлэ, прихватив супругу и ребенка, поспешно покинул столицу. По всему выходило, что старик либо искренне посчитал рождение наследника чудом, либо предпочел сделать вид, будто не замечает в этом «чуде» участия короля.
Прекрасная Изабелла, не имея возможности покинуть замок мужа, писала своему царственному возлюбленному страстные письма. Однако Робер I полностью следовал пословице «с глаз долой – из сердца вон», ибо романтика никогда его особо не занимала, и любовница на расстоянии его не интересовала. Будучи женщиной далеко не глупой, Изабелла быстро поняла это и сменила тон писем. Теперь в них говорилось не о пылких чувствах, сохраненных даже в «заточении», а о том, что неплохо было бы официально признать ее сына королевским отпрыском. Дофин – слишком хрупкий и болезненный мальчик, чтобы все надежды и чаянья всей страны сходились только на нем. Робер I и к этим просьбам оставался глух. Возможно, он считал, что лучше быть полноправным герцогом Стоунлэ – раз уж старик оказался столь любезен и признал мальчишку своим, - нежели королевским бастардом. А может, и вообще не задумывался над этим вопросом: ходили слухи, что из незаконных детей короля можно набрать целый отряд, и сын герцогини представлял для него интереса не более, нежели сын какой-нибудь служанки.
Вскоре умерла королева. Она сделала последнюю попытку подарить мужу достойного наследника, но, родив еще одну девочку, скончалась. Новорожденная принцесса вскоре последовала за ней. Когда буквально через пару месяцев умер и герцог Стоунлэ, при дворе появилась новая пища для сплетен. Конечно, герцог был уже далеко не молод – но ведь как вовремя-то он отправился в мир иной! Обсуждали, станет ли Изабелла Стоунлэ новой королевой. Освободившись от мужа, красавица не стала тратить времени на новые письма, а приехала сама – вместе с сыном.
Дрогнуло ли что-нибудь в сердце Изабеллы, когда она впервые увидела дофина? Нет, в нем только расцвела материнская гордость, когда она сравнила болезненно-бледное лицо наследника престола с румянцем собственного сына. Сам Стефан лишь пожаловался, что дофин Эжен очень скучный, и с ним совершенно не во что играть.
Конечно, права дофина оспаривать было бы сложно, но, как считала Изабелла, этого и не требовалось. В худеньком, не по возрасту маленьком теле огонек жизни едва-едва теплился, и, казалось, пройдет совсем немного времени, прежде чем он потухнет самостоятельно.
Возможно, герцогине Стоунлэ и удалось бы уговорить короля вступить в повторный брак, однако в то время Робера I занимали совершенно иные вопросы. Он планировал начать военную кампанию и искал союза с полонским королем Венцеславом. Тот идеей загорелся, но деньги на военные нужды выделялись Сеймом, а тот весьма насторожено отнесся к данной авантюре. Когда Робер I в запале пообещал в знак доброй воли отправить к полонцам своего наследника, Изабелла сперва не поверила своим ушам, а поверив – возликовала. Злейшая мачеха не поступила бы с немощным ребенком более жестоко, нежели родной отец: холодный климат и суровая чужая страна должны были успешно завершить начатое врожденной болезнью. Герцогиня лишь жалела, что так и не смогла выдавить из короля Робера согласие на брак, однако она не сомневалась: стоит дофину умереть, а вопросу престолонаследия снова встать ребром – и свободолюбивый монарх сдастся в женский плен.
Но судьба распорядилась по-своему. Робер I сложил голову по ту сторону проливов, а дофин Эжен выжил и вернулся, чтобы стать королем. На честолюбивых планах можно было ставить крест – и попрощаться с надеждой увидеть корону на голове собственного сына.
Разочарование оказалось жестоким. Изабелла Стоунлэ, всегда гордившаяся своей выдержкой, впала сперва в истерику, а потом в ярость. Справиться с охватившими ее эмоциями удалось не сразу, но, сделав это, герцогиня решила не упускать хотя бы другие шансы, пусть они и были значительно скромнее.
Так Стефан Стоунлэ стал пажом маленького короля. С самых ранних лет привыкший, что его боготворят, он попытался и здесь добиться главенствующего положения. По рождению остальные мальчики не уступали ему, однако задатками лидера, казалось, не обладал никто. Оливье Дали, после скоропостижной смерти отца получивший титул эрцгерцога, мало того, что смотрел королю в рот, более не замечая ничего вокруг, так еще и был младше всех остальных. Арно Монтере, сын коннетабля, напротив, был немного старше, но добродушный увалень и не думал верховодить; почти на голову возвышавшийся над другими мальчиками, он больше всего боялся задеть хрупкого короля. Жерар и Мишель Дарнье, братья-близнецы, больше были заняты друг другом, нежели кем-либо еще.
Отпор, как ни странно, дал сам король. Буквально в первый же день Стефан, которому мать все уши прожужжала, что он – точно такой же сын Робера I, приобнял Эжена за плечи и назвал «братцем». Король из объятий выскользнул, взглянул на юного герцога – глаза у златоволосого мальчика смотрели не по-детски серьезно и строго – и очень спокойно, будто сообщая неизвестный факт, объяснил, что братьев у него нет: ни родных, ни двоюродных, а троюродные есть только по бабке, но так как та была иностранной принцессой, то их он никогда не видел и вряд ли увидит. Король долго и нудно перечислял родственников и в конце резюмировал, что герцог Стоунлэ не приходится ему таковым ни по одной из линий. Напоследок Эжен на полном серьезе посоветовал уже покрасневшему до кончиков ушей Стефану получше ознакомиться с собственной родословной, после чего вернулся к другим делам. Уже тогда и Стоунлэ, и остальные мальчики поняли, что шутить с королем бесполезно. Эжен либо действительно не понимал шуток, каждый раз скрупулезно разбирая вопрос, либо настолько талантливо притворялся, что производил подобное впечатление. За долгие годы общения с ним приближенные убедились, что дело в первом, хотя Стефан Стоунлэ продолжал подозревать короля в лицемерии.
