Дыбр Главная неожиданность премьеры – конечно же, выбор материала. Чем могла заинтересовать студентов политизированная финская писательница Хелла Вуолийоки, посвятившая целую сагу из пяти пьес семейству Нискавуори, жившему в конце позапрошлого века? Сюжет поставленной инсценировки мелодраматичен и прост, как «Санта-Барбара» - сложны только родственные отношения, которые благодаря возрастному равенству актёров понимаешь полностью лишь к концу первого действия. Главный герой, наследник гордого рода и хозяин беднеющего поместья Юхани Нискавуори (Пшуков), возвращается из Хельсинки, где был избран депутатом сейма. Его с нетерпением ждут многочисленные домочадцы: старушка-мать (Галкина), брат Антти (Шульев), сёстры – экзальтированная Кустава (Нестерова) и злобствующая Хетта (Чаплыгина), – хозяйственная жена Ловийса (Бутакова) да различная прислуга. Хорошую новость празднуют всем миром долгими танцами и исполнением песен из «Кантэлетар» на финском, но что не всё так безоблачно в этом фамильном гнезде, мы понимаем уже из атмосферы: в промежутках между эпизодами душераздирающе завывают два девичьих голоса, фонограмма хрипит на самой высокой ноте то шумом ливня и порывами ветра, то надрывным детским плачем, на сцене – классическая картина разрухи с беспорядочно громоздящимися стульями, столами и поленом. Хетта, кость в горле у всех и каждого, агрессивно отстаивает у Ловийсы свои права на ключи от погреба и главенство в ведении домашних дел, требует уйти из дома у молочницы Мальвины (Елагина), но не потому, что испытывает к ним зависть или ревность – просто она одна предвидит приближение катастрофы. По официальной версии, у Мальвины ребёнок от Антти, однако ночью за неё сходятся в рукопашной работник Мартти (Кутузов) и сам Юхани, настоящий отец ребёнка. Последний побеждает, но в самый недвусмысленный момент появляется супруга – и бежит из дома, куда её взяли только ради денег и поддержания репутации аристократов. Поутру появляется её отец, хозяин Сааройнен (Панов). Он тоже агрессивен, но нарочито спокойно, ласково, отчего не менее очевидно и даже более страшно; без сомнения, он обо всём уже знает наверняка. Все притворяются, будто Ловийса просто уезжала к больной тётушке, и встречают её так, словно ничего и не случилось. Только мать не выдерживает лицемерия и в финале первого действия тихо умирает, забытая общей суматохой в своём кресле – как Фирс, как символ более искреннего и честного старого мира. Что заставило Ловийсу вернуться, неужели полумифическая притягательность почтенной фамилии Нискавуори? Похоже на то: она меняется, «превращается в волчицу», по собственному признанию, строит всю семью, как прирождённая хозяйка, и вот её полнота уже похожа не на обаятельную округлость простушки, попавшей в логово снобов, а на тяжёлую силу купчихи Железновой. Она пытается подкупить портниху Юзе (Баярсанаа), мать Мальвины, чтобы сбыть мужнину любовницу к своим родственникам на севере, а сына оставить себе, но Мальвина сама сбегает из дома с ребёнком. Антти и Кустава с охотой поспешествуют интригам Ловийсы, а затем делают вид, что усердно помогают Юхани в поисках исчезнувшей Мальвины. Но заговор и предательство всплывают на поверхность, и теперь уже Юхани покидает дом – развязка второго действия повторяет развязку первого: на поминки старой хозяйки собираются гости, а хозяина нет, напряжение растёт и грозит взорваться скандалом. Однако Юхани возвращается и бросает на пол перевязанный верёвкой камень – по этой детали и по намёкам безжалостной Хетты мы можем догадаться, что искать Мальвину с ребёнком следует на дне озера. Он готов убить Ловийсу, но все вокруг давно уже на её стороне, и её равнодушный приказ: «В баню его!» будет выполнен. Читать рецензию дальше

Проснулась рано, на заснеженной улице было светло, так что я даже испугалась, не проспала ли я. Из-за морозов мне навязали очень тёплое, длинное и тяжёлое особо зимнее пальто, я забыла дома пакет с туфлями, но вспомнила, выходя из подъезда, и вернулась за ним. На первой паре Пивоварова продолжила говорить о Някрошюсе, так что мы не успели обсудить работу Насти по «Триптиху», которую я честно прочитала с утра. На второй была лекция о театре Волкова, а потом мы всем курсом отпросились у англичанки на очередную конференцию в рамках проекта «Театр+» в Чёрной комнате РАМТа, куда с утра Алина предусмотрительно записала и меня, и Сашу. Оставался час времени, народ торопился дойти или доехать пораньше, но я твёрдо вознамерилась сперва заморить червячка, ибо ехать было близко, а тащиться пешком не было желания, и в итоге Алина с Сашей пришли в Кофеин со мной. Я заказала среднюю порцию американо, оказавшуюся ведром, и не допила её на 1/5, ибо отвратительное получилось пойло, от которого потом тошнило, и успела проглядеть френдленты, втроём мы истребили мои захваченные из дому блины. Спустившись в метро, мы столкнулись с Лизой, Варей и Аней, постепенно от нас отставших, ибо мы пробежались по всем эскалаторам, перейдя с Площади революции на Театральную «через верх». Когда мы добежали до РАМТа и проникли внутрь по студакам, я обнаружила, что снова забыла туфли – на сей раз, по-видимому, в ГИТИСе. Пришлось в зале устроиться с краешку – всё равно издалека ничего не было видно – и поставить ноги отдельно, сапоги отдельно. Хотя прибыли мы уже в четыре, почётных гостей пришлось немного подождать, но минут через 15 появились и они. Тема дискуссии была «Молодые режиссёры. Прорыв на сцену», героями дня были собственно Бородин, Женовач и его бывшие ученики, поставившие спектакли в РАМТе: Марфа Горвиц («Бесстрашный барин»), Половцева («Почти взаправду»), Перегудов («Под давлением 1-3») и Хухлин («Волшебное кольцо»). Кураторы поспрашивали педагогов о принципах набора и обучения будущих режиссёров, молодых режиссёров – об экзаменах, обучении и создании первых спектаклей, актёров – о впечатлениях от работы с ними, репетициях. Хватило времени на все вопросы из зала, в том числе не относящиеся к теме молодой режиссуры – о критике, о драматургии, о женщинах в профессии, например; даже какой-то несчастный маленький ребёнок с галёрки по родительскому наущению поднял руку и спросил, почему молодые режиссёры поставили детские спектакли. Все темы пересказывать смысла нет, скажу только, что послушать было интересно, особенно Женовача. В финале сказали что-то про вино, но угощали не вином, а изюмом (в прошлый раз была сушёная вишня, теперь сушёный виноград, что же потом будет?), и все разъехались по домам. А ещё меня сегодня весь день пёрло по странной причине. Не так давно я шутки ради пообещала Саше, что если когда-нибудь через много-много лет поставлю свой «Вишнёвый сад», то дам ей роль Раневской. Больше об этом не вспоминали, но у меня начали всплывать старые ассоциации, возникавшие при чтении пьесы – ведь часто, глядя на текст, представляешь его на сцене или на экране. Сегодня же эти представления, благо «Сад» - такая вещь, которую знаешь почти наизусть, меня не отпускали, заставляя всё продумывать до мелочей: слушаю и записываю Наталью Сергеевну – представляю, слушаю выступающих на конференции – опять всё время представляю, и ни разу не отключаюсь от внешнего мира – фантазия играется где-то на заднем плане. Но при этом разыгралась она так, что от информации мозги уже трещат и требуют вылить её на монитор, так что буду-ка я, пожалуй, инсценировочку писать. Первый блин, но, чую, не последний. За недельку, может, управлюсь, закончу – выложу на суд общественности, и потенциальной примы-актрисы, конечно) А пока прощаюсь до новых культурных событий.

