После того, как я сочинил эти три сонета, в которых обращался к этой Госпоже, я принял решение, ввиду того, что они рассказали почти всё о моём состоянии, умолкнуть, и не сочинять больше, ибо мне казалось, что я достаточно высказал себя; однако, хотя с тех пор я и молчал о ней, всё же приходится мне начать повествовать о предмете новом и более благородном, нежели прежде. А так как повод к этому новому предмету приятно услышать, то я и скажу о нём настолько кратко, насколько смогу.
Постепенно туманы исчезли, открыв трепетавшее над сырой зелёной равниной голубое небо без единого облачка. Небольшие деревушки тяготели к возвышенностям, примостившись у подножья одиноких скалистых пиков, разбросанных тут и там по равнине. Дорога белыми извилами пересекала её из конца в конец. Впереди показалось каменное строение - широкое полукружье красных камней, которые, словно часовые, окружали чёрный овальный дом. По мере того, как путники приближались к зданию, их взорам открывалась текущая с северных гор река, разрезающая равнину голубой лентой и бегущая к центру каменных строений.
Повествование о веках сверхмер, когда не в пример нам, любили до гроба, убивали за неосторожно брошенное слово и ненавидели из века в век. Книга о людях и разрушении моральных границ, о глупости и хитрости, о друзьях и преданности, о конфликте поколений и том редком во веки веков типе любви, что с таким трепетом при нас вспоминал Феллини.
Каким он бывает, этот момент, когда впервые осознаёшь неизбежность смерти? Это случается где-то в детстве... Когда вдруг понимаешь, что не будешь жить вечно. Такое потрясение наверняка должно запечатлеться в памяти, а я его не помню. Значит, его и не было.
Наверное, мы рождаемся с предчувствием смерти, ещё и не зная этого слова. Не зная, что вообще существуют слова.
Мы появляемся на свет, окровавленные и кричащие, с твёрдым знанием того, что во все стороны света ведёт одна-единственная дорога, и длина её измеряется временем.
Поручик махнул руками, стоя по щиколотки в воде.
Внезапно он услыхал за спиной оглушительный, торжественный грохот гибнущей в огне и буре планеты. Не успел понять почему, прыгнул в сторону, спасаясь от катастрофы, и этот грохот гибели мира был последним земным звуком для него.
Повествование о великом математике (и не только), боготворившем историю и, направляющем человечество на путь истинный в течении многих тысяч лет, даже после собственной смерти.
Склонясь над нею в безмерном отчаянии, я случайно посмотрел вокруг. Окна были раньше затемнены, а теперь я со страхом увидел, что комната освещена бледно-желтым светом луны. Ставни были раскрыты, с неописуемым чувством ужаса я увидел в открытом окне ненавистную и страшную фигуру. Лицо чудовища было искажено усмешкой; казалось, он глумился надо мной, своим пальцем указывая на труп моей жены. Я ринулся к окну и, выхватив из-за пазухи пистолет, выстрелил; но он успел уклонится, подпрыгнул и, устремившись вперед с быстротой молнии бросился в озеро.
Обезьяна смотрела на него, сидя на руках у его старшего сына, и усмехалась давно знакомой ему усмешкой. Той самой усмешкой, которая неотступно преследовала его в ночных кошмарах, когда он был ребенком. Преследовала его до тех пор, пока он не...
Она была так поражена, что даже не слишком оскорбилась.
- Как хотите, но у нее зеленые глаза, - воскликнула графиня де Ришвиль, - а зеленые глаза, как и изумруд, приносят несчастье!
- Это же такой необычный цвет, - возразила другая дама.
- Но они лишены обаяния. Посмотрите, какой холодный взгляд у этой девочки. Нет, право, я не терплю зеленые глаза.
"Неужели они обесценят единственное мое богатство - волосы и глаза?" - думала девочка.
- Конечно, сударыня, - неожиданно сказала она вслух, - спору нет, голубые глаза настоятеля Ньельского аббатства нежнее... и приносят вам счастье, - тише добавила она.
Наступила мертвая тишина. Несколько дам прыснули со смеху, но тут же замолкли. Все растерянно переглядывались, словно не веря, что такие слова смогла произнести эта сидевшая с невозмутимым видом девочка.
Краска залила лицо и даже шею графини де Ришвиль.
- Да я же ее знаю! - воскликнула она, но тут же от досады прикусила губу.
Выехал из Мюнхена 1 мая в 8 часов 35 минут вечера и прибыл в Вену рано утром на следующий день; должен был приехать в 6 часов 46 минут, но поезд опоздал на час.
I am living at the Villa Borghese. There is not a crumb of dirt anywhere, nor a chair misplaced. We are all alone here and we are dead. Last night Boris discovered that he was lousy. I had to shave his armpits and even then the itching did not stop. How can one get lousy in a beautiful place like this? But no matter. We might never have known each other so intimately, Boris and I, had it not been for the lice. Boris has just given me a summary of his views. He is a weather prophet. The weather will continue bad, he says. There will be more calamities, more death, more despair. Not the slightest indication of a change anywhere. The cancer of time is eating us away. Our heroes have killed themselves, or are killing themselves. The hero, then, is not Time, but Timelessness. We must get in step, a lock step, toward the prison of death. There is no escape. The weather will not change. It is now the fall of my second year in Paris.