На этом конфликт был исчерпан. Стефан не стал больше пытаться вести себя панибратски, но продолжал добиваться дружбы короля. Быть может, если бы судьба свела их в более старшем возрасте, этот план и удался бы, но в неполные девять лет очень трудно ради эфемерных «выгод», о которых твердили взрослые, отказываться от детских радостей. Эжен никогда не запрещал своим маленьким придворным играть и развлекаться, однако сам в этих забавах никогда не участвовал. Только у одного из окружавших короля мальчишек хватило силы воли променять шумные игры на тишину рабочего кабинета – и это был Оливье Дали. Стефан считал его подлизой и в душе презирал, хотя на словах со всеми поддерживал хорошие отношения.
Король так и не начал выделять юного герцога Стоунлэ, однако ко всем мальчикам, выросших со временем в юношей, относился с симпатией. Так как казалось весьма сомнительным, чтобы никто так и не шепнул ему о происхождении Стефана, оставалось прийти к мнению, что его величество решил не придавать данному факту значения. На много лет между сыновьями Робера I воцарился благожелательный нейтралитет.
* * *
Катрин Туарнель Стефану понравилась сразу. Ему всегда казалось, что женщина, которую он назовет своей женой, непременно будет походить на его мать, то есть окажется высокой, статной и царственной. Юная мадемуазель Туарнель была маленькой и смешливой, однако именно она заставляла сердце юноши биться быстрее. Герцог Стоунлэ начал с нетерпением ожидать, когда же закончатся смотрины, чтобы поскорее сделать приглянувшейся девушке предложение. О том, что на Катрин падет королевский выбор, Стефан даже не беспокоился. Он был уверен, что Оливье наверняка навяжет его величеству свою сестру. Да и не подходила эта девушка королю: все равно что под бок к надменной борзой подложить игривого котенка.
Все расчеты разбились о действительность. Именно на головку миниатюрной, пухленькой и голубоглазой Катрин Туарнель легла альвийская корона. В период между объявлением помолвки до самой свадьбы Стефан добрую сотню раз собирался обратиться к королю: ведь тот не любит свою избранницу, наверняка не любит! Эжен, по стойкому убеждению герцога, любить не способен, и свое предпочтение озвучил наугад. С тем же успехом он может выбрать другую девушку – та будет счастлива и горда. Но когда Стоунлэ доходил до этой мысли, его уверенность шла на попятный. Все семьи, представившие королю своих дочерей, надеялись победить в этом специфическом соревновании, в котором корона являлась прекрасным и желанным призом. Быть может, и Катрин жаждала такой судьбы. Будучи и сам не лишен честолюбия, Стефан вполне мог понять это желание. А кроме того, помимо короны Эжен обладал и другими приятными чертами. Он был юн и весьма хорош собой. Правда, карие глаза смотрели слишком уж строго, а лицо с точеными чертами было почти лишено красок, но многие находили в этом определенную красоту. Даже Стефан Стоунлэ при всей своей предвзятости не мог этого отрицать.
Пока молодой герцог терзался сложным выбором, свадьба состоялась. Августейшая пара смотрелась прелестно – как только могут быть прелестны юноша и девушка, едва перешагнувшие порог шестнадцатилетия.
Смотреть на сияющее удовольствием и гордостью лицо невесты было больно, но оказалось, что видеть, как гаснет радостный огонек, еще больнее. Королева появлялась с королем исключительно на официальных мероприятиях, все прочее время молодые супруги проводили по отдельности. Веселое личико Катрин поскучнело и оживлялось только в часы, проводимые за играми. Однако, вскоре оказавшись в тяжести, королева лишилась и этих радостей. Беременность протекала без проблем, но Катрин терзал другой недуг – скука. Написанные романы она не любила, предпочитая живые разговоры, и Стефан сам не заметил, как стал постоянным гостем в покоях своей королевы. Ведь он всегда был в курсе всего, что происходило при дворе, и умел красиво поведать о том, что знал. Истории, которые он рассказывал на разные голоса, выходили одновременно забавными и колкими, особенно доставалось королю и его ближайшему кругу. Катрин смеялась до слез, когда красавец-герцог изображал ее супруга, подражая его манере разговора: негромкая медлительная речь с время от времени сбивающимся дыханием, ибо даже небольшие физические нагрузки вызывали у короля отдышку. А Стефан любовался ею, с замиранием сердца ловя смешинки в столь дорогих ему голубых глазах.
Собственная супруга и рождение сына не могли принести герцогу столько же счастья, сколько благосклонность юной королевы. Разрешившись от бремени, она расцвела еще больше. В то же время здоровье короля, несмотря на радость от появления наследников, неожиданно резко ухудшилось. Опасались даже, что Альвии снова придется жить при регентстве – и теперь уже значительно дольше. Много лет спустя Стефан уже не смог бы точно сказать, кто сделал первый шаг: королева ли пожаловалась на одинокую жизнь, или герцог рискнул предложить ей свои услуги.
Катрин была страстной, капризной и требовательной. С бесстыдностью котенка она не скрывала, что жаждет ласки, и Стефан рад был дарить ей ее. Его руки с упоением гладили нежное, приятно округлое тело, на котором не выступало ни единой косточки, наслаждались атласной, молочно-розовой кожей, раз за разом проводили по роскошным темным кудрям. От мысли, что эта женщина отдается ему, внутри теплело; от мысли, что она навечно отдана другому – закипало. Герцог Стоунлэ пребывал в уверенности, что Катрин должна принадлежать ему, а не этой пародии на мужчину. Стефану казалось недостаточным быть просто любовником. Снова и снова терзался он вопросом, может ли королева, овдовев, вступить в повторный брак. Ведь, возможно, счастье не так уж и далеко – король ведь на ладан дышал. О том, что он будет делать с собственной вполне здравствующей супругой, Стефан не задумывался. В мечтах он уже видел Катрин своей новой женой.