Дописывая рецензию на «Рапунцель», я не оставила себе запасного времени и вознамерилась добраться от родного дома до Кузьминок за час. Добралась – с пятиминутным опозданием, ещё через пару минут, когда я успела прочесать платформу, прибыла Алина. Она должна была стать моим Сусаниным, потому что я ни разу раньше не была в областном доме искусств, но, как выяснилось, она сама не очень-то помнила, куда надо идти. Однако, когда мы вышли из метро и немного прошли, МОДИ сам показался прямо напротив него, блистая всеми своими огнями. В итоге мы пришли почти за час, но администратор Лёша уже был на месте, мы получили проходку на два лица и вошли в холл. Здание, приютившее областной театр имени Островского, оказалось просторным, донельзя помпезным, как не всякий столичный театр; мы немного посидели внизу, потом поднялись наверх, побродили, нашли в углу свободный подоконник, посидели на нём. С первым звонком мы смогли без проблем войти в большой зал и со второй попытки уютно устроиться ряду эдак в четвёртом, даже почти не совсем с краю, а скорее ближе к середине. С традиционной задержкой последний и наиболее ожидаемый спектакль NETа прямиком из австрийского Шаушпильхаус.
Под многообещающим названием «Час, когда мы ничего не знали друг о друге» кроется апогей модной тенденции современного европейского театра выходить с камерами на сцену. Красивый, слаженный пластический этюд, вычленяющий гармонию из хаотичных перемещений героев по сцене, как по большому безымянному городу – его жителей, плавно перетекает в съёмку немого фильма, происходящую на наших глазах – в режиме реального времени кадры транслируются на большой экран над сценой. Два ряда коробочек-павильонов, обозначающих кафе, офис, гараж, вагон поезда и так далее, выстроены на фоне голой стены с грудой коробок у основания перпендикулярно зрительному залу. Иногда их разворачивают, но когда только камера заглядывает внутрь, события мы можем узнавать благодаря одному лишь экрану – и от несмонтированной мельтешни на оном быстро начинают болеть глаза. Говорить о сюжете можно лишь с большой натяжкой – человек пятнадцать актёров механически взаимодействуют, сталкиваясь в нужные моменты и условно обозначая те или иные отношения. Одни и те же эпизоды переигрываются по нескольку раз с теми или иными изменениями, вне хронологического порядка, их смысл зачастую подолгу скрыт, и ты скучаешь, зеваешь, не успеваешь уловить нечто важное, рассеивая внимание на пустяки. Наркоторговец, гоняющий на байке с двумя девицами лёгкого поведения, избивает свою благоверную, приводящую в дом сочувствующих ей кавалеров. Пожилая дама, у которой умерла мать, делится таблетками с женщиной, замученной на работе. Электрик то и дело вырубает и включает свет, господин в кепке всем суёт карту, а у этого мужчины и вовсе есть круглая дыра в стене, заглядывание в которую сулит непредсказуемые последствия. Множество историй без начала и без конца, к финалу их можно обобщить только тремя выводами: все нашли свою пару, все постепенно тронулись умом, а деньги в итоге стащил оживший голозадый рыцарь в доспехах. В пантомимах немало смешного, да и кинематограф спародирован забавно, хоть и заезженно: чтобы пошёл дождь, женщину поливают водой из лейки, чтобы жертва столкновения с мотоциклом медленно отлетела вдаль, актёра везут на платформе на колёсиках, обмахивая картонкой, а в теннис играют мячиком на штативе. Но многое вызывает недоумение, и в первую очередь – бессвязность и необоснованность смены «фишек»: полуторачасовое действо распадается на мельчайшие осколки, яркие сами по себе, но не составляющие цельного витража. За час, когда мы что-то узнали о героях пьесы Петера Хандке в изложении венгра Питера Бодо, это ничего нам не дало – ни уму, ни сердцу. Многие хвалят живое музыкальное сопровождение – да, трио из пианино, скрипки и виолончели наигрывает главную тему, но фонограммы из колонок звучат чаще. Вживую также внезапно исполняется оперная ария, затем певица распахивает юбку и уходит, изящно переступая мохнатыми белыми ногами с золотыми копытами. Иногда большие ожидания оборачиваются аттракционом, в котором не стоит искать глубокой философии – и, пожалуй, это скорее хорошо, чем плохо.
Немного после
[405x166]

Ему всё шепчут - оставь перо, в Чикаго снова стоит метро, здесь все болеют, теряют кров, спиваются - сто процентов. И вроде муторно на душе, и вроде вечно скандалит шеф, и нету времени - хоть пришей, порой не найти ни цента, и пусть здесь слишком темно от гроз, пускай совсем не осталось грёз, и слишком много вдали угроз, и всюду темно от сажи - но там, где бедность, чума, гробы, он видит улицы Аграбы, где мальчик бегает от судьбы - и бегает точно так же. А в час, когда устает от лжи, ему является синий джинн, и дарит лампу, тюрбан и жизнь...
Чикаго всегда в движеньи. И если туго, совсем беда, саванной в кране сверкнёт вода, и мудрый Рафики без труда найдёт твоё отраженье.
Уймись, всё шепчут - намнут бока, ну дёрнет чёрт, подведет рука - а он упёртый как истукан, нелепый как на картине.
И что с того, что совсем промок, и что в осколки весь твой мирок, когда любой дворовой щенок - потерянный далматинец.
И что с того - не идут дела? Смотри, садится в такси Мулан, Аид готовит свой злобный план, и ведьмы гремят ключами.
Ему всё шепчут - эй, друг, прости, ну что ведёшь себя, как кретин?
Он лишь смеётся - ну что за тип! - смеётся и жмёт плечами.
Считай, как хочешь - что мало звёзд, что ноги глупо менять на хвост, что мир из рамок - спокоен, прост, и сам ты - сплошная рамка,
Но как-то раз, уж меня прости, ты будешь просто домой идти, и где-то в самом конце пути увидишь ворота замка.
© Brother Bear
Читать рецензию
[518x179]

До Не так страшны «Коммуниканты», как их малюют: нецензурной лексики там не больше, чем мы привыкли каждый день слышать на улицах города, даже не прислушиваясь. В спектакле присутствуют две красивые обнажённые девушки, а один раз посветит своим незавидным хозяйством толстый лысый мужчина, прежде чем на манер древнеримской тоги облачиться в простыню. Если бы он сделал это сразу, смысл постановки ничего не потерял бы, хотя оскорбить чьё-либо чувство прекрасного банальным человеческим естеством тоже непросто. Фактически целомудренный спектакль, ибо ни в этом, ни во вздохах под покрывалом нет ничего эротичного. В общем, сходить на «Коммуникантов» - прекрасный повод доказать себе или кому-либо, что ты не сноб, даже оставаясь таковым. Вышеупомянутый мужчина – депутат Дмитрий Борисович (Каморзин), развлекающийся в кафельных апартаментах некоей бани, совмещающих спальную, парилку и бассейн. Девушки – местные проститутки: Люба (Волкова) поёт под караоке попсовую песенку про «Сто шагов назад», Маша (Клюева) танцует стриптиз на пилоне (так по-умному называется шест). Попивая водку, власть имущий с интеллектом орангутанга с пафосом изрекает безмолвным слушательницам что-то о своей работе и о России, уверяет, что он «такой же, как все», репетирует общение с начальством и подчинёнными; публика машинально посмеивается сначала над каждым матерным словечком, но постепенно устаёт. Когда троица уходит в парилку, в помещение заходят ещё двое молчаливых – гастарбайтер (Салихов) уносит и приносит вещи, наводит порядок, милиционер (Горский) за этим порядком педантично следит. Настаёт пора прощаться с высоким гостем, и все четверо работников притона устраивают ретро-вечеринку, словно сошедшую с кинокадров Никиты Михалкова, а потом рассаживаются перед телевизором смотреть его речь – если верить программке, использовались фрагменты выступлений партий «Единая Россия» и «Справедливая Россия». Этот, наиболее смешной, момент как бы делит спектакль на две части: до крайности условный реализм сменяется сюрреалистическим сном. Дмитрий Борисович появляется из бассейна, как из голубого экрана, и начинает всеобщую дискуссию о семиотике, напичканную научными терминами, но по-прежнему пересыпанную матерком. В очередную попытку совместного застолья «элиты» (представителей самых обсуждаемых классов общества) вклиниваются моменты, когда персонажи вдруг принимаются говорить художественным текстом, иногда – целыми кусками из Чехова и Достоевского, не успевают с облегчением стряхнуть морок, как он снова овладевает речью. Язык, чего и добивались автор и режиссёр, становится главным персонажем спектакля, подчиняющим себе всё и вся. Он меняется вслед за человеком, человек меняется вслед за ним – две эволюции идут навстречу друг другу. Он был продуктом мысли, а стал заменой мысли, условным рефлексом – и это беда цивилизации. У зрителя появляется повод задуматься, как часто мы говорим не своими словами, подсознательно усвоив услышанные и прочитанные конструкции, как создаём себе маски из слов, как наши слова влияют на восприятие нас другими, как определённые статусы и положения обязывают к определённым словам, и так далее. Повод, которым воспользуется не каждый – сюжет, не располагая к философии, мчится к развязке, мы понимаем, что Дмитрия Борисовича заказали, а его «единственные друзья» запросто сдали его. Профессиональная паранойя оказалась не напрасной: когда со стульев исчезло два пиджака, обозначая, что его «соратники» уехали без него, он заявлял, что «под него копают», теперь, услышав шаги по лестнице, не хочет выходить. В финале любимая песенка Дмитрия Борисовича звучит в его исполнении, на экране перелистываются страницы его фотоальбома… Ретров и Агеев заставляют пожалеть своего убиенного героя! Быть может, с точки зрения социальной сатиры это и неверно, зато как-то по-человечески.
После
[346x160]

