Он подобрал ее на обочине дороги, по пути из магазина домой - увидел медово-палевую переливчатую в предзакатных солнечных всполохах и не смог проехать мимо. На самом деле кошка была ему не нужна. Какая в ней полезность - одни хлопоты. Как человек практичный и прагматичный он не был склонен к необдуманным и немотивированным поступкам. А тут - просто не смог проехать мимо, зачем-то понадобилась ему эта, вся в апельсиновых отблесках засыпающего солнца (по-простонародному: серо-буро-малиновая). Кошка подошла гордо покачиваясь на нетвердых лапах и зыркнула ему в лицо глазами-блюдцами, а он бережно взял ее на руки и посадил в машину рядом - на пассажирское сидение. Себе он сказал - отвезу племяшке, она кошатница, ей понравится. Но на самом деле - он даже не догадывался - взял он кошку отнюдь не для племянницы, просто даже самому себе боялся признаться, что взгляд этих серо-синих испуганных блюдец проник в самую глубь сердца и посеял там пыльцу чего-то волшебного, пока не осязаемого. Но пока сердце боялось, кошку везли исключительно для Машки-племяшки. Ну и из жалости - пропадет ведь на обочине, еще собьет кто, маленькая же, неразумная... Всю дорогу он ей что-то увлеченно рассказывал - случаи из своей жизни, забавные и не очень, а она кивала то головой и иногда одобрительно помуркивала. Но стоило протянуть руку - кошка вежливо но явственно ощетинивалась, всем своим видом предупреждая: "без рук, пожалуйста!" Племянница Машка обрадовалась - кошка и кошатница поладили сразу. Наверное потому что кошке сразу налили чаю. И накормили пирогом. Нет, не стоит бежать искать телефон службы охраны животных - поили-кормили кошку чем положено, и в результате этого чайно-нечаянного вечера ни одна живая душа не пострадала, ну разве что комары, но они - вампиры и души у них нет. Так они и сидели - он, Машка-племяшка и кошка. Кошка периодически вскакивала и начинала накручивать круги по комнате. А он изподтишка разглядывал ее. Кошковеды определили бы ее окрас как с натяжкой грязно-черепаховый - никакой системы в распределении цветовых пятен не было, да их даже пятнами в классике жанра не назовешь - цвет переливался от церного шоколада до белого, включая все оттенки палитры "по пути", с уходами в палитру медно-палевой лисы. Кошка была совершенно дикая, но при этом явно домашняя - вполне ухоженная, чистенькая и сытая, только слегка прихрамывающая на заднюю лапу. С лапами вообще было что-то непонятное - хромала она то на одну, то на другую, то не хромала вообще. А на передних лапах поддтягивалась, подгребая задние. Он решил - походка такая. Кошка оказалась разговорчивой - и сразу выложила Машке все свои кошачьи были и небыли. Шепотом конечно, но он, иногда проходя мимо, слышал обрывки их тихого мурчания - кошатницы и кошки. По непонятной прочине кошка начала отзываться на "Машу" - он позовет племянницу, а в ответ протяжное "мяаа-уу". Или он: "Маш-аа?", а она, кошка, подойдет и сядет и таращится серо-голубыми блюдцами. Моргает и лапу лижет. Махнул он рукой и стал называть кошку Машей. Чтобы не путать Машек совсем, он племяшку называл "своей Машей". Оно и логично - кошка-то была все же ничейная. И назвать ее своей как-то язык не поворачивался - она была сама по себе. А потом племянница уехала, а кошка пропала - ушла и не вернулась. Он порывался пойти ее искать, но где искать ничейную кошку... Только иногда он представлял ее сидящей в его саду на лавочке или вспоминал их поездку на машине. Хотелось даже представить ее у себя на коленях, свернувшуюся клубочком и ласково мурчащую, но он не смел - это же не "его" Машка, а дикая ничейная кошка. Прошел год. Он снова ехал из магазина, домой. И вдруг увидел на обочине ее. Невозможно было не узнать этот пронизывающий взгляд и удивительный медово-шоколадный ореол. Подойдя поближе он, однако, ужаснулся - как непохоже на прошлогоднюю кошку было это затравленное создание. Не кошка, но ёж. И хромала она гораздо сильнее, не ходила, а почти ползала, в основном на передних лапах. Но если в прошлый раз он смог запросто взять ее на руки, то сейчас кошка не давалась - злобно шипела и ощетинивалась уже далеко не вежливо, а угрожающе, всем своим видом крича: "не трожь!!!" Он бы может и не тронул бы, да только серо-голубые блюдца отчаянно молили: "не уходи!" Кошка конечно же узнала его. Как человек практичный и прагматичный он имел в кармане копченого окуня. Машка хоть и дикая, но до рыбки дюже голодная. Глаза заволокло поволокой, слюнки брызнули и как завороженная еще не его, но почти, Машка поползла на запах рыбы... Ела она долго, смачно урча, размазывая жир по морде и совершенно не стесняясь - это была не та аристократичная особа годичной давности. Эта напоминала графскую дочь, сбежавшую в революционеры. Поскольку явственно чувствовалась "графская кость", то называть ее Машкой стало неуместно. Поэтому она стала Марусей - вроде и графская дочь, но и вполне себе революционерка... Она стала еще более дикая, но при этом совсем-совсем домашняя - он и сам не заметил, как Маруся заползла к нему на колени и начала ласково вылизывать его морду шершавым языком. Ну то есть в ее понимании - морду, а в его - морду лица. А еще Маруся любила гладить его уши и щеки - мягкими лапками, глубоко пряча коготки. То, что коготки были - в этом он убедился, на собственной, многострадальной шкуре. Маруся была бесноватая. Ну иначе не скажашь - а как еще определить и объяснить ее умопомрачительную способность сочетать дикость дикую с полной доМАШностью. Она могла на полслове ощетиниться и зарычать. Или даже укусить - если ей чего-то там "в тенях померещилось". А могла начать ласкаться, причем иногда в совершенно неудобное время - ему траву косить, а тут зазывно мурчащая Маруся - "ну погладь мне животик, поцелуй меня в носик". Иногда Маруся просто впадала в "бесноватость" - что-то там в ней такое бурлило и просило выхода. Иногда она даже уходила, притворившись, что по "кошачьим делам". На самом деле ей просто было необходимо "выпустить бесноватость". Потом, перебесившись, она возвращалась. Ну или он думал, что она "перебесилась". Беда была в том, что бесноватость эта была частью ее натуры и насовсем не покидала ее никогда. А он хотел спокойной жизни. Именно поэтому Маруся уходила - чтобы не задушить его своей бесноватостью. Она никак не могла понять, что он не боится и ее бесноватость ему ничем не угрожает, а порой даже развлекает. Это она была маленькая и собственная бесноватость казалась ей огромной. А он с высоты своего человеческого роста относился к бесноватости житейски - ну укусила разок, ведь не до кости и не по злобе, ну пошипела немного - потом же вернулась, полизала в щеку и мирно свернулась на животе. Она не понимала что любая ее бесноватость - ничто, по сравнению с приносимой на кончиках ее лап в его жизнь радостью, мудростью, вдохновением и теплом - этим удивительным предзакатным сиянием медово-палевого. А для нее он был вестником рассвета, весь в всполохах апельсиново-огненной зари. Потому она иногда и отходила - чтоб полюбоваться на него издалека и тихо помурчать о своем счастье. Уходила она всего лишь за угол его дома, или под его сарай. Даже невидная, она всегда была на расстоянии слышимости. А пряталась - да потому что бесноватая...