Когда непривычно встревоженная и заплаканная королева призналась ему, что, несмотря на все предосторожности, она ожидает ребенка, герцог счел это знаком свыше. Это дитя должно было появиться на свет и стать материальным доказательством их любви. Стефан утешал свою возлюбленную, внушая, что ничего ужасного не произошло, напротив, это счастье, которое они заслужили. Катрин так не считала, и Стоунлэ пришлось пустить в ход всю имеющуюся у него силу убеждения. Надо сделать всего лишь один решительный шаг: уговорить короля провести в спальне королевы хотя бы ночь.
На этой фразе Катрин истерически рассмеялась: мол, с таким же успехом можно просить появиться Святого Гавриила. Стефан схватил ее за руки и настойчиво продолжал, не замечая, что его голос дрожит от злости. Король должен быть благодарен им за то, что в глазах людей станет отцом еще одного ребенка. Много ли чести мужчине, который даже с собственной супругой управиться не может? И, раз уж его величество изволил столько лет закрывать глаза на любовника жены, то пусть будет столь любезен продолжать в том же духе. Стефан не замечал, что несет уже несусветную чушь, но, несмотря на это, его убежденность заражала. Ему удалось уговорить свою возлюбленную отправиться к королю.
К тому времени, когда королева дошла до покоев супруга, внушенная уверенность начала таять, а после того, как перед кабинетом обнаружился Оливье Дали, читавший какой-то трактат, и вовсе почти испарилась. Этого человека Катрин не любила всей душой. Ей не нравился его пронзительный взгляд, в котором отчетливо читалась брезгливость. Королева искренне сочувствовала своей первой статс-даме, по совместительству закадычной подруге: если причина, по которой не посещал супружескую спальню ее собственный муж, у Катрин вызвала лишь презрительную усмешку, то ситуация, сложившая у Дали, казалась омерзительной.
Заметив королеву, эрцгерцог поднялся на ноги и почтительно склонил голову, однако даже в этой вежливости Катрин почудилась издевка. Она крепко сжала кулачки, все равно не видимые в пышных складках платья. «Я хотя бы сплю с тем, кого люблю, - с трудом удерживаясь от того, чтобы начать кусать губы, думала королева. - А не занимаюсь содомским грехом ради разврата! Да как он смеет смотреть на меня таким надменным взглядом?»
- Вам угодно видеть его величество? - нарушая затянувшуюся паузу, поинтересовался Оливье Дали очень ровным тоном. – Он занят государственными делами, однако ради вас, разумеется, прервется.
Катрин ощутила, как к ее лицу прихлынула краска. Разумеется, эрцгерцог не может ее не пропустить! Она королева, его хозяйка… Хотя нет, хозяин у Дали всегда бывал только один, и это выводило из себя. Впрочем, ничего удивительного: каков поп, таков и приход. Со всей отчетливостью Катрин представила глаза супруга: неестественно большие на тощем лице, холодные – а ведь когда-то она и не думала, что карие глаза могут быть холодными настолько! – и глядящие будто насквозь. Что изменится в этих глазах, когда она скажет, что ждет ребенка? Идея Стоунлэ показалась ей сейчас безумной. Как можно ждать милости от человека, который больше похож на статую, нежели на создание из плоти и крови?
- Н-нет… - слегка заикаясь, пробормотала Катрин. – Нет, я просто… Не надо тревожить его величество.
И она, развернувшись, поспешно покинула приемную.
К себе королева возвращаться не стала, не желая встречи с возможно задержавшимся любовником и, как следствие, возобновления неприятного разговора. Она отыскала Моник Дали, которая первая узнала о ее проблеме и уже предлагала радикальное решение. По здравому размышлению оно понравилось Катрин даже больше. Ее сыновьям исполнилось уже по тринадцать лет, однако у королевы до сих пор оставались неприятные воспоминания о беременности. Не то чтобы это было тяжело для нее физически, но, окруженная всевозможными ограничениями и запретами, Катрин ощущала себя несчастной. Проходить еще раз через все это ей не хотелось. Куда проще избавиться от проблем раз и навсегда – и от ненужного ребенка, и от долгих тоскливых месяцев, и от презрения мужа.
То ли подруги ошиблись в сроках, то ли бабка-знахарка неверно отмерила порцию, то ли сама карающая судьба приложила руку, но, вытравив нежеланный плод и промучившись два дня в горячке, королева умерла. Слухи при дворе расползлись моментально. Отчего далеко не старая и вполне здоровая женщина могла столь скоропостижно скончаться? Либо от отравления, либо… Здесь делали многозначительную паузу и переглядывались.

Стефан Стоунлэ влетел в кабинет короля, едва не сбив с ног зазевавшегося пажа, и с грохотом захлопнул за собой дверь. Оливье Дали отсутствовал: он выбрал время, пока его величество был занят с документами, чтобы «поговорить по душам» с собственной супругой. Говоря по-простому, эрцгерцог обвинял ее в недостаточной лояльности, которая привела к смерти королевы.
Пажи – а в это время только двое мальчиков находились в приемной – замерли в нерешительности. Эти дети совсем недавно попали ко двору, для них все было в новинку. Наконец Габриэль решился и рискнул оставить свой пост, чтобы отправиться на поиски Оливье Дали. А король тем временем оказался лицом к лицу с разъяренным герцогом.
Эжен поднял голову на шум и обнаружил, что Стефан стоит, упираясь в разделяющий их стол обеими руками и сильно подавшись вперед. Стоунлэ же, перехватив недоуменный взгляд короля, разозлился еще больше. Ему казалось, что тот издевается над ним, изображая невинное удивление. Стефан хотел выкрикнуть обвинение в это лишенное красок лицо, однако из его горла вышло лишь сдавленное шипение:
- Это ты убил ее! – второй раз в жизни он обращался к королю на «ты», но теперь его мало интересовала ответная реакция. – Она была права, ты не человек, даже не животное – ты пустая бездушная оболочка! Ты заставил ее сделать это!