[164x280]
Страничка дыбра На пустой сцене накрыт стол, собравшиеся на день рождения Лёни Желтухина (Ринкунас), прокручивая пластинку с песней «Bye-bye Love», терпеливо ждут почётного гостя – профессора Серебрякова (Дапсис), а один из них говорит о нём гадости за глаза да шпыняет робкого Телегина (Верекас). Это дядя Ваня (Мартинаитис) – озлобленный неудачник, желчный и язвительный циник, отнюдь не пассивный, как герой Маковецкого в спектакле Туминаса. Напротив, в нём кипит напряжённая до предела, до психоза внутренняя энергия, накопившаяся и нереализованная жажда деятельности и зависть к тому, кто хоть чем-то был занят. Считается, что до начала пьесы он работал, но не верится, что прибытие Серебрякова с супругой отвадило всех и вся от дел, как по волшебству: как везде у Чехова, здесь о труде говорится как о некоем благодатном, но заведомо недостижимом состоянии, о котором можно только мечтать. Только все уже привыкли существовать механически, бессмысленно, танцевать слаженно, как марионетки, петь хором, смеяться, потому что так надо, разговаривать ни о чём, а в Иване Петровиче ещё живы амбиции стать «Шопенгауэром, Тургеневым». И он, как подросток, неожиданно проснувшийся уже не ребёнком, ещё не мужчиной, хоть и лысеющий, отчаянно пытается обратить на себя внимание своей подчёркнутой отстранённостью и враждебностью. С нелепым вызовом всему миру он неуклюже домогается Елены (Лавринович), пьёт с Астровым (Гавеноис), наконец, молотя по столу букетом разномастных роз, напоминает, сколько трудился на неблагодарного профессора. Всё впустую – и тогда он, изначально готовый в любой момент убить того, в ком разочаровался, хватается за пистолет, дважды промахивается и со страхом отбрасывает от себя опасную игрушку. Эмоциональный взрыв ударил по нему самому – новое разочарование, более страшное, в себе самом, не сумевшем самореализоваться через преступление, требует убить самого себя, ведь по законам юношеского максимализма смерть – единственное доступное решение любой проблемы. Как было и у Туминаса, мы не сомневаемся, что в финале дядя Ваня тихо и незаметно умирает – очевидно, баночку из-под морфия он вернул доктору уже пустой. Но не печальный конец не успевшего повзрослеть холерика видится лейтмотивом спектакля Эрика Лакаскада. Нервозность и агрессивность Ивана Петровича, не позволяющая ему спать по ночам, - лишь одна сторона тяжёлой атмосферы, заполнившей тяжкой предгрозовой духотой дом Войницких. За кадром – капризы тяготящегося старением Серебрякова, вымещающего своё раздражение на свите: зациклено-подобострастной Марии Васильевне (Гинтаутайте), бесцветно-смиренной Елене, стоически спокойной Соне (Самоулите), натирающей мазью, словно Гелла, его больное колено. Астров, в котором нет ничего, кроме мужского обаяния, воспринимается как глоток свежего воздуха: Соня ждёт его слов, Елена – поцелуев, какие уж тут леса, когда время утекает сквозь пальцы, как песок, и перед расставанием всё никак не надышишься. Соня – настоящий герой этого спектакля, немногословная, сильная миниатюрная девушка с короткой стрижкой, с улыбкой радующаяся рождению любви, без слёз расстающаяся с нею, заботящаяся и о своём непутёвом дяде, и, кажется, обо всех вокруг, такова её природа. Бочка дёгтя…

До Через всё пространство сцены ниспадает белое полотно, на которое проецируется видео. В полотне – окошко, как кинокадр, за ним – своя маленькая сцена-балкончик, со своим видеозадником, своими декорациями в виде нехитрой меблировки и раздвижными панелями вместо занавеса. Мужской голос начинает рассказ, видео его иллюстрирует: Изотов (Коваленко), главный герой одноимённой заказной пьесы Дурненкова и одноимённого спектакля соответственно, модный писатель, пишущий только о себе, подцепил на какой-то вечеринке доступную девушку Лизу (Марченко) и повёз сквозь ночь и снег к себе на дачу в местечке Часовая горка под Питером. Потом видеоряд будет строиться и из снимаемого в режиме реального времени со стоящей у кулисы камеры, и – чаще – из «рисующихся» по полотну условных обозначений упоминаемой обстановки, которые можно подсвечивать изнутри. Техника на грани фантастики, первые минут пять-десять она способна увлечь, а когда из-под колосников падает дождь из одежды, машущей рукавами и извивающейся в полёте, как живые существа, это и вовсе завораживающе красиво. Но подобные инсталляции, и желательно без актёров, не должны длиться полтора часа, ибо в отсутствие внятного сюжета очень быстро становится скучно, и даже этот короткий срок тянется мучительно долго: ну когда же это наконец закончится? Происходящее больше всего напоминает процесс съёмки какого-то бредового мультфильма, созданного на планшете на коленке, герои которого, хоть за ними и ходят рабочие сцены с микрофонами, не осознают, что существуют в плоском, условном, изменчивом мире. Изотов, Лиза, время от времени разговаривающая искусственным голосом не то Петрушки, не то Пятачка, не то попугая, да таксист Николай (Паршин) сидят на стульях, потом происходит лёгкая авария из-за перебежавшего дорогу зайца (на предварявшем сценическое действие клипе это человек в костюме, на сцене – игрушка) – с балкончика выкидывают картонную машинку. До дачи добираются на лыжах, и всё те же рабочие направляют в лица нашим героям пушки, исторгающие бутафорские снежинки метелеподобным потоком. Участок некогда был поделен пополам между самим Изотовым и его дядей, прославленным композитором (этим внесценическим персонажем можно по праву считать странноватую дисгармоничную музыку Каравайчука), но разрезающий территорию забор виден только загостившемуся у дяди астроному Сергею Сергеичу Заратустрову (Сытник). Пока Изотов выслушивает его вольный поток сознания, зритель смеётся над попытками Лизы войти в «нарисованный» туалет и её влезанием по лестнице в окно – все эти предметы «материализуются» по слову Изотова. Тут же действие переносится в местную библиотеку, где Николай жалуется Сергею Сергеичу, что материализуются его мысли: боялся служить в магнитогорской части – а туда и призвали. По инерции публика продолжает смеяться и над каждой репликой этого диалога, а Изотов с Лизой уже тут как тут: он объясняется с библиотекаршей Ольгой (Панина), она кокетничает с ненастоящим голландцем Марселом Яном (Волгин). Потом Сергей Сергеич придёт к Изотову «парламентёром» от дяди: маэстро желают записывать голландцы, и на вырученные средства тот собирается выкупить у племянника его половину земли. Переговорщики на фоне рентгеновских снимков, изображающих «русский авангард», играют в воображаемые шахматы и пьют воображаемый коньяк. Изотов ставит условие: он подарит дяде свою часть участка, если он согласится дать концерт. После этого Изотову, всё время терзавшемуся вопросом, главный ли он персонаж или второстепенный, уже никак не получается попасть в кадр – видимо, его роль на этом исчерпывается. Он снова и снова взбегает по наклонной, бьётся об стену, срывает один слой полотнища за другим, до голой сцены всей машинерией наружу, до расписанных под деку рояля подмостков; кадр рвётся: туловище Лизы сидит на балконе, голова лежит на ящике с зеркальными стенками внизу – она напугала дядю, увидевшего её в тётином платье. Читать рецензию дальше
[307x156]

