Это цитата сообщения liliae Оригинальное сообщение
Легенды театра. Геннадий Бортников
![images[8] (180x180, 10Kb)](http://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/5/85/154/85154212_images8.jpg)
Геннадий Бортников был однозначно легендой театра, о чем с восхищением рассказывают его коллеги, сослуживцы, друзья, современники. Мне посчастливилось видеть его в "Петербургских сновидениях", "Глазами клоуна". Изумительно тонкая игра восхищала, впечатления от его игры и как его принимали зрители, буквально засыпая цветами, остались в памяти на всю жизнь...
Телевизионная передача: "Легенда театра. Геннадий Бортников.
Год выпуска: 2009"
Продолжительность: 00:45:32
Режиссер: Александр Леньков
Описание: Вечер в Театре им. Моссовета. Запись 2009 года.
В основе программы - вечер памяти Геннадия Бортникова, который состоялся в Государственном академическом театре им. Моссовета. Режиссер Александр Леньков.
Принимают участие: Нина Дробышева, Ирина Карташева, Ольга Остроумова, Екатерина Гусева, критик Вера Максимова, режиссер Павел Хомский, Александр Леньков, Федор Чеханков, Александр Домогаров.
Использованы фрагменты фильмов и сцены из спектаклей с участием Геннадия Бортникова.
Это цитата сообщения Бахыт_Светлана Оригинальное сообщение
Актер Геннадий Бортников: любовь к бездомным кошкам и настоящая причина одиночества
В молодые годы актер Геннадий Бортников был кумиром театральной Москвы. Пик его славы пришелся на 1960-е годы, когда он был одной из самых ярких звезд Театра имени Моссовета.
Билеты на спектакли с участием Бортникова раскупались за несколько дней, а то и недель до показа. По вечерам у служебного входа стояли поклонницы с букетами для кумира. Однако он всегда был один, так и не создав семьи. Много позже он назвал причину своего одиночества.
Мамы Геннадия не стало, когда он был совсем маленьким, а отец, служивший военным летчиком, не одобрял увлечения сына творчеством, он намеревался дать сыну серьезную профессию.
Это цитата сообщения ЕЖИЧКА Оригинальное сообщение
=ТЕАТР НА ЭКРАНЕ= =Вечерний свет=
1976 г. СССР
Режиссер: Роман Виктюк
В ролях: Георгий Жжёнов, Нина Дробышева, Леонид Марков, Олег Щетинин, Валентина Талызина, Геннадий Бортников, Леонид Фомин, Н. Малахова, Борис Иванов, Сергей Проханов, Наталия Богунова, Ян Арлазоров, Наталья Богданова, Владимир Гордеев
По одноименной пьесе А.Арбузова в постановке Государственного академического театра имени Моссовета. В областной газете во время отсутствия главного редактора была опубликована критическая статья о неоправданной вырубке леса. Автор статьи был уволен. В нелегком положении оказался и давний друг редактора, его заместитель. Однако областной комитет партии поддержал выступление газеты за справедливую критику.
Ребята, я поняла, что я по ходу невольно перебралась сюда полностью:
По крайней мере на данный период времени мне так комфортнее
.
– Скажи, а ты умная женщина?
– Обычно за этим вопросом следует какая-то претензия... Ну, знаешь, как это пресловутое «Ты вообще нормальная, эй?!»
– Никаких претензий. Мне просто стало любопытно, считаешь ли ты себя таковой.
– Хм. Что ж, да. Пожалуй, я умная женщина.
– А вот как ты это поняла?
Ребятки, в виду того, что я как-то невольно постепенно все больше перебралась на дайри, я решила, что публиковать буду все туда ( в силу многих причин)
Можно было бы дублировать текст, но это неоправданно геморно и нерационально.
Плюс всегда хочется что-то подредактировать.
Поэтому я буду прикреплять линк на дайриковский пост.
По возможности, конечно, буду что-то перепечатывать. но только если короткое. Тут же весьма подбробная история на память, поэтому ей место в ссылке)
Уличные собаки затрахали меня до одурения.
Чтобы постичь степень этого одурения, нужно сперва представить себе идеальный полный п#здец, а затем выразить его в эквиваленте собачьего лая.
Честное слово, хочется случайно нырнуть в карман домашних брюк и очень кстати обнаружить там гранату.
– Что, не спится?
– Не-а.
Она лениво выровнялась и, обхватив колени руками, чтобы теплее, умостилась поудобнее, после чего попросила у меня вторую книгу, ту, которая была про индейцев.
Улыбнувшись, я протянула ей томик, однако и читала она недолго.
Что-то явно не давало ей покоя и, в конце концов, она закрыла роман и отложила его.