Эжен машинально отшатнулся, насколько позволяла спинка кресла. Его поразило подобное поведение со стороны обычно сдержанного и любезного герцога, однако разум, привыкший совершать логические построения, сам собой подключился к работе. Кем была «она», король не сомневался. Он прекрасно знал о связи своей супруги со Стоунлэ. Это было неприятно для человека и оскорбительно для короля, однако Эжен всегда ощущал неловкость перед супругой. Девушка, вышедшая за него замуж, была столь юна, столь прекрасна… Королю она казалась птичкой, которую он запер в золотую клетку. И пусть Катрин так и не пробудила в его души любви – чего, впрочем, та и не старалась сделать, - но Эжен чувствовал странную вину перед этим легкомысленным созданием, этим так и не повзрослевшим ребенком. Скоропостижная кончина супруги потрясла его: если к собственной смерти он духовно подготовился еще с юности и даже иногда ловил себя на удивлении, что та задержалась, то смерть еще недавно полного жизни создания производила тягостное впечатление.
Но отчего Стефан обвинял его в этой кончине? Разве что его посетило запоздалое раскаянье, и он вспомнил о каре за грехи… Король побледнел еще сильнее. Молчаливо потакая телесным слабостям супруги, он, несомненно, отчасти был виновен в ее падении. Возможно даже, что и вся вина лежит на нем: ведь муж в ответе за жену, которую он берет под свою опеку.
- Я буду молиться за нее, - негромко произнес Эжен. – Она не будет отвечать за мой грех…
- Молиться? – хрипло выдохнул Стефан. – Меня не обманешь показным смирением! Где было оно, когда она умоляла тебя? Почему ты ей отказал?!. Или твое «благородство» не распространяется так далеко, а живет лишь в церковных пределах?
Глаза короля распахнулись еще шире, хотя, казалось бы, уже некуда. В них плескалось недоумение. Катрин не беседовала с мужем вот уже… Эжен не смог даже припомнить, когда в последний раз случалось такое. Пара ничего не значащих фраз на официальных мероприятиях, где супруги вынуждены были появляться вместе – вот и все, к чему сводились их «разговоры». И уж чего он точно не помнил, так это каких-либо просьб с ее стороны. По молчаливой традиции все счета королевы оплачивались моментально, давным-давно получив авансовое согласие короля. Что еще супруге могло от него потребоваться, Эжен не представлял.
Это изумление еще больше разъярило герцога. Он лучше, чем многие, знал, что при желании король может быть весьма неплохим актером. Еще в отрочестве тот без особого труда усыплял бдительность регента, успешно изображая апатичного и безынициативного юношу, полностью сломленного своей болезнью. Стефан, как один из бывших пажей и доверенных лиц, помнил, сколь разительно менялось выражение лица юного монарха, стоило регенту покинуть его покои. Ни в живых умных глазах, ни в плотно поджатых губах, ни в выпрямившейся спине и расправившихся плечах не оставалось ни следа расслабленности.
Поэтому Стефан Стоунлэ ни на грош не верил ни королю, ни изображаемым им эмоциям. В два прыжка обогнув стол, он схватил Эжена за ворот гауна и резко поднял на ноги. Высокое, но болезненно худое тело оказалось неожиданно легким, и оттого рывок вышел молниеносным. Король от неожиданности пошатнулся и, стараясь хоть как-то удержать равновесие, взмахнул руками. Тяжелая золотая чернильница, задетая этим движением, упала на наборный пол и с грохотом покатилась по нему, разбрызгивая повсюду свое содержимое. От резкого подъема, от ворота, натянувшегося и впившегося в шею, от неприятной близости человека, излучающего угрозу, у Эжена в глазах потемнело. Он попытался что-то сказать, однако губы лишь беспомощно шевельнулись, не в силах произнести ни слова. Сердце колотилось с безумной скоростью, а грудь будто сдавили стальные тиски – король не мог толком вдохнуть и почти задыхался.
Едва Габриэль нашел компаньона его величества и сообщил ему, что герцог Стоунлэ ворвался к королю, Оливье Дали оборвал ведшийся на повышенных тонах разговор с супругой и опрометью бросился обратно. Позабыв про аристократическое достоинство, он бежал через весь дворец, терзаемый дурными предчувствиями. Коридоры и лестницы мелькали перед его глазами, но эрцгерцог даже не думал о том, что так недолго и проломить себе голову.
Он влетел в приемную в тот момент, когда из-за дальней двери донесся приглушенный шум от падения чего-то тяжелого. Оливье, не останавливаясь, ворвался в кабинет. Король и Стоунлэ стояли друг напротив друга, точнее, Эжен почти висел, поддерживаемый в вертикальном положении лишь натянувшимся воротником гауна. Не раздумывая, эрцгерцог бросился на врага.
Придворные не носили мечей, а, сходя с ума от беспокойства, Оливье позабыл даже про небольшой кинжал, который всегда был при нем. Дали прыгнул на спину Стоунлэ, обхватив его за шею. Разница в росте насчитывала добрых семь дюймов, и потому, когда руки Оливье сомкнулись на горле герцога, ноги его оторвались от пола, и он повис на противнике. Стефан вынужден был выпустить смятую ткань из напряженной руки, и король тяжело рухнул обратно в кресло.
Не имея упора, эрцгерцог с трудом мог оперировать своими движениями. Любая попытка перехватить поудобнее привела бы к освобождению ненавистного человека, открывшего наконец свое лицо. Стоунлэ, не приведенный в чувство даже данным ему отпором, осознал лишь одно: надо освободиться от нападавшего. Сделав несколько шагов назад, он с силой припечатал Оливье спиной об стену. От мощи этого удара у эрцгерцога перехватило дыхание, и он, машинально разжав руки, мешком осел на пол.
К королю, с ужасом взиравшему на развернувшуюся перед ним сцену, вернулся голос. Охваченный тревогой за верного компаньона, который, казалось, потерял сознание, Эжен крикнул так громко, как никогда в жизни:
- Стража!