До Под общим названием «Поздние соседи» Алвис Херманис при помощи двух актёров театра «Каммершпиле» зашифровал два рассказа Исаака Зингера, объединённых оптимистичной темой: импотенция и простатит – любви не помеха. Волею судьбы и собственной невнимательности по рассказу «Поздняя любовь» я уже видела две разных постановки, и ни одна из них не оправдала в моих глазах бредовости его сюжета. Но ни размазывать сантименты, ни комиковать Херманис не собирался: как и в «Соне», в этом спектакле он достигает высокой степени условности через натурализм, эстетизма – через бытоподобие, а мизансцены выплетает из мелочей, выдающих заинтересованное и пристальное наблюдение за жизнью самых простых, ничем не примечательных личностей. Перед началом «Поздней любви» сцена разделена на две квартиры – левая, принадлежащая Бендинеру, открыта, правая отгорожена и от неё, и от зрителя стенами, облицованными декоративным камнем, из-за которых все сидящие справа не видят половину левой стороны. Несколько минут зритель ждёт, пока проснётся восьмидесятилетний Гарри (Андре Юнг), сопящий и ворочающийся под одеялом. Наконец, он садится, пукает, с трудом передвигает ноги с артритными коленными суставами, трижды таскающие грузное тело в туалет. Свет включается с пинка: комната обставлена в стиле хай-тек – но всё равно производит впечатление скромного обиталища, хоть за окном и слышны рокот волн и крики чаек с пляжа Майами. Рассказывая о своей жизни от третьего лица по тексту оригинала, Гарри заполняет свой досуг повседневными делами: завтракает кукурузными хлопьями, выпивает стакан молока вперемешку с кока-колой, смотрит чёрно-белые мультики про Тома и Джерри, сидя вплотную к телевизору, проглядывает финансовые сводки в газетах, счета и прочую почтовую макулатуру, листает семейный фотоальбом, бреется, напевая привязавшийся мотивчик, одевается для подразумевающейся вылазки на улицу. Херманис отказался от роли Марка: Гарри никогда никто не навещал, и на звонок в дверь он сперва реагирует возведением баррикады из холодильника и столика – типичная паранойя богача. Но за дверью оказывается не грабитель, а новая соседка, пятидесятилетняя Этель (Барбара Нюссе), пытающаяся скрыть высохшее старческое тело под коротким розовым платьем, тёмными очками, макияжем, сигаретой и модельными позами. Хозяин дома ползает на карачках, отыскивая мифический ликёр, ходит за гостьей с совком, ловя сигаретный пепел, а весёлая вдова примеряется к его скомканной постели и тут же зазывает его к себе на обед – у Херманиса всё может происходить только в режиме реального времени. Гарри сменяет пиджак на гавайскую рубашку, Этель пританцовывает от нетерпения, а под умильную песню Дианы Крол «Gentle Rain» артистичные рабочие долго и серьёзно разбирают стену между их жилищами. Теперь уже хозяйка уморительно кокетничает, угощая кавалера: американская мечта для пожилых евреев – за кофе с булочками обсуждать свои миллионные состояния… но режиссёр не строит иллюзий, его герои обойдутся без танцев, виски и секса – только уговор заключить брак прежде, чем даже узнать имена друг друга. Сидя на кровати, они долго не смогут вспомнить, что надо делать, как парочка школьников на первом свидании, а после робкого поцелуя ей станет плохо: слишком много воспоминаний разбудит запоздалая попытка последнего счастья, ведь Гарри так похож на её мужа, чью смерть она пережила с трудом! Она будет прощаться с Гарри уже безучастным, отсутствующим, мёртвым голосом: что-то надорвалось, сломалось внутри непоправимо. Под тот же мотив стены вернут на место, вернётся домой и Гарри – и обнаружит забытую ею туфельку. Прекрасный повод для новой встречи! Он ждёт весточки – безбоязненно оставляет дверь приоткрытой, ставит на стол телефон… но вместо желаемого – предсмертное письмо от Этель, выбросившейся с балкона. Гарри откладывает его прочтение всеми силами: раздевается, вновь превращаясь в неопрятного одинокого старика, загоняет шваброй под кровать рассыпанные хлопья, затем бессмысленно пылесосит, разнося остатки по ковру. Херманис с жестокостью реалиста лишает его не только друга, но и детей – своего сына и дочери Этель. Мы не сомневаемся, что Гарри вскоре последует за ней: на следующее утро после катастрофы он уже не может вернуться к привычным занятиям, а только размышляет о бренности всего сущего, сидя в кровати в обнимку с туфелькой Этель. Вторая история…
[281x158]

[233x289]
До Год назад известный финский режиссёр Кристиан Смедс собрал литовских актёров и режиссёров на загородную усадьбу для работы над спектаклем «Вишнёвый сад». Сад был настоящий, хоть и не вишнёвый, в саду был дом, а в доме – одна комната, где спектакль был сыгран перед немногочисленной аудиторией и в процессе игры снимался с трёх камер, монтировался и транслировался на экран, располагавшийся на свежем воздухе, откуда его могла видеть ещё пара сотен человек. Но перед этим все исполнители две недели жили в усадьбе, вживаясь в роли, импровизируя, репетируя в естественной для своих героев обстановке и танцуя индийские танцы под болливудские мелодии. Смедс хотел зафиксировать создание спектакля как процесс, для чего Линнарт Лаберенц снимал на видео всю происходящую «анархию», из которой, без диктатуры одного режиссёра, как совокупность личных поисков каждого актёра и их общих поисков, рождался «Вишнёвый сад». Затем к видео приложил руку Вилле Хивонен, и получился фильм Living-off Cherry Orchard – «Переживая Вишнёвый сад». На трёх экранах может уместиться одна «картинка», две или три одновременно, поэтому фильм был назван «аудиовизуальной инсталляцией». Прекрасно сочетающиеся документальные кадры знакомят нас со всеми героями проекта по очереди, существующими в роли и вне её, рассказывающими о своём понимании чеховского текста, своём персонаже, сути рабочего процесса. Петя и Аня катаются на велосипедах по лесной тропинке, а потом спорят, можно ли назвать происходящее утопией, чем-то идеализированным. Гаев втыкает в землю бумажные цветы, сложенные из вырванных страниц из томика Чехова, и молится перед ними природе на алтаре в виде книжной стопки. Варя «не может без работы» – суетится, протирает под музыку оконные стёкла. Епиходов, не зная, «жить или застрелиться», ложится в могилу и закапывает сам себя, сбрасывая лопатой комья земли, остальные окружают яму с ветками цветущей вишни или яблони и отрясают на него дождём белые лепестки. Лопахин, свирепый седобородый бизнесмен, сорвавшейся с цепи стихией обрушивается на сидящих за столом домочадцев, крича, что он купил сад, ударяя по столу кулаком, срывая с него скатерть вместе с лежащей на ней книгами, втыкая в дерево топор. Яша и Дуняша перестукиваются через крошечную форточку, он выманивает её, пуская кусочком зеркала солнечный зайчик, везёт на тачке в лес прощаться перед отъездом в Париж, потом несёт на закорках, убеждая не плакать. Фирсу, которого «играют» пиджак, трость, пепельница и недокуренная сигарета уже умершего актёра, Яша должен сказать: «Хоть бы ты поскорее подох», но признаётся, что не знает, как это сделать. Симеонов-Пищик вылавливает из ручья десятирублёвые бумажки, пытается достать их с соседнего участка, охраняемого сторожевым ротвейлером, подобно старику Крутицкому, смертельно пугается: неужели потерял? Шарлотта Ивановна мужского пола – шут при Раневской с причёской под Элвиса Пресли, в белом костюме с длинным шлейфом. Сама Раневская, декадентская дама в чёрном, в скрывающих глаза тёмных очках, но с обаятельной открытой улыбкой, в этом калейдоскопе ярких объёмных образов – словно наименее важное действующее лицо: её торжественно привозят и увозят на тачке, в ней же катают по окрестностям. И вот собираются зрители – приезжают сквозь дождь из Вильнюса на экскурсионном автобусе, томики Чехова тут как тут – ими прикрываются вместо зонтиков. Читать рецензию дальше

До Не отрицая того, что желание выжать из проекта как можно больше денег напоследок – основная цель растягивания последней книги о Гарри Поттера на два фильма, а первый из оных – на два с половиной часа, вынуждена признать, что только так можно вместить все наработки съёмочной группы во всей красе. Тут вам и компьютерная графика, и спецэффекты, и живописные пейзажи, казалось бы, the best со всех предыдущих частей. Но сюжет, вырвавшись за пределы камерного уютного Хогвартса, пошёл неровно и спотыкаясь, где-то провисая, а где-то мелькая скомканно, недоговорённо, малопонятно. Время от времени вялые диалоги, пытающиеся сосредоточить в себе весь юмор роулинговского текста, прерываются как снег на голову падающими магическими перестрелками, не давая зрителю заснуть – свист, вспышки, неразбериха, не успеваешь сообразить, где свои, где враги, как всё уже закончилось. Операторская работа в стиле «от пуза на бегу» увлекательности сражениям не добавляет, «видения» Гарри Поттера раздражают, полностью удавшимися можно считать только погоню за байкером-Хагридом в самом начале (птичку жалко ТТ) и стычку с анакондой где-то в середине. Остальное может понравиться фанатам и только фанатам, хотя дети в зале, кажется, тоже остались довольны. Красив Гриндевальд, появляющийся только на фотографиях, Люциусу идёт быть небритым, здорово нарисован мультфильм по сказке о трёх братьях и пресловутых Дарах Смерти, но на этом достоинства фильма заканчиваются. С каждым фильмом персонажей в кадре всё больше, а времени на них всё меньше, сводя актёрскую работу буквально к нулю – остаётся только напомнить публике, кто на кого работает, кто кого любит, кто с кем дружит, дети не взрослеют, да и взрослые не меняются. Только Волан-де-Морт в русском дубляже неожиданно заговорил жалостливо-перепуганным голосом, зато порадовал колоритный барыга с именем, благодаря переводчикам прозвучавшем как Подземникус. Завершается вырви-глаз-тягомотина о поисках крестражей и палаточном туризме на природе давящей на жалость сценой – неправдоподобный резиновый Добби, произнеся речь о своей свободе, умирает на руках Гарри Поттера на морском берегу (а как погиб Грюм – никого не волнует, он ведь не такой симпатичный). Тот его собственноручно хоронит – видимо, лопата тоже нашлась в безразмерной сумочке Гермионы. Под занавес – многообещающее зрелище: Волан-де-Морт аккуратно разбирает построенный в кубистическом стиле белоснежный мавзолей Дамблдора на острове, присваивает его бузинную волшебную палочку и устраивает иллюминацию от горизонта до горизонта. Даёшь электрификацию всей страны!
Дождавшись конца фильма, я поехала домой. Проходя через Трамплин, я вспомнила, что уже почти допила свой чай «пина колада» со вкусом мокрой соломы, а у меня ещё позавчера возникла идея купить два новых чая и чередовать в зависимости от настроения. И я потратила вторую тысячу, взяв по 100 грамм многолетнего пуэра и какого-то редкого молочного улуна с невыговариваемым названием. Да, когда хороший развесной чай, который выбираешь по запаху, может стоить 4-5 тысяч за килограмм – это нормально. В общем, счастье есть, а завтра я ещё собираюсь дойти до Фабрики на видеоспектакль Living off Cherry Orchard, на который smsками меня звали сегодня в начале фильма, но я уже не смогла бы даже при большом желании. Засим – до новостей)
[428x187]