Я невольно обернулась на нее, глядя, как она застыла в углу и теперь смотрела в пустоту взглядом, высеченным из камня – человек, которого я, возможно, никогда больше не увижу. Которого, возможно, через неделю уже совсем не будет. И который, скорее всего, знает об этом.
О чем же она думала в тот момент?
– Арака...
– Что?
– А у тебя когда-нибудь была мечта?
Впрочем, в этом была своя доля правды.
– Вот видишь, – ответила она тихо, – у тебя совсем другая история. Мне, в отличие от тебя, идти некуда: никто не будет встречать меня на вокзале.
– Меня, честно говоря, тоже.
– Да ладно? Прямо-таки никто?
– Не-а.
– Хм. А с виду и не скажешь.
С виду многое не скажешь.
И то, почему я находилась тут – все те обстоятельства, которые меня на это подтолкнули, тоже едва ли угадывались с виду.
Она нырнула в карман, достав оттуда смятую растрепанную картонную упаковку из-под мятных леденцов, потрусила ее над ладонью, в надежде, что выпадет пару конфет.
Но пачка оказалась пустой.
Разочарованно вздохнув, она поднесла ее к носу, жадно втянула запах: еще свежий и сладкий, после чего метко швырнула ее в мусор.
– Мать моя была бедная, но гордая, – продолжила она. – Никогда о помощи не просила.
Даже когда одна со мной осталась.
Помню, когда в ее цеху как раз первый бунт случился – а работала она на заводе пищевых продуктов, – народ тут же принялся добро растаскивать.
Целыми ящиками в дом тянули: муку, крупу, хлеб, иногда даже мебель и электронику всякую. Одна мать ничего не взяла. Ей тогда буквально в руки клали: мол, возьми, кто его знает, что дальше будет, запасаться надо.
А она ответила, что лучше пусть голодной останется, но воровать у своих не станет.
Такая вот была женщина. Честная до абсурда.
Жаль, судьба ее не пожалела.
Прошлой осенью поймала она шальную пулю. Прямо у самого дома, совсем чуть-чуть не дошла.
А отец еще до войны скончался.
вариант на дайри, где все одним куском
«Лучше быть двоим вместе, чем одному,
ибо найдут они облегчение в общении между собой...»
Библия, Книга Экклезиаста, 4.9-10
Все было пустым.
И небо, и земля, и эта разбитая автострада,
уходящая далеко за горизонт в плотную сизую дымку.
Сложно было даже представить себе более безжизненную равнину, чем эта, пролегшую между началом и концом моего столь непростого путешествия.
По карте от пункта отправления до места прибытия насчитывалась тысяча с лишним километров по двух полосному шоссе P-23, через четыре промышленные зоны 110-го сектора, пять покинутых городов и двадцать три придорожные станции быстрого обслуживания, которые, как я предполагала, тоже были необитаемыми.
Одним словом, это была тысяча с лишним километров абсолютного «ничего».
На дворе стоял поздний октябрь.
Один из тех самых паршивых, за которые люди обычно и ненавидят осень: резкий, пронизывающий, слякотный.
Ветер хрипло свистел в высоких проводах, там, где еще недавно ночевали уставшие птицы с полей, словно бусы, нанизанные на тонкие лески. Раньше, помнится, на полях что-то росло, а теперь черная степь распласталась от края до края, раздетая донага, и в том месте, где она встречалась с небом, лежала неестественно ровная линия.
Ни звука, ни движения.
Вокруг все будто бы вымерло, и мне казалось, что я была здесь совсем одна.
На многие-многие километры.
из серии "Моя великолепная история"...
Обычно, когда спрашивают про любимую еду,
то ожидают почему-то услышать про какие-нибудь роллы Калифорния,
мясо по-багамски ну или что-нибудь априори праздничное…
В принципе, я люблю роллы Калифорния.
И мясо по-багамски тоже наверняка любила бы, доведись мне его хотя бы разок попробовать.
Однако если говорить именно о том любимом, которое ты готов есть практически каждый день,
то для меня нет ничего прекраснее простой сардельки с кетчупом и горячих бутербродов с сыром.
Это я поняла не так давно.
Собственно, когда появилась возможность каждый день есть роллы Калифорния,
не преувеличивая их ценность редкостью, я вдруг обнаружила, что не так уж часто мне их, собственно и хочется.
А сардельку с кусочком бородинского хочется всегда.
Такое вот тру-ля-ля.
Я родилась в тот самый год, когда Советский Союз как раз собирался закончиться, а что-то новое при этом еще не успело полноценно начаться.
То есть, то был узкий промежуток волнительной неопределенности, когда детям еще выдавали серпастые свидетельства о рождении, но при этом уже не верили в их нерушимую мощь.
