Часто на заседаниях нашей кафедры философии, которые происходили обычно по вторникам, в расслабленной атмосфере взаимных препирательств и вялого наушничества, вдруг возникала в воздухе ниоткуда, исподволь, невыносимая вонь. Возникала, и после этого уже никуда не выветривалась. Так и оставалась в стенах напитанных историей трех тысячелетий человеческих претензий, мудрости и тщеславия. Мне казалось, будто бы на кафедре кто-то тихо, но зловредно и злонамеренно пердит. Поскольку наша дорогая редакция брезглива, она садилась поближе к двери и размышляла о том, что Фалес советовал страдающим запором не оставлять стараний; потом вспоминала мудрого Солона который, чтобы прокакаться гладил себя по животу; и только потом про Хилона. У Дильса написано, что хитрый Хилон учил пердеть беззвучно. Подобные мысли не утешали, но отвлекали.  

 

Форточку на кафедре держали всегда открытой. Даже зимой.

 

Кафедральные философессы делали вид, что им все время хочется свежего воздуха. А завкафедрой - профессор из рабочих - регулярно ловил меня за несуществующую пуговицу несуществующего костюма, смотрел прямо в глаза и спрашивал, считая, видимо, меня если не самым умным, то хотябы самым проницательным.

- Авель, вы чувствуете это? - и он совершал своим крупным пролетарским носом-хоботом несколько кругообразных движений по часовой стрелке, - Вам не кажется, что у нас на кафедре кто-то пердит? 

- Дрочеслав Мастурбекович Игорь Леонидович, - отвечал я, старательно морща высокий лоб, выдавая тем самым свою уникальную способность напряженно думать по любому самому говнячьему и никчемному поводу. Т.е не просто думать, а думать с удовольствием, извлекая частицы высокого наслаждения не из предмета, который по определению ничто иное как говна-пирога, а из процесса: - Вопрос не в том, - отвечал я - пукает кто у нас или не пукает, воняет или не воняет. И воняет ли это у нас вообще! И почему этот пердючий анонимус - этот опарыш марксизма, отравляет наши жизни и воздуся. Ведь мы с вами, согласитесь, конце то концов и не такое нюхали.

Вопрос, Игорь Леонидович, не в том кто ежедневно портит чистый воздух философской мысли, а в том, отчего у нас, на кафедре философии, в логове идей, в умном месте чистого разума, так вонюче. Неужели, что-то не так в Датском королевстве?!

- Где где? - встревожился Храмов.

- Не обращайте внимания Игорь Леонидыч.- Успокаивал я его, - Это фигура речи. Шекспир!

- Ага. Фигура! - Игорь Леонидович, понимающе кивнул кудрявой головой.

Пыльный бюстик Сократа в углу ехидно щурился, и кривил мерзкую, дурацкую, клоунскую улыбку.

- Думаю, - завершил я свою громоздкую мысль, выбираясь из лужи софизмов и собственного хитрожопия, витиеватым феноменологическим парадоксом в стиле Гуссерля - может это вообще: мышь сдохла под полом.

- А кто у нас на кафедре может еще так вонюче вонять? Кроме твоих дохлых мышей, Хладик?- Продолжа гнуть своё пролетарский профессор Храмов. Потом он зеркально наморщил лоб и предположил - Разве что доцент Барганцоева. У нее такая жопа! Идеологическая жопа. Что там у Канта про жопу, напомни?

- Dind an sich - т. е. вещь-в-себе Профессор, - услужливо подсказал я Храмову.

- Вот вот. В себе. Мрачно подвел итог Игорь Леонидович, и отправился в свой отдельный кабинет, в котором ничто не пахло, кроме 55 синих томов полного собрания сочинений В.И. Ленина.

 

И тем не менее аргументы пролетарского философа относительно доцента Барганцоевой были сокрушительно убедительными.

- Да, действительно такой жопы еще поискать! - Согласно кивал я ему вслед.

 

.... Так прошло полгода.

В мучительных размышлениях, взаимных подозрениях и досужих, но глубоких домыслах. А потом мы привыкли, поскольку согласно философии Достоевского ко всему подлец человек привыкает. Я приглядывался к коллегам, выбирал тех выглядит счастливым и довольным и подозревал только таких, поскольку по нашему мнению расстроенная задница не может так радостно перманентно пердеть.

Потом мы попридышались. За это время стаял синий мартовский снег, на деревьях набухли свежие почки, зацвели яблони - природа в очередной раз перерождалась. Дни сменяли друг друга размеренно, плавно и без каких-либо происшествий. Именно о такой жизни обыкновенно мечтает всякий ленивый философ - чтобы одна неделя перетекала в другую автоматически и незаметно.

А потом наступает лето.

Время ремонтов.

 

Узбеки-рабочие на кафедре вскрывают пол, и обнаруживают под старым, императорских времен, дубовым паркетом кладбище домашних животных - истлевшие остатки - мумифицированные трупики мышек разной степени разложения. Десять или двенадцать.

 

Под полом кафедры философии обнаружилась усыпальница диких животных.

Как видно они сначала травились в университетской столовой, а потом, по мере того как травились приходили умирать и мумифицироваться к нам..Получалось, что наша кафедра не только кафедра, но и в некотором смысле египетская пирамида. Зиккурат, на худой конец.

 

Проблема пердежа снялась или, философски говоря,разрешилась сама собой, не став социальным или межличностным конфликтом. 

 

Спустя еще день ко мне подошел профессор Храмов и покрутив у меня на летней майке несуществующую пуговицу сказал:

- Значит не Борганцоева. Не она. Мыши. Жаль. Вот такая у нас теперь Авель диалектика! Подпольщики, ебаные.

 

Я по привычке согласно кивнул профессору, а потом вручил ему в руки сложенный вчетверо листок - заявление об увольнении по собственному желанию.

- Что так? - спросил пролетарский Хромов, когда прочитал мои каракули. Я молчал, ожидая его подписи. Он быстро подписал. Потом сказал - Можешь не объяснять. Завидую.

 

Так моя гносеологическая интуиция победила пролетарский онтологический скептицизм.

 

Однако теперь, спустя какое-то время я часто задумываюсь и спрашиваю себя:

- А может быть и правда кто-то пердел?

Тогда только или Барганцоева или же всегда всем довольный и счастливый по причине развивающей деменции доцент Стулов. Потому что - иметь такое довольное лицо и такую фамилию: "СТУЛОВ" и при этом умудриться не пердеть, пусть даже тихо - это же как надо постараться?!!