[185x234]
До Очередную дань СТИ минувшему чеховскому сезону, «Записные книжки», иначе как цитатником не назовёшь. Текст спектакля составлен из вырванных из контекста отдельных фраз, афористических заметок на манжетах, сюжетных заготовок, монологов и кратких диалогов, принадлежащих перу Чехова или других авторов (копирайт проговаривается), не стыкующихся между собой в нечто целое. Их бросают друг другу и в зал условные персонажи, обозначенные в программке, например, как «вумная дама», «дама-драма», «коллежский асессор», в которых узнаются чеховские типажи из «Чайки», «Сестёр», «Сада». Почти вся труппа с удовольствием играет в «мерлехлюндию», как обозначен жанр винегрета, заставляя зрителя, как всегда, чувствовать себя вовлечённым в их симпатичную дружную компанию. Действие, а точнее, чтение происходит в тесной деревянной беседке со светлыми занавесками, старомодной лампой и венскими стульями, выдвинутой на авансцену. Когда публика начинает входить в зал, актёры, человек двадцать, уже сидят в ней за длинным столом – едят, пьют, негромко переговариваются. Банкет – одновременно и празднование дня рождения актёра Василиска Африканыча, и поминки по чьему-то дяде, и свадьба юных новобрачных. Собравшиеся произносят тосты, напиваются, уходят танцевать в тёмную глубину сцены, поют романсы под гитару – и развлекают друг друга короткими анекдотическими байками и сентенциозными заявлениями. Темы для обмена репликами самые разные – женщины, актёры, любовь, брак, дети, иногда их разбавляют философией посерьёзней – о будущем, счастье, вере, загадочной русской душе. Мимо говорунов время от времени проходит путник, не задерживаясь надолго – видимо, ходит кругами, но хотя бы не занимается праздной болтовнёй. В конце первого действия герои уходят из зала есть мороженое, зовут за собой и развлекают в антракте – из холла слышатся аплодисменты и пение. Со стола исчезают тарелки и бокалы, теперь он весь усыпан красными яблоками, с потолка время от времени живописно капает, чтобы начать второе действие роскошным дождём. Спасаясь от него в беседке и решая выпить чаю, уже знакомые лица возобновляют беседу, словно никогда её и не прерывали. Так за три часа сценического времени ничего и не происходит, и хоть иногда становится смешно, а местами – даже очень смешно, к концу спектакля постепенно назревает не скука даже, а нетерпение: когда закончится эта словесная игра, которую можно продолжать бесконечно? Под занавес беседка плавно опускается под сцену, её крыша оказывается на том же уровне, на котором ранее был пол; на ней спит, свернувшись калачиком на голых досках, юноша в длинной белой сорочке. Проснувшись, он с пафосом, как проповедь, прочитал рассказ «Студент» целиком, после чего беседка поднимается на прежнее место – и эстетическое удовольствие от качественного актёрского исполнения мешается с лёгким недоумением: Чехов – не религиозный автор! Разыграть под живую музыку не произведение, а фактически черновик – конечно, интересно, но что наш Антон Павлович – это больше, чем тот самый востребованный драматург, к которому все привыкли, – уже давно не новость для театрального мира, к тому же получилось наоборот: узнавание кусочков прозы может заставить думать, будто в Чехове не осталось ничего неизведанного. Хочется острее почувствовать, почему эти записные книжки нам нужны (а они нужны безусловно), почему жизненные реалии, замечаемые и используемые Чеховым, связаны с нашей современностью, как костёр, у которого грел руки апостол Пётр, связан неразрывно с тем костром, у которого грелись деревенские вдовы.
После спектакля я добралась до дома, теперь вот досидела до трёх, отвлекаясь на что попало. Завтра надо бы сводить маму на «Гарри Поттера», так что всем чао до завтра.)

Дыбр со сном Оказавшись на рынке в Дели и неожиданно испытав боль всех находившихся там нищих и калек, балерина Катя увидела во сне танец, преобразующий страдания в красоту – танец «Дели», сделавший её знаменитой. Она – центральный персонаж одноимённого «сборника» одноактных пьес, которые – все семь – за без малого два часа проходят перед глазами зрителя. Сначала кажется, что режиссёр из иронических соображений собрал все наиболее распространённые мелодраматические штампы, складывая их, как конструктор, то так, то эдак, создавая нехитрые сюжетные композиции. Антрепризным арсеналом с нарочитым избытком пользуются и актёры – тут вам и бессмысленные диалоги и монологи в зал, и наигранные пластика, жестикуляция и интонации, и замирание в эффектных позах. Мини-спектакли под наиболее величественную и драматическую музыку Верди, Пуччини и Леонкавалло завершаются поклонами под фонограмму бурных оваций, серьёзные люди в чёрном передвигают из угла в угол маленьких квадратных подмостков, с передней стороны завешиваемых кулисой, кондовый реалистический антураж больничной приёмной. Многие зрители уходят, не понимая фишки с повторами из пьесы в пьесу целых эпизодов, и не дожидаются главного: с каждой историей зёрна философии становятся всё развесистей, актёры существуют всё более естественно, образы приобретают объём и глубину, банальности превращаются в символы, ощущение дежа вю – в эффект параллельных вселенных, как в теории Эверетта. Сложность, психологизм, эмоции и атмосфера постепенно, незаметно нагнетаются изнутри, ведя от вызывающей смешки бытовухи к вопросам бытия, заваливающим по уши, оставляющим по себе огромное интеллектуальное напряжение. Слишком многое проявляется в судьбах и словах пяти персонажей – о жизни и смерти, боли и гармонии, жалости и сострадании, счастье и несчастье, вине и добродетели, приятии и неприятии мира таким, каков он есть, и, конечно, о танце как о модели существования. В первом сюжете подруга сообщает Кате, что её мать умерла, а та признаётся, что ничего не чувствует. Вместо истерики она признаётся в любви приехавшему навестить её Андрею – хэппи-энд, смерть остаётся далеко на заднем плане. Во втором сначала происходит объяснение Кати и Андрея, который отказывает ей, сославшись на любовь к жене. Потом подруга приносит весть о смерти матери, и, вернувшись, Андрей, понимая, что Кате и так тяжело, берёт свои слова обратно – смерть уже становится положительным фактором. Третья пьеса впервые заставляет нас усомниться в танце «Дели», когда Катя сообщает матери о том, что они с Андреем любят друг друга, и обвиняет в зависти к её успехам, которых её мать не добилась в жизни. В ответ та замечает, что танец Кати делает её счастливой за счёт несчастья индийских бедняков, как и её любовь приносит ей счастье за счёт несчастья жены и детей Андрея. Потом Катя разговаривает с подругой, а мать возвращается к ним, узнав, что через два месяца умрёт от рака. Близость смерти заставила её принять и танец, и роман своей дочери. Под занавес выясняется, что жена Андрея покончила с собой, но Катя говорит, что ничего не чувствует – как вдруг ей становится плохо с сердцем. В четвёртой пьесе медсестра сообщает Андрею о смерти Кати, он просит её остаться с ним и рассказывает о танце «Дели», который позволяет во всём увидеть красоту. Та возражает, что в Освенциме, где делали мыло из еврейских детей, нет никакой красоты, и после он делится своим чувством вины по этому поводу с пришедшей подругой. История пятая – о смерти Кати медсестра сообщает подруге, та просит её остаться. Медсестра много думает о смерти и хочет уехать в Индию, чтобы найти учителя, и расспрашивает свою собеседницу, как балетного критика, о танце «Дели». Читать рецензию дальше
[257x138]

Песня сокола

Царский лов - охота для тех, кто может
Искушать судьбу, ей смеясь в глаза -
Небу бросить то, что всего дороже,
Чтобы верить: небо вернёт назад.