Гвардейцы уже четверть часа неуверенно переминались у входа в приемную. Сперва мимо них пронесся один герцог, потом, еще более поспешно, другой. Оба состояли в близком круге и имели право входить без доклада, однако такая стремительность смущала. Шум от упавшей чернильницы через две закрытые двери до гвардейцев не донесся, однако Оливье, вбегая, их обе оставил нараспашку, и призыв короля был услышан.
Ворвавшись в кабинет, стражи обнаружили, что король сидит на своем обычном месте, а Стефан Стоунлэ возвышался над лежащим на полу Оливье Дали. Компаньон короля как раз пришел в себя и начал приподниматься, когда герцог потянулся к нему, желая приложить об стену еще раз.
- Да остановите же его! – скомандовал Эжен замершим на пороге гвардейцам.
Повинуясь приказу, те подхватили Стоунлэ под руки. Герцог попытался вырваться, но справиться с дюжими молодцами было не так просто, как с хрупким королем, или с сильно уступающим ему в росте и весе Дали. После подавления оказанного сопротивления, гвардейцы вывели герцога Стоунлэ из королевского кабинета.
Оливье тем временем поднялся на ноги. Помотав головой, как человек, только что выплывший из бурной реки, он шагнул к Эжену. Ощущения говорили, что у него самого все цело – разве что синяк расползется по спине, – а вот лицо короля ему совершенно не понравилось.
Эжен сидел неподвижно, в той же несколько неловкой позе, в какой упал в кресло. Его лицо было не просто бледным, оно посерело, а губы приобрели голубоватый оттенок. С этих губ чуть слышно слетало прерывистое дыхание. Казалось, король не может вдохнуть глубже, а этого воздуха ему катастрофически не хватало. Но больше всего пугал взгляд: пустой, устремленный куда-то сквозь стену, со зрачками, неестественно сузившимися до точек.
- Ваше величество?.. – испуганно окликнул своего господина эрцгерцог.
Эжен не ответил, и Оливье не смог бы поручиться, что тот вообще слышал его.
* * *
Беда оказалась страшнее, чем Оливье думал вначале. Король пережил этот удар, однако что-то продолжало терзать эрцгерцога. Ему все казалось, что что-то идет не так, что-то он упустил. Оливье убеждал себя, что король просто долго не приходит в себя, что приступ всего лишь несколько сильнее обычного, но его трясло от мысли, что он может ошибаться, и все гораздо сложнее.
Эжен пришел в себя, однако его компаньон так и не успел толком этому порадоваться. И пусть слабость, державшая короля в своих тисках, не располагала к хоть сколько-нибудь активным действиям, Оливье с ужасом осознал, что левая сторона неподвижна вовсе. Сам Эжен, скованный болезненной усталостью, осознал это, только когда попытался произнести первые слова.
И тогда пришли самые страшные враги: страх и отчаянье. Они усугубляли ситуацию, изматывая и усиливая боль – а чем слабее становился король, и чем больнее ему было, тем глубже он погружался в сгущавшуюся вокруг него тьму. Эжен был готов к смерти, он умел смиряться с болью – но такое срединное, беспомощное положение его угнетало. Раз за разом в его голове билась мысль, что ни для страны, ни для сыновей он уже ничего не сможет сделать; обращаться же к богу, лежа и глядя в потолок, казалось ему едва ли не кощунством.
Это осознание ненужности опустошало. Напрасно отец Себастьян напоминал о грехе уныния и о том, что Господь любит всех своих чад. Король, полностью соглашаясь со сказанным, страдал еще и от невозможности принять эту любовь. Слишком часто в своей жизни он пытался добиться хоть какой-то привязанности долгим и упорным трудом, и его душа никак не могла принять всепрощающей любви.
У Оливье Дали о любви имелись свои представления. За своего господина он готов был биться с дьяволом, и с богом… и с ним самим тоже. Эрцгерцог старался разминать неподвижные конечности в надежде, что жизнь вернется в них. И однажды эти старания увенчались успехом: пальцы на левой руке слегка дрогнули. Оливье удвоил усилия. Теперь он не столько прикладывал силы сам, но и короля заставлял пытаться двигаться. Одновременно эрцгерцог задействовал и отца Себастьяна. Тот, всегда с легким неодобрением относившийся к Дали, считая их тайными безбожниками, выслушал требования скептически.
- Святая Церковь не настаивает, чтобы молитвы обязательно произносились вслух, - отрезал он. – Его величеству и так трудно говорить – зачем эта лишняя, никому не нужная жертва?
- Святая Церковь, может, и не настаивает, - резче, чем следовало бы, бросил Оливье Дали, - но на этом настаиваю я. Не вы ли учили, что простой путь редко бывает правильным? Или вы хотите, чтобы его величество так и остался полунемым?
Отец Себастьян едва не задохнулся от возмущения, оскорбленный подобным подозрением.
