Успенский трапезный комплекс возводился в 1552–1557 годах, с его сооружения началось каменное строительство в Соловецком монастыре. В его состав входит Трапезная, Келарская палата и церковь Успения Пресвятой Богородицы.
Трапезная палата принадлежит к числу шедевров древнерусского зодчества. Самая большая одностолпная палата, выстроенная русскими мастерами в XVI веке. Площадь ее составляет 483 кв. метра, что немногим уступает площади Грановитой палаты Московского Кремля. Палата отличается красотой пропорций, высокохудожественным воплощением конструкций, профессиональным мастерством.
13 июня 2025 года
Мы не устраивали праздника.
Не было музыки, большого зала и платьев до пола.
Но был день, который стал самым важным. Потому что в этот день мы стали семьёй.
Канада встретила нас тихо. Всё вокруг было новым, немного чужим — город, улицы, даже небо.
Но он был рядом.
И это «рядом» стало домом.
Местом, где началась наша тишина.
Наша мирная жизнь.
Наша общая точка отсчёта — без тревог, без границ, без расстояний.
Я поставила подпись — и почувствовала:
всё, чего я боялась, всё, чего мы так долго ждали,
всё, через что пришлось пройти — теперь позади.
Остались мы.
Без «если». Без «пока». Без «надеюсь».
Просто мы. Вместе.
Женя умел быть рядом, даже когда между нами был целый океан.
Каждый мой день рождения, каждый праздник — он находил способ сделать его тёплым.
Цветы, подарки, простые, но такие личные знаки внимания.
Гортензии и розы появлялись у моей двери, как будто говорили от его имени: «Ты не одна. Ты дорога. Ты любима».
И вот — летом 2024 года — он сделал шаг, которого я втайне ждала всем сердцем.
Он прислал мне обручальное кольцо. Курьер постучал в дверь, а вместе с ним вошло в дом нечто большее: будущее.
Я открыла коробочку и — впервые за долгое время — расплакалась от радости.
Не от страха, не от усталости.
А от света, который вдруг стал сильнее тьмы.
Я сказала “да”. И это было самое лёгкое решение на фоне всех тех, что мне приходилось принимать за последние годы.
После отказа по CUAET мы не сдались. Просто начали жить в ожидании.
Каждое утро начиналось с новостей об иммиграции, каждую неделю мы искали хоть какие‑то программы, возможности, шансы. Мы не давили друг на друга вопросами вроде «ну когда?». Просто жили параллельно, но всё глубже — внутренне вместе.
Проходили месяцы. Наступил 2025 год. И в какой‑то момент мы поняли: больше так нельзя. Это ожидание стало слишком тяжёлым. Мы хотели увидеть друг друга не через экран. Хотели быть рядом — просто, по‑человечески. Пусть даже на время.
Мы решились.
Подались на обычную визитерскую визу. Без гарантий, без льгот, без программы. Просто с верой в то, что теперь — получится. И она была одобрена.
16 апреля я получила положительный ответ. Я сдала биометрию. Всё это время мы не говорили вслух ни одного лишнего слова — боялись спугнуть надежду.
А 4 июня 2025 года мы с сыном прилетели в Торонто.
Я помню этот момент. Как будто между Одессой и Канадой не океан, а жизнь длиной в два года. Всё, что было до этого — тревоги, обстрелы, свечи, письма, молчание, — вдруг оказалось позади.
Мы стояли в аэропорту. Я держала сына за руку. И вдруг — он Настоящий. Настолько близко. Мы посмотрели друг на друга, и в этом взгляде было всё: страх, нежность, усталость, благодарность, любовь. Мы увиделись не потому, что было легко, а потому что не могли иначе.
Весна 2023 года в Одессе продолжала быть тревожной.
Обстрелы не прекращались. Казалось, город жил по строгому расписанию войны: днём — ожидание света, ночью — взрывы. Каждый вечер, ближе к двум или трём часам, начиналась своя беззвучная перекличка: сирена, тишина, глухой хлопок. Ближе. Дальше. Наш или не наш? Мы уже почти не просыпались — только вздрагивали.
Я сосредоточилась на работе. Это был единственный способ удержаться от того, чтобы не сойти с ума. В этих задачах, письмах, сроках было хоть что-то, что зависело от меня.
Именно в это время, 21 апреля, произошло то, чего я не ждала и, возможно, даже не надеялась больше испытать. Мне написал мужчина.
Просто сообщение в соцсетях.
Ничего особенного — короткая фраза, вежливое начало. Я не сразу поняла, кто это.
Оказалось — Евгений, брат моего коллеги и друга, с которым мы поддерживали связь уже шестнадцать лет. Мы с Женей никогда не встречались — только слышали друг о друге, мельком, из разговоров. И вот, в самом сердце тревог, тишины, свечей и неопределённости — началось наше общение.
Сначала всё было просто. Спокойные переписки, вопросы без напряжения, искренний интерес. Но именно в этой простоте было что-то настоящее. Он не спрашивал о войне — он спрашивал обо мне. Не жалел — а слушал. Не торопил — а ждал.
