Перевод со словацкого Р.Левчина.
Из цикла «СПИЧКИ»Сонет для повторения
уже не сможет порхать по мирам,
шепни себе: «Побаловался, и хватит.
Напрасно жил ты. Пора помирать».
Уж коль поэзия чуда лишилась,
так, значит, вправду настала пора.
Была ли, нет ли звезда – закатилась.
Напрасно жил ты. Пора помирать.
сам от себя всего охотней бы скрыл.
Но брызжет кровью, как вскрытые жилы:
«Напрасно жил ты. Напрасно ты жил».
Не трать чужого здоровья и сил.
Напрасно жил ты. Бесплодно ты жил.
Спички
(впрочем, мне на это наплевать).
Одиночество незваным входит –
значит, снова жалкие слова.
Ночь течёт, тоскою перекрыта
(я-то думал: зажило давно...).
Дождь у птицы выдирает крылья
и швыряет камешки в окно.
и в огне, как прежде, голова.
Я любил... но что здесь это слово?
Мне давно на это наплевать.
Прядки эти светлые, тугие,
сонные, счастливые глаза...
Я – другой, и оба мы – другие,
и вообще, плевать, я же сказал!
Лишь дымок, ночных кошмаров след,
в воздухе рисует акварелью
мой карикатурный силуэт.
Губы, что не могут целовать,
шепчут ту же ложь: «...плевать... плевать...».
...Kогда через мне в руки попал сборник Валека «Четыре книги беспокойства» на языке оригинала, 1973 года издания (включающий все его более ранние книги: «Прикосновения», «Притяжение», «Беспокойство», «Любовь в гусиной коже» плюс цикл юношеских стихов «Спички»), я тотчас занялся переводом – на одной наглости, не имея ни малейшего понятия о словацком языке. Что до моего опыта переводчика в то время, то об этом лучше вообще промолчать. Видимо – сейчас уже и сам не могу вспомнить толком свои мотивы, – я полагал, что раз язык славянский, то это будет не труднее украинского... впрочем, даже если бы знал предстоящие сложности, что изменилось бы? я хотел познакомиться с Валеком в оригинале, и я стал с ним знакомиться.
Ничтоже сумняшеся я переводил «mam rad» как «мама рада», затем раздобыл-таки словарь и узнал, что это значит «радуюсь»; а впоследствии очередь дошла до устойчивых словосочетаний, и оказалось, что это можно перевести, как «я тебя люблю»...
Перевод сборника занял у меня в общей сложности 10 лет, с 75-го по 85-й.
Дополняя и отчасти опровергая классический афоризм «Перевод как женщина: если она красива, то неверна, если верна, то некрасива», смею сказать: оригинал как женщина – не терпит ни слишком грубого, ни слишком робкого обращения.
Давно известен и другой постулат: «Переводчик стиха не раб автора, а соперник». Несомненно так – но, с другой стороны, едва ли многим нужна подмена оригинала стихами переводчика. И, конечно, ещё меньше нужно рабское следование букве оригинала в ущерб духу. Истина добывается в каждом конкретном случае отдельно, и, видимо, интуиция должна подсказать, когда допустимо позволить себе состязаться с автором, а когда, сдерживая своё, покорно следовать за оригиналом. Стихия перевода – именно благодаря Валеку я это впервые понял – причудлива и капризна. Выстроившаяся цепочка ассоциаций неожиданно оказывается явно произвольной и ошибочной; так называемые ложные друзья переводчика – слова, созвучные с русскими – только и ждут, чтобы ввести в заблуждение. Например, словацкое olovo – это не олово, а свинец, belasy – не белёсый, а голубоватый, komin – не камин, а дымовая труба, plavki – не только плавки, но вообще купальник, bedra – не бёдра, а бока... и так далее, и тому подобное. К слову, все эти ошибки не обошли переводчиков сборника «Прикосновения». Какой восторг у меня в своё время вызывало стихотворение «Запрещённая любовь» в переводе П.Вегина:
Запрещённая любовь,
знамя лета тяжкое,
ночь, в которой сахар загустел горяч,
смарагд трав.
