[266x450]
Есть люди, коими я восхищаюсь, эта запись об одном из таких.
На порозовевшем от чего-то потолке мелькали взявшиеся не весь откуда тени…. Он лежал, сложив руки за головой, и глядя на их безумный и едва уловимый танец. У него были совершенно удивительные глаза: до такой степени карие, что иначе, как черными их не назвать. Черные и совершенно не имевшие дна, они были почти слепы, так как не смотрели на иллюзии сего мира, они видели души, только души. А те, в свою очередь, зачастую оказывались невыносимо убоги, и глаза часто порывались заплакать, но их своенравность не давала того сделать, зато она придала им удивительный оттенок грусти, оставив их навсегда влажными и увековечив слезный порыв, да, эти удивительнее глаза были не иначе, как памятником, не сорвавшимся слезам. И я могла смотреть в них вечно…. Но в тот период мне приходилось глядеть на то, как он тихо лежит третий день на своей кровати, и я читала его мысли, да… я знала все до одной. Два дня его нещадно била температура, и он почти не вставал с постели. Он похудел, и лицо его заметно осунулось, я видела, как по ночам его мучили кошмары, как отбирали энергию антигистаминные, и его насыщенная жизнь превратилась в сон с пятиминутными перерывами. Но каждые пять минут сознания были равны пытке, уж я то знала…. Он лежал и думал об одиночестве, но не грустил, именно размышлял. Он находил одиночество нечтом естественным, живущим в каждом человеке, и невероятно… красивым. В том он видел признание собственного мира и миров его окружающих, видел индивидуальность, и неразрывно связанную с ней автономность, видел искусство…. А людей, жалевших себя беспрестанно и не умевших хранить божественное состояние одиночества, он откровенно презирал. Его мятежный и неспокойный дух вечно искал пути к совершенству, но прекрасно понимал, что с Богом ему не сравниться, и от того позволял себе пускаться в бесконечные лабиринты творчества. И эти лабиринты привели его однажды к великой дороге музыки, по которым он решил скитаться, не забывая при этом и о существовании других троп. Его карьера развивалась стремительно, талант и лидерские качества покоряли, и всем казалось, что ему все дается легко, и от этой легкости он приобрел налет чрезмерной гордости и высокомерия, но только я видела его истинные пути, и только я видела те страдания, которые они приносили. Он часто играл по вечерам на своем старом немецком фортепиано при свече, а я смотрела и сдерживала едва слезы, тихо восхищаясь. Особенно четко в моей памяти отпечатались вечера, когда за окном грустный романтик-октябрь поднимал в небо золотые листья, и уже вечерело, а Он, мой идеал, играл сонаты на фортепиано, однажды даже в комнату ворвался ветер… он распахнул окна и занес пару листьев, мне почудилось тогда, что он тоже пришел восхищенный на дивные звуки музыки, и остался нашим гостем. Но в тот период, о котором я повествую, он лежал в постели. На третий день он, наконец, встал. И я знала, что он встанет, ведь несмотря ни на какую боль он не мог себе позволить иначе, такова была его сильная природа. К тому же чувство того, что он начинает приобретать растрепанный вид, ни за что не дало бы ему продолжить это лежание, ведь лоск его был совершенно неистребим. В тот вечер к нему постучались, в комнату вошла девушка и небрежно кинула в угол шарф, от которого исходил удивительный аромат дорогих духов. Он смотрел на нее с недоумением, и видимо был удивлен ее визитом, но она ничего не собиралась объяснять. Через минуту он с упоением целовал ее губы, покрытые забродившим сумасшествием. Она была моложе его лет на 26, а то и на 28, и, не смотря на строгий вид совсем еще юна, то выдавала ее кожа, да, пожалуй, что ей было лет 18-20. Я смотрела, и едва сдерживала слезы, ибо не имела права заплакать, просто не понимала я, как он мог позволить себе подобное, но трезво осознавала, что уж если позволил Он, то она того достойна, и она была королевой, да, если это позволил Он. Я видела все: и как целовал ее губы, и как сжимал нежно белые плечи, и как смотрел на нее, словно на божество, на меня он никогда так не смотрел. Он пылал зрелой и от того сдержанной страстью, но все-таки пылал, а ведь он всегда был один. И мне было больно, до невыносимого, адски больно, но я терпела, помня, что заплакать права не имелю. И только ночью я дала волю слезам, ведь днем я не плакала никогда, да… ведь я – портрет. Я не больше, чем картина, нарисованная масляными красками, и принадлежащая перу талантливого мастера, явившегося для меня создателем, а значит Богом. И мой Бог, как это страшно, быть портретом, влюбленным в Великого музыканта….

В одну из октябрьских ночей дом известного пианиста М. загорелся…. К счастью, сам хозяин пребывал тогда на гастролях. Пожар, подкрепленный северным ветром, был столь необратим и стремителен, что дом за минуты сгорел дотла, не уцелело почти ничего. Вернувшись через пару дней, господин М. обходил то место, где располагалась ранее горячо любимая им крепость. В груде обломков и пепла он не нашел ничего из дорогих ему вещей. Только рамку от любимого портрета, на котором была изображена девушка. Он не знал, сколько ночей проплакал портрет, горюя о его судьбе, но впервые над портретом заплакал он….

Хочу поблагодарить своих ПЧ, и поприветствовать новичков, надеюсь, вам здесь понравиться. И еще, признайтесь пожалуйста, кто оставил симпу, я очень хочу отблагодарить за нее лично, если не хотите признаваться пред глазами публики, пишите в личку, только пишите!