...Поднимусь туда, где не слышен ветер,
Где солёный воздух, как море в штиль.
И сорвусь, как камень, ударю плетью,
И не капнув кровью в седой ковыль.

И в когтях забьётся чужое сердце.
Пух и мятый хрящ - только лишний хлам.
Вижу бег муругого ганноверца,
Слышу красных сеттеров хриплый лай.

Догоняет царь. Что ему добыча?
Кличет, жив ли я. Я на зов лечу.
Обернусь, оставив обличье птичье,
С ним продолжу скачку плечом к плечу.

Так за разом раз. Жизни стоит промах,
Но мой выбор сделан, судить не вам.
На и над землёю служить короне -
От зари до сумерек рисковать.

...Но приходит тьма, и не дремлет стража,
И в покои царские не пройти.
И полслова царь никому не скажет.
Он к окну подходит и в ночь свистит.

А иначе царю не спится,
Ему душен полог, меха жестки.
На его перчатку садится птица.
Я, любимый сокол его руки.
[335x251]

Страничка дыбра Обиталище «мёртвых душ» - наклонённая к зрителю ради ложной перспективы сценическая коробка из ДСП, пахнущая свежей стружкой, напоминающая гроб. Колесо, которое до Казани не доедет, тестирует массовка в гоп-стайл костюмах – срезая с резиновой шины кусочки, заедают ими водку, превращают шины то в черепашьи панцири, то в похоронные венки. Затем изображают бричку – трое вместо лошадей, от которых остались одни черепа, переговариваются, обсуждают кучера, остальные волокут пассажира в надвинутом на лицо капюшоне. Доехав до города N., он обосновывается в трёх комнатушках одна другой меньше, по габаритам больше похожих на шкафы, только без полок и дверей – снова неизбежна ассоциация с гробами. Скидывает дорожную одежду и предстаёт перед нами молодым менеджером среднего звена в костюме, с зализанными волосами, портфелем, скрывающим светящийся монитор ноутбука. Это Чичиков (Звигулис), понадеявшийся обмануть простаков-провинциалов, а на самом деле обманутый ими. Он отправляется в свою одиссею, не покидая одного помещения: новые хозяева поместий появляются на сцене прежде, чем с неё уйдут предыдущие. Ряд абсурдных сделок о покупке покойников – вереница фарсовых эпизодов, все роли в которых исполняют мужчины, перемежающихся исполнением очаровательных песен на узнаваемые тексты гоголевских «лирических отступлений» с латвийским акцентом, становящихся, как и полагается, всё более зловещими. Манилов обхаживает гостя, неумолчно болтая всякий вздор, знакомит его с семьёй, к новому человеку так и липнет его жена, а от вцепившихся в него детей Манилова Чичиков и вовсе избавляется с трудом. Коробочку окружает сонмище старушек в чёрной униформе и белых передничках, с вожделением взирающих на сексапильную волосатую грудь и татуированную спину Чичикова, их мир густо наполнен кружевными салфеточками и тёплыми пледами. Выходя из себя, Чичиков неоднократно поминает чёрта в этом отнюдь не целомудренном монастыре, но в том, что Коробочка прекрасно понимает, о чём идёт речь, сомневаться не приходится. Страсти накаляются ещё больше при появлении Ноздрёва – разудалого, словно пьяного, истекающего похотью и изнывающего от скуки одновременно. На Чичикова он набрасывается с поцелуем, а его гарем оборзевших «щенков» в ушастых масках повторяет каждое его движение и разрывает его зятя, оставляя лежать на сцене один пустой пиджак. Уличённый в жульничестве при игре в шашки, Ноздрёв наставляет на противника пистолет, но он настолько рассеян, что позволяет хитростью себя разоружить. Собакевич же – уже даже не лицемер и не плут, а матёрый коммерсант, сначала откормивший Чичикова до одури, а затем живо переоборудовавший обеденный стол в конторку. Он словно давно ждал, что у него будут покупать мёртвые души – прервав витийствования нашего героя, предоставил досье на каждого крестьянина, рекламируя их достоинства, а когда слова не подействовали, прибег к шантажу, записав разговор на кассету, и, наконец, к грубой силе. Если для домочадцев Коробочки, вдов, обступивших покупателя с фотографиями покойников в руках, мёртвые души были как живые, неотделимые от своих личных качеств и умений, то для Собакевича они живые и есть – он просто верит не реальности, а только бумагам, согласно которым умершие каретники и плотники всё ещё могут приносить пользу своим ремеслом. А вот и Плюшкин – страшное, бесполое и безумное существо, максимально сроднившееся с мертвецами, в его образе гоголевская мистика психического расстройства достигает наибольшей консистенции. Читать рецензию дальше
[306x173]

До Огромная сцена обнажена, на задней стене видны батареи, трубы и широкие раздвижные ворота, ещё выше – деревянные галереи. Сценический дым затапливает и её, и весь зал, подвижные софиты, поднимаясь и опускаясь, разрезают туман, из которого будут выныривать персонажи, лучами света и, вращаясь, напоминают прожектора тюремных двориков. Спектакль ещё не начался, а по ней уже бродит туда-сюда человек в нелепой одежде и фальшивит на тубе известные классические мелодии. Это голое туманное пространство – и есть «Палата №6» и она же без кавычек. Туда нас приглашает обаятельная старушка, с невероятной естественностью изображающая девочку и с выражением декламирующая текст от автора; она – не только рассказчик, но и заменяет санитара Никиту, а потом с балкона сообщает Рагину, что он болен. Пациенты, коротающие свой век во флигеле, – некие собирательные образы, разговаривающие легко узнаваемыми монологами и репликами чеховских персонажей. Зрелая женщина в безвкусно подобранном костюме из розовой кофты на серебряный топ сочетает в себе Раневскую и Аркадину, она говорит, что её сын утонул, тогда как он застрелился, и просит пощадить её и не делать больше пиф-паф. Девушка в фате, голубом платье и резиновых сапогах признаётся в любви несуществующему кавалеру словами Сони. Седовласый интеллигент во фраке то мечтает о шведской «Полярной звезде», то, как Фирс, поминает «несчастье» - волю. Небритый мужчина в шортах зачитывает страшные абзацы о казни из «Острова Сахалин» и с авансцены кидает в зал сентенции Пети Трофимова о пути человечества, а остальные медленно подходят к нему, выглядывая за рядами кресел светлое будущее. И сам Рагин, пассивно прогуливающийся мимо сумасшедших, рассуждая, зачем спасать людей от смерти и облегчать их страдания, от лица Чебутыкина рассказывает, как умерла женщина, которую он лечил. Даже старушка-Никита отпускает шуточку Солёного, а «игра в буквы» состоит в том, что Рагин называет букву, а пациенты хором называют начинающуюся с неё цитату из Чехова, иллюстрируя её стремительными пластическими зарисовками. Но со временем роль лидера перетягивает на себя Громов – наиболее адекватный человек в коричневом костюме, стремящийся вырваться из заточения и понимающий всю безысходность своего положения, напряжённый и энергичный. Этот русский МакМерфи заражает собратьев по повреждённому разуму вдохновенными речами Вершинина о грядущем счастье, и Рагин не может не обратить на него внимания, всё больше и больше времени проводя в палате №6 за философскими беседами, которые Димитр Гочев привёл в спектакле полностью. Финал нам известен: незаметно для самого себя Рагин сам не то тронулся умом, не то наконец-то прозрел некую правду бытия. История закольцовывается – ему задают тот же вопрос, какой он задавал Громову, на который он не знает правильного ответа: какой сейчас месяц? Докторские очки падают мимо кармана, одну за другой он расстёгивает пуговицы белого халата, превращаясь в простого скромного «хроника» с голым торсом и спущенных брюках. Испуганно поскуливая, он твердит о вишнёвом саде, о белом кресте на чёрной ленте, а Громов уже занимает его место, вместо него проводит зарядку, в обязательные упражнения которой входит смех. Коллаж по чеховским произведениям – сам по себе не новость для современного театра; то, что Чехов сам был врачом и его герои – его пациенты, за чьими душевными болезнями он наблюдает, тоже угадать несложно. Но за атмосферным двухчасовым творением Гочева, иногда забавным, иногда пугающим, иногда удивляющим или радующим моментами узнавания, следить приятно – и это главный плюс в отсутствие привычных психологизма, драматизма и актёрских перевоплощений.
После
[415x196]

