Тапки нужны, ибо шероховатостей много.

Опрятного вида старик скорбно рассматривал выкатившиеся на ладонь монеты. «Опять не хватит на лекартсва!» - вздохнул он, и решил не идти в аптеку. Шаркающей походкой дошел до ближайшего магазинчика, где шустрая Хани, внучка хозяина, улыбнулась ему.
- Вам хлеба? Смотрите, привезли свежий инжир, может, отвесить парочку?
Он жил здесь давным-давно, и в магазине его знали не один десяток лет. Вот и сейчас Хани предлагает мягкий инжир, зная, что зубы уже не справлялись с фруктами потверже.
- Спасибо, дочка, мне только хлеба и пакет молока.
Его голос звучал твердо, чтоб Хани не догадалась, как ему хочется спелого, нагретого солнцем инжира. Но девушка лукаво подмигнула ему, а дома в пакете с хлебом обнаружилась пара желто-сиреневых фруктов, завернутых в газету,.
Вот уже шесть десятков лет живет он в том же старом районе Тель-Авива, но детство помнилось намного ярче и казалось ближе последних лет. Когда-то его звали Гансом Эрлихом, так было написано на кусочке ткани, что мать заботливо пришила к школьной сумке. Позже имя заменила желтая шестиконечная звезда, которую ему пришлось самому пришивать к ветхому пиджачку, а в Дахау именем был восьмизначный номер, выколотый на руке. На его шестнадцатилетие в газовые камеры отправли мать с отцом и пятилетнюю сестричку Эрику.
В марте сорок пятого, опьяневшие от запаха свободы, уже перешедшие границу смерти, но благодаря нелепой прихоти судьбы выжившие, стояли у ворот концлагерей люди. Чуть позже поняли тысячи теперь свободных узников, что идти им некуда и ни одна страна мира не примет тех, кто отчаянно боролся за право жить.
Рядом с ним у ворот оказалась девушка лет семнадцати.
- Тебя как зовут? – хрипло спросила она.
Он пожал плечами. У него не было имени, родины, семьи и дома.
- А меня Петра, - представилась пленница. Можно было и не знать большего друг о друге, чтоб отправится вместе по дорогам Германии, Польши, Франции, ища себе пристанище. «Израиль», - шептали тихонько пережившие окончательное решение, но попасть туда было не легче, чем на луну. Но им нечего было терять и нечего бояться. Только в апреле сорок восьмого, три года спустя, добрались они до берегов Тель-Авива, где и поженились на следующий день после провозглашения независимости.
Тогда он и решил взять себе имя Барух, не запачканное кровью и не истершееся в памяти. Устроился на работу в пекарню ради удовольствия вдыхать запах свежего хлеба, но вскоре понял, что невозможно вытравить вечный голод Дахау из памяти. Петра любила детей и пошла работать в ясли, даря чужим детям всю нежность, не отданную своим, нерожденным.
- Даже наших детей убили немцы, - сказала она как-то вечером мужу. Барух промолчал.
Вот уже пять лет он ходил на могилу жены, относил ей по местному обычаю крглые камешки, специально собранные на набережной. Приходил, садился на невысокую скамеечку, и заводил неторопливый разговор.
- Вот так и живу, дорогая... Соседка помогает с уборкой, на субботные трапезы всегда зовет, дай ей Творец здоровья. Пенсию нам снова не повысили, хотя цены все растут. Завтра надо зайти к Келерману, пусть выпишит опять то, старое лекарство, оно хоть помогает хуже, зато стоит вдвое дешевле... Грустно, Петра, что когда и я умру, никто уже не придет на эту скамеечку поболтать. Может, и зря мы ребенка не усыновили, хотя что уж теперь...
Помолчав несколько минут, Барух, опираясь на палку, шел к автобусной остановке, чтоб завтра вновь вернуться.


Вот и сегодня, с удовольствием поев инжира с хлебом, он уже собирался к Петре, когда в дверь постучали. Пришла Хивит, социальный работник, с уже привычным набором нескольких оплаченных чеков для покупки одежды, и парой талонов в ближайший супермаркет. Барух радовался этому ежемесячному празднику – покупке целой курицы! В остальные дни он не мог себе позволить мясо.
- Барух, я хотела вам рассказать про очень интересную программу выплат. Вы сможете получать пятьсот долларов ежемесячно, как прибавка к пенсии, - поведала Хивит. Она была хорошей женщиной и искренне жалела стариков, оставшихся без гроша в кармане и живущие только на подачки от соц. службы и помощь соседей.
- Видите ли, это Германия решила отдать всем, кто был в концлагерях...
Она не договорила. Барух медленно поднялся на ноги и пристально посмотрел ей в лицо.
- Германия? – тихо спросил он, но от его вопроса у Хивит что-то сжалось в животе.
- Поймите, в годы войны они просто украли ваши деньги, а теперь хотят вернуть, вот и все, - попыталась она объяснить положение вещей.
- Откупиться от нас нашими же деньгами? – с горькой усмешкой спросил старик. – Может быть, они и пепел моей сестрички привезут захоронить в святой земле? А вот это они могут стереть?
Он закатал рукав, показывая слегка размытую татуировку с номером. Хивит молчала, голос старика был полон гнева, горечи и обиды.
- Украли, говоришь? Они пытками украли у нас возможность иметь детей. Не хотят ли они выплатить нам за это воровство? Я остался сиротой – по каким расценкам это можно оплатить? А сколько стоят пять лет вечного голода? Может быть, надеятся таким образом искупить свою вину? – он не говорил – кричал то, что еще никогда никому не рассказывал. – Моей единственной школой был лагерь, единственным предемтом в нем – смерть. Не хотят ли они дать мне высшее образование?
Возбуждение улеглось, и он устало опустился на стул.
- Нет уж, дочка, я свой век как-нибудь доживу. А они расплатятся сполна, но не со мной. Там, - он ткнул пальцем в небо, - уже все подсчитано.
Хивит медленно поднялась, и, пытаясь загладить свою вину, спросила:
- Вы думаете, другим тоже не стоит предлагать?
Барух пожал плечами.
- Не знаю, каждый вынес из концлагеря свои муки и свои счеты. Не мне решать за них и осуждать их.
Когда закрылась дверь, Барух еще долго сидел, невидяще глядя на фотографию Петры. Лекарства все дорожали, и даже проезд в автобусе на кладбище стал для него непосильным бременем, придется теперь ездить через день.
- Ты же понимаешь, Петра? – спросил старик у портрета. – Я к тебе завтра приеду. Ну не мог я взять эти деньги, не мог!
Он даже не заметил, как солнце склонилось к западу. В неверном закатном свете ему почудилось, что жена ободряюще улыбнулась и кивнула.