Он знал короля с самого детства. Молодой священник тогда только удостоился чести стать помощником королевского исповедника, и тот сразу же передал ему под патронаж маленького дофина. Найти контакт с худеньким бледным мальчиком оказалось весьма непросто. Отец Себастьян духовно готовился осаживать детскую несдержанность, однако столкнулся с совершенно иной проблемой. Ребенок, которому не исполнилось и пяти лет, очень серьезно исповедовался в страшных грехах. К ним относились, например, признания в том, что не хватает терпения сносить боль – и слезы наворачиваются на глаза, – или в том, что он видел, как кто-то приласкал свое дитя – и ему остро захотелось оказаться на месте другого. Самым сложным было убедить мальчика, что грешно не это, а то, что он не уповает на высшую силу. Когда дофин – уже король – вернулся из Полонии, подобные признания пропали. Отец Себастьян подозревал, что это вовсе не из-за того, что юный король внял его наставлениям, а просто слишком рано повзрослевший ребенок научился давить свои чувства. Однако еще острее проявилась другая странность, с которой духовник короля продолжал бороться на протяжении вот уже многих лет – и все безуспешно. Без толку отец Себастьян убеждал его величество в божьей любви: тот кивал и очень серьезно отвечал, что да, разумеется, он видит эту любовь в благоденствии страны, в мире, в том, что его сыновья живы и здоровы. Когда же духовник пытался перевести разговор на самого Эжена, тот искренне не понимал, о чем идет речь. Жизнь дана ему, чтобы выполнять свой долг, и он старается делать для этого все. Просить чего-либо свыше – глупо и даже преступно, ибо ему и так уже оказана великая милость. Отец Себастьян пытался повлиять на это странное мировоззрение, но вот уже почти тридцать лет как тщетно. Священник бился в этом духовном поединке, четко осознавая, что король, при всей своей набожности, едва ли не впадает в ересь, и ему до слез было жаль этого человека, готового служить небесному свету, но неспособному принять, что тот сияет и для него тоже. Король сам, своими руками отстраняет от себя небесное блаженство. Отцу Себастьяну оставалось лишь в глубине души надеяться на то, что Господь найдет для его величества слова, которых не нашлось у скромного священника, и осенит заблудшую душу благодатью.
Мучительное отчаянье, охватившее короля, крайне волновало отца Себастьяна. Эжен признавал, что отчаянье недопустимо, однако ограничивался констатацией факта: да, грешен. Он даже не просил отпущения, ибо пребывал в уверенности, что этот грех ему побороть не удастся – и это пугало. Священник молился за своего короля, прося бога хоть немного укрепить его в вере.
После такого слова эрцгерцога прозвучали оскорбительно. Оливье Дали всегда мало внимания уделял духовному, заботясь лишь о мирском. И хотя отец Себастьян не мог не признавать, что физическая поддержка королю необходима, однако неприязнь к этому неоднозначному человеку побороть было непросто.
- Значит, - медленно произнес духовник, - вы все-таки верите, что может произойти чудо?
Эрцгерцог поморщился.
- Нет, в чудеса я не верю, - отрезал он. – Но я верю, что пока человек жив, можно исправить все. И я хочу это исправить! Если меч не вынимать из ножен, то он там заржавеет – и считай, что клинок пропал. Если его величество не начнет говорить сейчас, он рискует не восстановить речь вовсе. Для меня абсолютно не имеет значения, что именно будет проговаривать король: хоть детские считалки, хоть скабрезные песенки. Но, боюсь, первые он давно забыл, а вторых никогда не знал. Поэтому пусть молится, а вы проследите, чтобы он это делал вслух, с выражением и максимально четко.
Отца Себастьяна задело такое отношение, однако он был твердо уверен, что так или иначе молитвы пойдут королю во благо, и потому выполнил данное ему указание. В отличие от Оливье Дали ему не пришлось ни убеждать, ни уговаривать. Духовные наставления своего исповедника Эжен выполнял исправно, хотя и было видно, насколько это для него утомительно. Отец Себастьян даже хотел было прекратить эту, как ему сперва казалось, экзекуцию, однако заметил, что речь короля действительно потихоньку начинает восстанавливаться.
Улучшения сил требовали много, а продвигались медленно, и сам Эжен их почти не замечал. Он подчинялся вытягивающим его из болота болезни рукам, однако взгляд его по-прежнему был устремлен в пустоту. Эрцгерцог оказался поставлен в неловкое положение. Раньше ему очень редко приходилось заставлять короля делать что-либо. Простого «надо» обычно вполне хватало. Единственной проблемой являлось не давать Эжену нарушать постельный режим слишком уж рано. Но такого, чтобы король вообще едва ли не противился лечению – такого еще не было. Собравшись с духом, Оливье Дали рискнул пойти на серьезный разговор.
Присев на край постели короля, эрцгерцог очень осторожно взял в ладони его правую руку, исхудавшую и холодную. На лице Эжена не дрогнул ни единый мускул, даже ресницы были по-прежнему опущены.
- Ваше величество, - негромко, но твердо начал Оливье. – Вы знаете, как я вас уважаю, поэтому поверьте, я не собираюсь ходить окольными путями. Я надеюсь, вы оцените мою искренность, когда будете принимать решение.
Король никак не отреагировал на эти слова, однако эрцгерцог был уверен, что тот не спит: он ощущал это по биению пульса. Так и не получив никакого отклика, Оливье все же продолжал.
- Ваше величество, вы, уж извините за пафос, стоите на краю бездны, - очень спокойно произнес он, хотя его глаза тревожно всматривались в бледное осунувшееся лицо короля. – Вы это знаете и без меня… и, похоже, эта бездна манит вас к себе. Если бы я был отцом Себастьяном, я бы начал убеждать вас в абсолютной греховности этого шага, но я… Я не отец Себастьян. Я сформулирую так: вы стоите на краю, я бы, скорее, даже сказал, что вы висите над пропастью. Но я стою рядом и держу вас за руку.
На этих словах Оливье крепко стиснул узкую руку Эжена, но король все так же его будто не слышал. Эрцгерцога это не остановило, напротив, в его голосе прибавилось уверенности и настойчивости.
- Я не могу тянуть вас против вашей воли. Кто вы – и кто я? Будет так, как захотите вы… Пока же все выглядит так, как будто вы хотите освободиться, перешагнув этот рубеж. Ваше величество, - голос Оливье совсем смягчился, стал таким ласковым и напевным, будто он рассказывал сказку на ночь больному ребенку. – Ну что же вы из меня изверга делаете? Вы страдаете – а я растягиваю и продлеваю ваши мучения. Ваша душа рвется к небесам, а я приковываю ваше тело к земле. Я-то стараюсь ради вас, но, может, оно вам вовсе и не нужно? Я понимаю, что вы никак не можете решиться сами отпустить мою руку – ведь это будет равносильно самоубийству, а тогда про рай можно забыть…
- А хотите, - он наклонился совсем близко, и его каштановые кудри смешались на подушке с потускневшим золотом волос короля, - хотите я отпущу вас? Это даже не будет убийством, я просто оставлю вас в покое… Как вы того и желаете, судя по всему. Если вы хотите именно этого, то можете ничего не отвечать. Ваше молчание будет вполне красноречиво.