До Официальный анонс продюсируемого Альмодоваром «Последнего лета в Бойте» сразу же даёт понять об основной «интриге» фильма, а один из кадров на флаере так и вовсе содержит спойлер – стоящего перед зеркалом подростка с туго перевязанной грудью. Собственно, на эту тему я и повелась, не припомнив, чтобы кинематограф по ней когда-либо ранее высказывался. Шедевра я не ожидала, но уже почти готовила для рецензии пафосную речь об актуальности проблемы и смелости, с которой режиссёр мог вынести её пред очи общественности. Ключевое слово – «мог»: Юлии Соломонофф оказалось почти до лампочки первостепенное значение человеческого самоосознания относительно физиологии, и фильм получился очередной жалостливой басней про «не такого, как все», терпящего нападки враждебной среды, приравнявшей тайну Марио к банальной инвалидности. Да, биологически он действительно девочка, но считал себя мальчиком не только по собственной воле, но и потому, что в этом его с рождения убеждали родители. Непонятно, как в роддоме младенца, не являющегося гермафродитом, приписали к мужскому полу – остаётся только объяснить это невежеством, царящем в аргентинской глубинке; в общем, о том, что с ним что-то не так, знали только сам Марио и его мать, да догадывались ушлые окрестные парни. Пока он помогал отцу на ранчо и готовился впервые поучаствовать в скачках, на летние каникулы к ним приезжала Джорджелина – ещё слишком юная, чтобы стесняться чего бы то ни было естественного, чему немало способствовало единственное доступное ей чтиво – медицинские справочники отца, владельца ранчо. Этот блестяще подкованный в анатомии ребёнок и заметил кровь на седле Марио, что привело к цепочке катастрофических событий: секрет стал известен отцу Марио, тот избил сына и продал его лошадь. Хэппи-энд, в котором сбежавший из дома Марио возвращает себе коня и выигрывает скачки, надеясь тем самым доказать, кем является на самом деле, а потом решается искупаться с Джорджелиной, ничего не меняет. В конце концов, мы помним, что это лето было последним, а значит, цивилизация в лице доктора и его дочери покинула Бойту и бросила Марио на произвол судьбы. Только для того, чтобы задуматься над этой трагедией, данный фильм смотреть и стоит – музыка, конечно, в нём прекрасна и природа хороша, но сцены укрощения дикого жеребца и забоя быка не добавляют ему шарма, а обилие откровенных разговоров Джорджелины с сестрой в начале фильма ничем не обосновано. Однако не станем разочаровываться – первый блин всегда комом – и будем ждать более смелых и адекватных режиссёрских работ, благо целинные почвы гендерной психологии предоставляют широчайшие к тому возможности.
А сейчас, вот прямо сейчас, я сижу в Кофеине, куда перешла и где засела вместе с нетбуком и мамой, которая согласилась составить мне компанию на просмотре, и где нас и запалил Антон. У меня наконец-то понтовый 2007й Ворд, но кончается батарейка. И я уже выпила чашку американо и теперь дегустирую малиновый чай, который был бы хорош, если бы не шибал так сильно мятой. В четыре меня ждёт первый из привозных спектаклей фестиваля NET, вернусь – будет вам ещё рецензия, а пока счастливо оставаться.)
[353x210]

До Уже по программке я начала подозревать, что где-то этот набор имён уже видела. Потом вспомнила: тот же самый рассказ Исаака Зингера поставила продюсерская компания «Аметист» под названием «Поздняя любовь». Стало быть, сравнений не избежать, но общее у двух спектаклей, помимо текста, только одно: видеопроекция на заднике. Стоило же действию начаться, я поняла, что рядом с «Нас ждут далеко-далеко…» даже «Поздняя», при всём идиотизме сюжета, кажется неплохим спектаклем. Но не буду торопить события – пока на сцене только квартира старика Гарри (Эвентов), американского еврея, с грудой сваленных в стороне вещей, словно её владелец только что въехал или собирается съезжать. За ним трогательно ухаживает приятель Марк (Четков), тоже немолодой, - точнее, актёры-то значительно моложе своих персонажей, но старательно изображают старость, шаркая ногами, шамкая и бурно жестикулируя трясущимися руками. В непонятных целях появляется и исчезает миссис Адамс (Мухина), липнущая ко всем мужчинам, а затем – феерический выход нарочито грубой и истеричной Этель (Макарова-Васильченко), новой соседки Гарри. Вместо бесед по душам не то автор пьесы «В тени виноградника» Мухарьямов, не то режиссёр Клепиков соорудили внушительный по количеству, но не по качеству ряд комических реприз в петросянской стилистике; текст, памятный мне по «Поздней», конечно, тоже звучит, в нём даже ещё больше шуток, но актёры совершенно не умеют их подавать, и зал практически не реагирует. Зато когда Этель напивается, норовит ухватить соседа за причинное место, беспрестанно норовит упасть, распевает «Бесаме мучо» и отплясывает под русские шансоньетки, ряды сотрясаются от дружного гомерического хохота и аплодисментов. Сам себя повторяющий глупый балаган растягивается до конца первого действия и перешагивает во второе – пригласив Гарри на ужин, Этель встречает его уже пьяной, и продолжаются переодевания, приставания, пританцовывания, дополненные истовыми заупокойными молитвами супругу при драматическом затемнении света. Непонятно, зачем Гарри понадобилось добавлять виски в вино, ибо эта Этель была более чем доступна ещё при первой встрече, хотя до «дела» у них, видимо, так и не дошло. Кульминация романа, напоминаю, такова: оставшись наедине, Этель выбросилась из окна. И если в «Поздней любви» это вызывало недоумение – чего не хватало этой самодостаточной, разговорчивой женщине, у которой есть дочь и миллионное состояние? – то хотя бы здесь всё ясно: буйнопомешанную дамочку просто не долечили в психушке после депрессии, вызванной смертью супруга. Грустно, безусловно, однако Клепиков даже из чтения предсмертной записки Этель умудрился сделать дешёвый фарс, к тому же она была не единственной, кого ждали далеко-далеко в палате с жёлтыми стенами. Марк, услышав, что Гарри собирается жениться, принимается выкидывать из окна стулья, столы и прочую мебель, взывая: «Евреи! Евреи!» и рискуя зашибить прохожих или их транспорт. Финал нелепо скомкали, в многозначительной тишине обрушив свисавшее с колосников бумажное полотнище и перенеся видеопроекцию на стеклянную нишу балкона. В довершение всего этот спектакль, в отличие от «Поздней», не порадовал национальными танцами и вообще каким бы то ни было колоритом. Два часа промелькнули перед глазами как сплошное недоразумение, способное посмешить только степенью своей тупости, хоть и завершившееся овациями стоя. Остаётся только надеяться, что «Нас ждут…» не скомпрометирует в глазах какого-нибудь зрителя ни нобелевского лауреата Зингера, ни евреев, ни театр Джигарханяна.
После
[279x196]

Страничка дыбра Несмотря на строгость афиши, «Последнее воскресение» (в оригинале – «Последняя станция») - действительно фильм о любви, каких мало. Причём о любви нежной, заботливой, самоотверженной и преданной, и при этом без приторности и сантиментов, что не может не тронуть хоть немного всех, кому знакомо чувство какой бы то ни было привязанности. Два романа – первое чувство молодости и союз, проверенный годами – существуют в нём параллельно, перекликаясь и дополняя друг друга. В центре событий – обаятельнейший юноша Валентин Булгаков (Макэвой), последний секретарь Льва Толстого (Пламмер), едва не плачущий от счастья при встрече с Учителем и заявляющий, что принял целебат. Однако все вокруг словно сговорились его смущать, видимо, потому, что от смущения он чихает, и, наконец, его соблазнила бойкая девушка Маша (Кондон) из Телятинской коммуны. Одновременно Валентина пытаются завербовать всяк на свою сторону жена великого писателя Софья Андреевна (Миррен) и его ближайший соратник Чертков (Джаматти), настраивающий Толстого против неё, чтобы завладеть после его смерти правами на его литературное наследие. Первая не соглашается с идеями Толстого, но любит его, второй использует его в своих корыстных целях, превращая его образ в живую икону толстовского движения, на гребне волны которого надеется вознестись. Лев Николаевич – живой человек, а отнюдь не пророк, вещающий божественными откровениями – больше не в состоянии жить и работать в атмосфере постоянных интриг, заговоров, скандалов, сотрясающих дом, раздирающих его на части, среди журналистов, живописующих каждый его шаг, и почитателей, записывающих каждое его слово. Он проповедовал любовь и свободу, а Чертков всё перевернул с ног на голову, создав «толстовский» свод правил и ограничений, запрещающий и любить, и оставаться свободными. Под давлением Черткова подписав завещание в пользу «всего народа», Толстой уезжает из дома и заболевает, вырванный из привычного быта, окружённый сонмищем «доброжелателей», желающих только его смерти, торопящих её как событие, полезное для движения. Но Валентин уже всё понял правильно и сделал свой выбор – последовав за Толстым в добровольное изгнание, он сообщит Софье Андреевне о его местонахождении, ведь перед смертью он захочет видеть только её одну. Да, мы не знаем, так ли всё это было на самом деле в биографии одного из самых противоречивых мыслителей, но концепция этой истории, на первый взгляд кажущейся бесхитростной, видится мне очень верной по отношению к личности Толстого. Режиссёру можно только сказать спасибо за такую бережную, светлую картину, не вписывающуюся во всеобщее стремление с энтузиазмом ворошить грязное бельё знаменитых людей. Так же бережно и правдоподобно, что обычно несвойственно зарубежным интерпретаторам русской действительности, передан исторический антураж и колорит эпохи, без лубочности и ярких спецэффектов, зато на фоне красивой природы и с замечательной актёрской игрой. Последнее стоит отдельного упоминания – я давно не встречала настолько интересных, убедительных образов, настолько искренних и глубоких эмоций и психологического переживания в кино, а не в театре. Погуглите биографию Булгакова – у него удивительная судьба, и обязательно посмотрите этот фильм.
А завтра мне рано вставать. Потому что в 11 будут две дополнительные пары Трубочкина. А потом у меня традиционно театр, так что до завтрашней рецензии и прощаюсь.)
[289x207]