Наша связь с СССР оборвалась, не успев как следует завязаться, и прежде чем я произнесла свой первый членораздельный клич, наступила перестройка, и расти пришлось уже совершенно при других порядках.
Не то, чтобы я помню, что это были за порядки, но говорят, что детство нас действительно не баловало.
Трудно судить об этом, когда тебе три, ты не видишь выше кухонного стола, и все последующие воспоминания о раннем детстве ярко перекрываются такими значимыми событиями, как первые киндеры, американские мультики и ярко-желтая жевачка «Бабл гам».
Мои родители любили говорить, что я родилась в семье учителей.
Хотя, объективно, это утверждение нельзя было считать корректным, так как отец мой с этим ремеслом завязал еще задолго до моего появления, и на моей памяти уже больше никого и никогда не учил.
Кроме меня самой, разумеется, но это все же считать не стоит.
К официальному учительству он был приобщен разве что тем, что работал в некоем Институте последипломного образования учителей.
Однако кем именно – сказать было трудно.
Даже сейчас я до сих пор затрудняюсь ответить на этот вопрос: должность отца так и осталась для меня чем-то неопределенным, размытым и покрытым легкой пеленой тайны.
Чаще всего мне доводилось видеть его за ксерокопированием пачек всяких там методичек, а так же за перемещением среднегабаритной орг. техники в пределах института и дальше.
Не знаю уж, что именно было записано в его трудовой книжке, но готова поклясться, что едва ли это было тем, о чем он всю жизнь мечтал.
А вот мать моя была учителем в самом что ни на есть классическом воплощении.
Она преподавала украинский язык, любила свое дело, и была младше моего отца на двенадцать лет, из чего следует, что на момент моего рождения ей было сорок, а отцу, соответственно, пятьдесят два.
Что уже само по себе не позволяет назвать нашу семью уж совсем обычной.
Мы были простыми – возможно так. Но чтобы обычными – это уж вряд ли.
И отец, и мать были людьми исключительно образованными и, что говорится, с руками из правильного места. Отец запросто мог и гвоздь забить, и плов сварить и даже смастерить мне разборную игровую стенку, в которой была настоящая лестница, турник и качели.
А мать шила мне потрясающие костюмчики из старых юбок и ко всему старалась добавить нотку эстетизма. Она вырезала нашивки для одежды из старых носовых платков, пришивала красивенькие пуговички, украшала постное картофельное пюре рожицами из морковки.
Одним словом, нам всегда было интересно.
Родители покорно слушали мою непрекращающуюся болтовню, а я с удовольствием выдумывала для них все новые и новые байки про небесные города, кошачий народ и диковинные цветы, светящиеся в темноте.
Отец сколотил мне из брусков деревянную таксу и паровозик на веревочке, у которого вместо трубы торчала крашеная зеленой краской старая ручка от платяного шкафа.
Паровозик был чертовски крут, и я таскала его за собой повсюду, доставляя, как я полагаю, объективные неудобства окружающим.
Но все терпели.
На ночь отец читал мне наизусть “Конька-горбунка” и сказки Пушкина, а колыбелиться я любила под песню про “красного командира Щорса”. Которую я впоследствии так же выучила наизусть, и надо-не надо гордо ее декламировала. Чем изрядно озадачивала любопытных маминых коллег, все просивших им “что-нибудь рассказать”.
Наверное, нашу семью можно было отнести к категории эдакой "трудовой интеллигенции”, где, конечно, не натирали по вечерам фарфор, чтобы за чашкой чая обсудить творчество Достоевского, но, по крайней мере, прекрасно знали, кто он такой.
Раннее детство мое прошло в небольшой однокомнатной квартире на третьем этаже, в одной из типовых хрущевок спального района под звучным названием “Солнечный”.
Солнечный мне нравился. Впрочем, как и все остальное. Не нравилась мне разве что гречка, но
Как-то давно, однако, не писала я о том, как мы просто себе жили.
Наверное потому, что очень долго не было в моей жизни в принципе никакого особого существенного «мы».
События плодились скудно. А то, что выживало, порождало впечатления либо уж слишком никомуболеенепонятные. Либо, по моему вдруг оскромневшему мнению, совершенно не заслуживающие того, чтобы о них что-то там отдельно писать.
Все это время я дожидалась, когда скопится достаточно интересного. Затем давала себе обещание это как-то приемлимо доработать. Затем проходил год и по итогу все трансформировалось в какой-то сухой отчет по типу «Спасибо. Выжили»
Иными словами, очень давно уж как-то не случалось со мной этого старого-доброго словоблудия вроде «Пришел с работы. Написал о том, как поработал».