Каждый вечер я ловила себя на том, что жду его сообщений. Мы переписывались ежедневно. Наш диалог стал не просто привычкой — он стал поддержкой. Мысли становились мягче, сердце — теплее.
Через несколько месяцев Евгений предложил нам с сыном переехать к нему в Канаду. Он находился там по гуманитарной программе CUAET с начала года. И мы решились. Подались на визу.
Но всё пошло не так.
Сначала — ошибка в анкете: я указала сына как сопровождающего, а нужно было подавать его отдельно.
Потом — пропущенное приглашение на сдачу биометрии. Из-за отключений света и интернета мы попросту не получили письмо вовремя.
Позже мы всё же обратились к консультантам и получили новое приглашение. И вот, когда я уже собиралась ехать на биометрию… программа CUAET была закрыта. Вскоре пришёл отказ по визе.
Это было ударом.
Но он не разрушил нашу связь.
Наоборот — сделал её сильнее.
Мы остались в разных мирах: я с сыном — в военной реальности, он — в Канаде. Но мы были на связи каждый день. Мы узнавали друг друга глубже, чем, возможно, узнаются пары, живущие годами бок о бок.
Мы делились всем: страхами, воспоминаниями, мыслями, болью.
Он знал, как я боюсь обстрелов. Я знала, как ему тяжело быть далеко. Он слушал о сыне, я слушала о его жизни, его прошлом, его потерях.
И с каждым днём эта связь становилась не просто важной — она становилась частью меня.
Тепло, растущее даже в холоде.
Любовь, растущая в тени войны.
Иногда мы просто молча были рядом — в наушниках, через телефон, просто находясь «вместе» в тишине.
Иногда — смотрели сериалы по Discord. Запускали одновременно, смеялись над одними и теми же моментами, обсуждали героев, как будто действительно сидим рядом. Это были наши «вечера вдвоём», пусть и через экран. Они стали частью повседневности, в которой мы учились быть рядом, несмотря на расстояние.
Со временем я познакомилась с его родителями. Они живут в Одессе, и в какой-то момент это знакомство стало естественным продолжением нашей связи. Мы встретились. Я увидела в них ту же простоту и душевность, что ощущала в Жене. Они были искренними, добрыми, тёплыми. Без пафоса, без напряжения — просто люди, у которых есть большой, открытый дом и большое, принимающее сердце.
Новый год 2025года я провела у них.
Без него. Но с ними.
С мамой и папой Евгения.
Мы вместе накрывали стол, слушали музыку, ждали полночь. Было удивительно спокойно, почти по-домашнему. Я чувствовала, что меня не просто принимают — что меня уже приняли.
Я осталась у них ночевать.
И спала в его комнате.
Впервые — физически рядом с его вещами, с его запахом, с его книгами. На столе лежали его тетради, очки, какие-то старые заметки, книги с загнутыми страницами.
Я аккуратно водила взглядом по этим мелочам, будто собирая его образ из осколков, как из пазла. Я не видела его вживую ни разу. Но в тот момент чувствовала: я знаю его. Настоящего. Живого. Близкого.
Я легла в его постель. Под тем самым одеялом. Это была не просто постель — это было его пространство, и в нём не было ничего случайного. В этой тишине, в этом мягком свете, я поняла:
я не гостья. Я часть. Я уже внутри его
Я часто думаю: а когда именно он перестал быть ребёнком? Не могу точно назвать день или час, но с начала войны он менялся каждый месяц. В 2022 году ему было всего восемь — возраст, когда обычно ещё верят в сказки. Но вместо книг на ночь он слушал сирены. Вместо походов в кино — тревожный чемоданчик у двери.
Он быстро понял: папы уже нет, а мама — испуганная, уставшая, но всё равно «главная». Он не жаловался. Почти не плакал. Сам надевал куртку, когда отключали отопление. Сам зажигал свечу, когда выключали свет. Учился по остаткам интернета. Молчал, когда я злилась, и обнимал, когда я срывалась в слёзы.
Он стал наблюдательным. Тихим. Осторожным. Иногда — слишком взрослым. Он говорил:
— Мама, это дрон, слышишь? Это не ракета.
— Мама, не бойся. ПВО сработает.
Я не просила его быть таким. Он просто понял, что иначе нельзя.
Я видела, как он внутренне сжимается, когда мы слышим взрыв. И как делает вид, что ничего не произошло. Я знала: он боится. Но он делал всё, чтобы я не боялась. И это — было самым горьким и самым сильным, что я когда-либо чувствовала.
Он вырос не потому что стал старше. А потому что вынужден был стать взрослым. Маленьким мужчиной, на которого я могла опереться, когда сама уже не держалась.
Иногда, когда в доме всё затихало и можно было немного выдохнуть, я смотрела на него — и не верила, что это мой ребёнок. Тот же взгляд, но другие глаза.
Он вырос в стране, где нет тишины. Но в нём — появилась глубина, которой нет даже у многих взрослых.
Он стал тем, кем не должен был становиться так рано. Но именно это и спасло нас обоих.