Страничка дыбра Основной заманухой «Вишнёвого сада» Захарова-Фокина считается «любовная линия» Раневская-Лопахин. Но романтикой в саду и не запахло – совсем мальчишка Ермолай («стиляга» Шагин) превратился в водевильного воздыхателя-альфонса, Раневская (Захарова), простоватая для дворянки, но не лишённая обаяния, ещё не стара и вполне доступна. Но каждый раз, когда расстояние между ними сокращается до интимного, как по волшебному провидению возникает Гаев (Збруев) и ревниво встревает с каким-нибудь пустяком, дабы отвлечь голубков друг от друга. Его подчёркнутое презрение к «хаму» Лопахину вполне вписывается в его облик мелкого партийного руководителя («Я человек 80-х, я не могу молчать!»): он созывает всех домочадцев, выстраивает их в шеренгу, строго отчитывает и произносит речь перед старым шкафом, как перед бюстом вождя. С этого момента начинает раскручиваться стихия бессмысленного развесёлого балагана, великовозрастного капустника, в который по уши погружены все герои: из шкафа выскакивает Шарлотта (Виноградова) в клоунском костюме, задирает юбку, собравшиеся встречают её бурной радостью, а до лопахинских проектов никому дела нет. На сцене пронзительно визжат, кричат, отчаянно жестикулируют, кидают реплики в зал и всячески переигрывают, некоторые персонажи и вовсе принесены в жертву грубой карикатуре: Гизбрехт вдохновенно и убедительно играет Петю безнадёжным олигофреном со всеми натуралистическими подробностями и страшноватой агрессией, Аня (Марчук) автоматически становится дурочкой, коли восхищается этим несчастным, Яша (Грошев) изображает озабоченного жеребца, набрасываясь с поцелуями на каждую женщину и сопровождая успех ржанием и странными телодвижениями. Единственный спокойный герой – Фирс (Броневой), милейший старик, но окружённый таким плотным ореолом пиетета, что даже в толпе он кажется одиноким посреди пустоты, а всякая его фраза повисает в воздухе безответной, к тому же его роль была расширена режиссёром при помощи тупых повторяющихся «шуток» про вишни, огурцы и сургуч. Апогей первого действия – первый поцелуй Раневской и Лопахина: она притягивает его за грудки, он комически дёргает ногами, потом целует сам, после чего она решила пригласить еврейский оркестр. Появление этих неприятных, съёжившихся, мышиными перебежками, гуськом передвигающихся людей с инструментами сопровождается грохотом какой-то попсовой музыки из колонок, резко контрастирующей со звучанием настоящих музыкантов в оркестровой яме на авансцене. Гости испуганно жмутся вдоль стенки, Шарлотта исступлённо камлает, вскочив на не то на рояль, не то на бильярдный стол, Варя (Омельченко) истово молится – собственно, этим она занимается практически постоянно. Упомянутая Петей «азиатчина» тут же персонифицируется монголоидным прохожим, с акцентом просящим у Раневской денег – публика восторженно смеётся, поддерживая Гаева, посылающего его «идти туда, откуда пришёл». Появится этот колоритный персонаж и в начале второго действия, как призрак, напугавший Фирса – а после того, как Шарлотта, сложив пальцы пистолетиком, расстреливает окна, у зрителя может окончательно сложиться впечатление, что дом Раневской был взят изнутри еврейскими, азиатскими и немецкими диверсантами. Во втором действии оркестр возвращается уже по требованию Лопахина – тот, закатив форменную истерику по случаю покупки сада, пляшет, потрясая связкой ключей. Читать рецензию дальше
[343x178]

До Хороших фильмов о Второй Мировой в настоящее время создаётся до обидного мало. Госзаказ с наибольшим удовольствием обращается к преданьям старины глубокой, которые гораздо проще перекроить на свой лад. «Брестская крепость» - один из таких хороших, даже замечательных фильмов, которые в обязательном порядке надо смотреть всем и каждому. Хотя у него есть сквозной сюжет об удачливом мальчишке Саше Акимове, метавшемся между очагами сопротивления с доставкой приказов и спасшем командирскую дочь, и юный актёр играет не менее убедительно, нежели взрослые, это не мелодрама о детском героизме и первых чувствах. В этом фильме множество персонажей, каждый со своим характером и судьбой, как вымышленных, так и реальных героев. Хотя события обороны воспроизведены с документальной точностью до часа, до минуты, это не учебный фильм-реконструкция о первом столкновении с фашистами, это кино о войне вообще. Невозможно придраться к качеству декораций, исторической достоверности оружия и костюмов, к бесчисленным взрывам, разрушениям, пожарам, впечатляющей компьютерной авиации, воспроизводящей авианалёты, - всё это красиво сделано и снято, но не это главное. Главное – отсутствие пафосного романтического глянца, кровь и грязь без нарочитой кровавости, не единичные смерти с выкрикиванием патриотических лозунгов, а горы трупов, война как она есть – бессмысленная беспросветная резня. Здесь не нашлось места морализаторским басням о подлых предателях и праведных миротворцах, но нашлось место таким цепляющим деталям, на которые кинематограф обычно не тратит своё драгоценное внимание, тяготея к эпическому размаху и легендарной значимости. Отец, закрывающий грудью гранату, упавшую рядом с сыном, солдат, делящий драгоценную воду со своей собакой, рядовой, плачущий на груди убитого товарища, врач, засыпающий стоя от изнеможения, - картины длиной в мгновения, которые не забудутся никогда. Потрясающий эффект воздействия с минимумом массовки и знакомой с колыбели музыкой – это дорогого стоит. Жизнь подчас гораздо более страшна и жестока, чем любая выдумка сценариста: на гарнизон в 7-8 тысяч человек без тяжёлых орудий напало среди ночи около 17 тысяч. Рецидивисты отрезали электроснабжение и водопровод, фашисты закидали крепость бомбами и прикрывались пленными из мирного населения, ожидая, что гарнизон сдастся в первый же день, но защитники не сдались и тогда, когда поняли, что оказались в тылу и подкрепление не придёт. Они с голыми руками шли на врага, с гранатами бросались под танки, и не они, а немцы отдали первый приказ об отступлении – это ли не чудо, от которого мурашки бегают по хребту на протяжении всех двух с лишним часов экранного времени? Испробовав все методы и средства, потеряв огромное количество людей и всё же не сломив горстку храбрецов, махина вермахта сбросила двухтонный снаряд на несколько сотен сопротивляющихся бойцов, прошлась с огнемётами по казармам, сжигая заживо укрывшиеся там солдатские семьи. Но ещё целую неделю отдельные укрепления отстреливались – до последнего патрона, до последнего человека, до последней капли крови. Кто-то погиб или застрелился и был награждён посмертно, кто-то сдался или попал в плен и был расстрелян, кто-то выжил и угодил в жернова сталинских репрессий – на целых двадцать лет подвиг защитников Брестской крепости был забыт… а кто-то сумел рассказать за кадром обо всём пережитом, как Иван Клыпа, ставший прототипом того самого сироты-трубача Сашки, защищавшего Родину наравне со взрослыми и без сантиментов и жалостливых слёз вышедшего живым из ада.
После фильма я поторопилась домой, ибо написать рецензию, отвлекаясь направо и налево, - дело не минутное, а спать хочется и надо. Вот я спать сейчас и пойду, ибо завтра вставать к первой паре, а как может закончиться завтрашний вечер – сама не знаю. В любом случае, до новостей.)
[303x191]