Ресницы Эжена дрогнули, и глаза, казавшиеся еще более темными из-за расширившихся зрачков, распахнулись. Эрцгерцог держал руку короля очень нежно и бережно, легонько, будто из-за любого неловкого движения она могла рассыпаться, поглаживая тонкую кожу, сквозь которую отчетливо просвечивали вены. Оливье почти любовно проводил линии вдоль этих голубоватых нитей, подушечками пальцев задерживаясь на остро выступающих костяшках. Выдержав паузу и напоследок коснувшись бледной кисти губами, эрцгерцог добавил:
- А может, я ошибаюсь. Может, вы все-таки хотите жить. Хотите закончить начатые дела – и взяться за новые. Хотите увидеть, как повзрослеют ваши сыновья – и дождаться внуков. Хотите, в конце концов, встретить еще хотя бы одну весну, - пульс под его чуткими пальцами участился, и Оливье понял, что надо скорее заканчивать, иначе он рискует уже сам довести своего господина до нового приступа. – Если вы действительно желаете всего этого… и прочих приятных мирских мелочей, то тогда, разумеется, я буду продолжать держать вас. Но в таком случае вы не должны мне мешать. Даже более того: вы просто обязаны мне помогать. Хотя бы направляя свое упрямство в полезное русло. Вы же упорный, настойчивый человек – отчего же вы сдаетесь без боя?
- Так чего вы все-таки хотите? – настойчиво взывал Оливье к разуму Эжена. – Завершить свой земной путь или вступить в борьбу за самого себя? Вы будете держаться за меня так же крепко, как я держу вас? Если да, то это желание, ваше величество, необходимо высказать вслух.
Он замолчал, машинально считая про себя удары королевского сердца – эрцгерцогу казалось, что именно его, а не руку, он держит в своих ладонях. И под это биение очень тихо, не совсем внятно, но с сильным душевным нажимом прозвучало:
- Не отпускай меня!..
* * *
Итак, герцог Стефан Стоунлэ по праву считался одним из самых блистательных кавалеров Альвии. Он находился в самом расцвете своей мужской красоты, владел одними из прекраснейших земель в Альвии, был богат, остроумен и скандален. При дворе когда-то весьма бурно обсуждали, по какой причине блистательный герцог покинул столицу. Официально его обвиняли в драке, которую он якобы затеял с Оливье Дали в королевском кабинете; по крайней мере, именно такую сцену застали стражники. Почему драка имела место в таком специфическом месте, объяснений не было, однако эту версию никто ни подтвердил, ни опроверг. Короля настиг тяжелейший приступ, и эрцгерцог не отходил от него ни на шаг. Герцога, члена Королевского Совета, невозможно было удерживать, не предъявляя обвинений. Воспользовавшись этим, он уехал в свои владения, и официальные лица толком обратили на это внимание, лишь когда король, поднявшись, наконец, после длительной болезни, вновь занял место во главе Совета. Его величество высказался в духе, что вызывать герцога Стоунлэ обратно в столицу только для того, чтобы снова отправить в ссылку, было бы весьма глупо, и раз уж вышеупомянутому герцогу хватило ума уехать самому, то не стоит тратить на него времени.
Четыре года Стефан Стоунлэ находился в добровольном изгнании. Там же, в семейных владениях оставались его супруга и сын, разве что Стефан-младший каждое лето неизменно приезжал в Оствиль, а в прошлом году побывал и в столице, но лишь на время рыцарского турнира.
И вот, пожалуйста, герцог появился и, не скрываясь, претендовал на победу в предстоящем соревновании.
Не проигнорировал он и пир с балом, назначенные на вечер первого турнирного дня.. Это торжество всегда выглядело несколько старомодным, ибо, почитая рыцарские традиции, гости появлялись на нем в родовых цветах, а их одежду украшали семейные гербы. И отцу, и сыну Стоунлэ их родовые цвета весьма шли: голубые шелк и бархат придавали их глазам еще более глубокий цвет, делая его совершенно небесным.
Юный Стефан быстро слился с группой молодежи, возглавляемой дофином, но сам западный герцог держался особняком. Придворные не знали, как с ним заговорить – и стоит ли это делать вообще, – да тот и сам не искал ничьей компании. Встрепенулся герцог Стоунлэ, только когда объявили:
- Его величество король!
Со стороны могло показаться, что Стефан Стоунлэ полностью сохранял спокойствие, однако в душе он принял стойку, подобно гончей. Эжена герцог сегодня уже видел, но издалека и мельком. На ристалище, где они проезжали своеобразным парадом, лицо Стефана было закрыто забралом, что еще больше сужало обзор.
И вот сейчас они наконец-то встретятся лицом к лицу. Стоунлэ ждал этого момента с нетерпением, прекрасно скрываемом за маской равнодушия, лишь холеные пальцы, унизанные перстнями, слишком крепко сжимали рукоять изукрашенного кинжала.
Король вошел в залу, и герцогу стоило огромнейшего труда сдержать улыбку, стремившуюся зазмеиться по губам. Слухи, доходившие даже до их далекой провинции, оказались правдивыми. Никогда не отличавшийся крепким здоровьем, король сдал окончательно. Об этом говорили и болезненно-бледное лицо, и нетвердая походка, и неизвестный Стефану молодой человек, явно поддерживающий его величество, но более всего – тревожный взгляд, которого неизменный Оливье Дали не сводил со своего господина. Улучив момент, Стоунлэ сделал несколько стремительных шагов вперед, едва ли не заступив королю дорогу. Волей-неволей тому пришлось остановиться.
