На давно небеленой русской печи, осевшей набрякшим пузом в полутемную комнатку, сидел домовой и, почесывая валенком за ухом, ел тыкву. Сплюнув семечки в аккуратно свернутый газетный кулек, он вытер рукавом в мелкий голубенький цветочек рот и, облизнувшись, сказал: «Тх-х-х!» Прокашлялся и проговорил более внятно: «Тх-х-хеловин, ишь ты! Хеловин им подавай! Своего Ивана Купалы им мало!» После чего злобно шмыгнул носом, почесал в жиденькой кудластой бороде и, неловко заворочавшись, спрыгнул на пол.

На деревне кукарекали петухи, сзывая кур на насест, мычали тощие коровы, и где-то в глубине серых низких туч дробно погромыхивало: Михаил проводил генеральную репетицию смотра небесного воинства.Домовому все это было откровенно по барабану. Споро он доковылял до мышиной щели в стене, пробрался через нее во двор, а там шмыгнул в конюшню, где наконец занялся любимым делом – стал завивать гриву единственному хозяйскому жеребцу Викентию. «Ничего, лошадушка, – шептал домовой, – ничего, мы им еще покажем Виевы глазыньки. Всем покажем, да». Викентий в ответ хрумкал морковкой и сочувственно помахивал хвостом.

Над зданием сельсовета тяжкой ношей висел звездно-полосатый флаг.