Неуютно бывает часто, потому что надо пить ново-пассит, а не пытаться заменить его башоргом, неуютно даже сейчас, потому что завтра в школку, и противно сводит низ живота. Но этот неуют, который там, внизу – он привычный. Перемешанный с брезгливостью, отступающий в леса, окружающие Башню. Здесь позволю себе маленькое лирическое отступление. Развлекаясь двумя работами – в школке и в издательстве – я отдаю предпочтение второй. И не только потому что там приходится полагаться только на себя, на свои верные слова, свой безупречный вкус, который никогда не подведет уже потому что он свой. А еще и потому, что в издательстве я бываю редко и пройдет немало лет, прежде чем Летум успеет поссориться там с кем-нибудь. Уж такая у него неуживчивая aka сволочная натура. А в школке (и не говорите про женский коллектив) вполне хватило трех лет, чтобы плевать на одну половину коллег, избегать другую и мило улыбаться и не пытаться разговаривать с третьей. Половиной.
Так что лучшая моя работа – это работа удаленная, удалить себя куда-нибудь подальше и там, тихо за морем, кропать по строчке и клевать по зернышку.
Это было маленькое отступление. А теперь о неуюте.
Так вот, все, из-за чего обычно испытываешь неуют, связано напрямую со мной и, поднапрягшись (другое дело, что поднапрячься я не смогу), это все можно разрешить. На каждый гордиев узел есть, как известно, свой дамоклов меч.
А вот если решают за тебя… Да, я про выборы, дети мои. Про второе, значит, декабря. Сколько бы ни читать мемуаров, все равно незабвенные тридцатые или сороковые останутся артефактом, невыносимо легкими временами. Редко-редко, как с историей о ночном чтении Полежаевым стихов Николаю, удавалось почувствовать и испытать – омерзение, гнев, бессилие. То есть, конечно, в блеске и славе Летум входил прямо к взлызистой медузе с усами и натягивал ей усы на взлызины, вот только Полежаеву, прах которого истлел в гробу, от этого уже не было легче. И сейчас, когда смотришь по телевизору чудные кадры «Россия за Путина», когда эти только что не факельные шествия живым ковром – омерзительным – шевелятся вокруг насыщенного синего подиума – тогда становится на самом деле страшно. Я ведь не зря читал – а впрочем, даже если бы и читать не умел – это же должно быть в крови, это презрение к толпе…
Я помню, и ты этим строем шагал,
Ведомый Палладой…
А если это презрение есть в груди только у тебя – или у тебя и еще нескольких бессильных да пары новодворских – вот тогда-то становится по-настоящему жутко, потому что отнимают ту эфемерную свободу, которая звучит в надмирной музыке. И пусть никуда она на самом деле не исчезнет, солнце также будет всходить, в магазинах также будут ананасы, и даже Интернет будет – но ведь тебя публично, многотысячной глоткой, обло, озорно и стозевно оскорбили, ты сглотнул, а дальше живи свою маленькую личную жизнь. Выключить телевизор, не читать ЕЖ – и все, Путин кончится, Единая Россия рассеется, как болотная хмарь…
Да, я не так остро чувствую, я трезв и расчетлив, трагедия не повторится, у них всех слишком много денег, чтобы удержаться от фарса, но если не получается ужиться даже в школке, то как же терпеть это…
Мама моя анархия, святая Чухчухнюк!