Эжен встретился взглядом с бывшим соперником. Он уже знал, что герцог Стоунлэ в столице, и успел передумать немало вариантов, что ему могло здесь понадобиться. К неудовольствию короля, все эти варианты были мрачными и неутешительными. А теперь вот Стефан стоит прямо перед ним и дерзко смотрит прямо в глаза. К сожалению, герцог – не какой-нибудь мелкопоместный дворянчик, его невозможно просто «не заметить», тем более в упор…
- Доброго вечера, ваша светлость, - в полнейшей тишине прозвучал негромкий голос Эжена.
По залу пролетел легкий шепоток. Все прекрасно знали, что ко всем, к кому король был хоть немного расположен, он обращался по имени – разумеется, это относилось исключительно к мужчинам. Стоунлэ тонко улыбнулся, давая понять, что намек им понят, и нанес ответный удар.
- Благодарю, ваше величество, - произнес он в высшей степени любезным тоном. – Я уверен, что вечер накануне такого прекрасного мероприятия просто обязан быть добрым.
- Странно видеть, что вы сочли возможным для себя прибыть на это… «мероприятие», - фраза Эжена прозвучала двусмысленно, однако Стефан предпочел увидеть в ней только то, о чем сам хотел бы поговорить.
- Не вижу здесь ничего странного, ваше величество. Разве можно, находясь во цвете лет, отказывать себе в истинно мужском развлечении?
Выпад был более чем откровенным: и пышущий здоровьем герцог, и едва стоящий на ногах король являлись одногодками. Однако Эжен предпочел пропустить укол. Он лишь кивнул – мол, каждый волен развлекаться, как ему угодно, – и собирался продолжить свой путь, когда раздался насмешливый вопрос:
- Ах да… Простите, что не поинтересовался сразу… Как ваше самочувствие?
Задавать королю вопросы о здоровье считалось бестактным, и Стефан Стоунлэ это прекрасно знал. Эжен вскинул голову, и карие глаза вновь скрестили взгляд с голубыми. После небольшой паузы король со всей серьезностью ответил:
- Вашими молитвами.

Таким злым Оливье не ощущал себя уже давно. Еще утром, увидев на поле Стоунлэ, эрцгерцог ожидал неприятностей. Он старался морально подготовиться и к словесным, и, возможно, к физическим выпадам со стороны западного герцога, но для Оливье оказалось полной неожиданностью поведение собственного господина.
У короля как будто сорвался с цепи внутренний демон. Даже в лучшие годы весьма редко остававшийся до конца празднеств, Эжен на этот раз не собирался покидать зал. Еще утром у короля едва нашлись силы дойти до ристалища – а тут будто второе дыхание открылось. Напрасно верный компаньон сперва намекал, а потом уже и открытым текстом призывал отправиться отдыхать – Эжен игнорировал эти обращения. Он даже не мог усидеть на своем месте, то и дело спускаясь в зал. При этом если для большинства гостей вид короля не слишком отличался от обычного, то Оливье взирал на него со все нарастающей тревогой. Под конец вечера Эжена уже ощутимо поводило, и Иво бросал на эрцгерцога панические взгляды: юноше казалось, что король в любой момент может упасть, и что ему нужно будет делать в зале, заполненный благороднейшими господами, он не представлял.
Только ближе к полуночи компаньону удалось втолковать своему господину, что отдыхать пора уже всем. Завтра начинается турнир, и всем – и зрителям, и особенно участникам требуется хорошенько выспаться. Наконец эрцгерцог сумел довести до королевского разума, уже почти не воспринимающего реальность, что и дофина, находящаяся в положении, и дофин, которому завтра предстоят первые поединки, не могут покинуть зал, пока здесь остается его величество – и только тогда Эжен сдался.
До своих покоев король дошел сам. Встревоженному Оливье начало казаться, что Эжен, перешагнув некий болевой порог, двигался уже чисто машинально. Едва Иво усадил короля в кресло, как эрцгерцог выпроводил юношу и высказал все то, что у него накипело в душе.
- Как ребенок, честное слово! – гневно выдохнул он без вступления. – Хотя что это я? Вы даже в детстве не велись на такие жалкие провокации! Кому и что вы хотели доказать? Да этот ублюдок смеялся в душе, глядя, как вы мучаетесь!
- Оливье… Не кричи… на меня… - голос Эжена прозвучал столь тихо, что компаньон прервался на полуслове.
Король, сидя в кресле, касался головы пальцами, зарыв их в волосы и растрепав прическу. Вид у Эжена был, будто его сильно укачивало.
- Все еще голова? – моментально сбавив тон, уточнил Оливье.
Про головные боли король ничего не говорил, считая, что те на общем фоне вообще не стоят отдельного внимания. Однако последние четыре года они столь часто терзали его величество, особенны в часы сильного волнения, что Оливье не требовалось жалоб, что их определить. В отличие от Эжена он знал, что боли болям рознь, и потому поспешно уточнил:
- Где именно?
Король немного помолчал. Он закрыл глаза еще по дороге к своим покоям, да так и не открыл до сих пор.
- С утра – виски, - у Эжена не хватало сил на построение длинных фраз. – Сейчас сзади…
Эрцгерцог почувствовал, что его тревога начинает перерастать в панику. На негнущихся ногах он подошел к королю и очень осторожно дотронулся до его головы, там, где начинался затылок. Несмотря на мягкость касания, по лицу Эжена прошла судорога боли. Оливье побледнел, отчего его от природы смугловатая кожа приобрела зеленоватый оттенок. Бросившись к двери, он негромко кликнул пажа, требуя тазы и кипяток. Король попытался слабо протестовать, напоминая, что завтра ему необходимо быть на турнире. Эрцгерцог ответил жестче, чем требовалось, уже едва ли не силой закатывая левый рукав своего господина:
- Без турнира вы как-нибудь переживете. А вот если вас сейчас удар хватит – то вряд ли…
И лишь уже глядя, как тяжелыми толчками выходит густая темная кровь, он добавил более мягко:
- Все будет в порядке, ваше величество. Ни о чем не беспокойтесь и просто позвольте мне позаботиться о вас.