Anna Makarova очень правильно написала о Гумилеве – это, наверно, главный поэт всего нашего поколения.
А для меня он начинался с детского журнала «Трамвай» и «Неоромантической сказки»:

За пределами Веледа есть запретные дороги,
Там я видел людоеда на огромном носороге!

«Трамвай» в начале 90-х вообще вот так невзначай печатал для детей множество всего еще полузапретного, которое было нигде не найти, – даже главу про зверьков из «Распада атома». Как же было здорово потом, уже в институте, найти полный текст и узнать, что это далеко не только про зверьков…
И вовсе не нужно было для «Неоромантической сказки» знать о полемике с Бальмонтом, это все будет позже, в интситуте (про пойманного людоеда, который теперь «о том, как пляшут феи, сочиняет детям сказки» - намек на «Фейные сказки» Бальмонта).
А раньше, на самом деле, была фантастика. Не только «Посмотри в глаза чудовищ» (Успенский с Лазарчуком как-то уж слишком не почувствовали позию, когда приписали «выжившему Гумилеву» стихи Дмитрия Быкова – прямо скажем, далеко не тот уровень), но прежде всего «Бездна голодных глаз» Олди, вся пронизанная стихами. И превращенными сюжетом в заклинание:

Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лет.
И на дне мирового колодца
Он безумье свое проклянет.

И ставшими судьбой одного из героев:

Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий…

И эпиграфом, который, пока не нашел оригинал, я даже считал апокрифом:

Жди меня, я не вернусь.

Гумилев тогда, в 90-х, вообще стал главным поэтом нашей фантастики – и это было прекрасно. «Одиссей покидает Итаку» Звягинцева взял, конечно же, цикл об Одиссее:

Но что мне розовых харит
Неисчислимые услады,
Над морем встал алмазный щит
Богини воинов Паллады.

На сколько лет эти строки стали для меня гимном, который я повторял в самые сложные минуты. И даже шептал друзьям перед защитой диплома.
Такое положение Гумилева в фантастике заметили, конечно, все – наверно, поэтому в юмористическом «Эфиопе» Бориса Штерна появился «Н.С. Шкфорцопф», тоже «выживший» и тоже «прячущийся», все как у Лазарчука и Успенского, только ироничнее.
И да, сам я тогда, до института, знал Гумилева, как и вообще стихи, только по цитатам, урывками: фразы очаровывали, фантастика завораживала, но к самой поэзии я получался при всем этом еще не готов.
А «прорвало» в диалектологии, летом после первого курса, когда в Торжке ночью знакомая прочитала мне «Жирафа»: очарованный город, третья ночь без сна, разговор о магии – все наконец сложилось.
Гумилев стал любимым поэтом: это уже потом он «поделится местом» с Георгием Ивановым (что, впрочем, было и в их судьбе), а пока – только один поэт, наизусть. И «Заблудившийся трамвай», и «Память», и «Шестое чувство» – и не только эти, самые «ударные» стихотворения. Когда же нашелся звук, чудом сохранившиеся записи чтения самого Гумилева, то я понял и «Канцоны», и даже верлибр «Осень».
«Средневековье» стало нашим с Аней стихотворением:

Но мы спокойны, мы поспорим
Со стражами господня гнева,
И пахнет звездами и морем
Твой плащ широкий, Женевьева.

Пока работал в школе, потихоньку «проталкивал» стихи сквозь ее вечный официоз. Так, на очередное 9 мая для какой-то «отчетного концерта» вместо дежурных «военных строк» со сцены звучало «Наступление»:

И как сладко рядить победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

Всем очень понравилось – и никто не заметил разницы двух войн.
Тогда же я стал читать и прозу Гумилева, от неоромантической («Тень от пальмы») до поздней, сложной, предвещавшей магический реализм – «Веселых братьев»: как раз вышла, кажется, предпоследняя книга из полного собрания сочинений, которое должно было сначала занять 10 томов, но потом из-за проблем издательства сократилось до 8. Но вышло все равно, не ограничившись первыми четырьмя с поэзией. Какой радостью было находить каждый новый том, узнавать, что он вышел, возить его с собой в сумке и читать в любой дороге.
Сейчас в «общепринятой», читай школьной, истории литературы «главным поэтом» Серебряного века остается Блок: еще бы у него же есть так и не переосмысленные с советских лет «Двенадцать» (как съязвила Гиппиус о подселении к нему двух красноармейцев – «Ну почему же двух? Надо было двенадцать»»).
Но тем лучше: Гумилев был и остается поэтом «для своих», как пароль-отзыв.
Сейчас, как и раньше, в самые главные моменты в голове звучит именно он: как на Алтае, перед Укоком, набатом:

Там, на высях сознанья, безумье и снег!