Под язык меня спрячь,
буду для тебя – рубин,
диамант,
топаз,
корунд,
буду я тебе грубить.
Это потому, что ты со мною ласкова...
В оригинале, однако: «...буду я для тебя рубином,// алмазом, топазом// и к тому же крупным,// ибо ты любишь меня» (hruby – не грубый, а большой, крупный, laska – любовь).
Впрочем, стихотворение мне нравится и сейчас.
В том же сборнике стихотворение «Колокола в воскресенье» в переводе Б.Окуджавы:
Распахнуты ворота золотые,
за ними эта женщина стоит,
за нею колокольный звон плывёт...
В оригинале:
Zlatá brána otvorená,
za tou bránou jedna žena,
za tou ženou zvoni zvon…
“Jedna žena” можно перевести как «одна женщина», «одинокая женщина», «единственная женщина». Окуджава нашёл хороший эквивалент: «эта женщина». Но в целом в его переводе строгость свободного стиха Валека изрядно потеснилась перед стихией романса, почти исчез безжалостный аналитический взгляд. Словом, это стихотворение более Окуджавы, чем Валека...
Вот стихотворение «Спички», давшее название циклу ранних стихов. Строка-рефрен “už davno nezáleži na mene” может быть переведена самыми различными словочетаниями: «уже давно не зависит от меня», «это больше не моё дело», «меня это уже не касается»; в сборнике Валека с забавным названием «Стихи», выпущенном издательством «Худлит» в 1980 году (где – благодаря рекомендации поэта и переводчика А.Ревича – появились и мои переводы), эта строка в переводе Ю.Вронского звучит: «уже неважно, как ее зовут». Мой вариант: «мне давно на это наплевать». Смысл же, видимо, лучше всего передала бы фраза: «Я больше ничего не могу с этом поделать». Речь здесь о давней любви, которую так же невозможно вернуть, как невозможно избавиться от мучительных воспоминаний о ней...
Стихи Валека – действительно нелёгкая задача для переводчика (что ж, как известно, только такие задачи и стоит пытаться решать). Даже их форма – свободный стих, изредка инкрустированный рифмованными и/или ритмизированнымо вставками, – далеко не то, к чему привык читатель стихов на русском языке. То, что воспринимается как норма в поэзии словацкой (чешской, польской), непривычно для русской традиции – во всяком случае, в те годы, когда я занимался переводом Валека, это было именно так. Русский верлибр только создавался – или, точнее, был в глубоком подполье . Поэтому многие стихотворения Валека переводчиками вольно или невольно как бы приглаживались (увы, это не минуло и меня), подгонялись под какие-то привычные образцы. А это – всегда! – уничтожает неповторимость, индивидуальность поэта...
Но гораздо сложней формы стиха Валека его образная система. Здесь ещё труднее следовать духу, а не букве, не дать читателю потерять за деревьями лес.
Сквозные образы пронизывают весь сборник «Четыре книги беспокойства»: рыбы, вода, круги на воде, вода-женщина – женщина-поэзия, и похожие на громадных рыб дирижабли, и статуи, бронзовые и каменные, и снова круги на воде, сомкнувшиеся над упавшим камнем, и отчаянный зов – к любви, которая не вернётся, как не вернётся юность, и неожиданная, как бы посторонняя ремарка: «Просто так, мимоходом» – переходят из стихотворения в стихотворение, связывают их в меж-циклы, прорастают в книге композиционным хребтом, превращая её в единое целое.
Но излюбленный образ Валека – дождь: «...по обязанности падает на землю дождь...», «...дождь льёт и льёт, плачут хризантемы...», «...под дождём, холодным и сильным// с вами вместе пойду на работу...», «...на веки веков/// фиолетовая татуировка дождя...», «...линии дождя// параллельны. Словно во сне...», «шёл редкий дождь,// так, для порядка...», «...шёл бессмысленный дождь...» и так далее; вообще почти нет стихотворений, где дождь не упоминался бы вовсе.
К дождю у поэта особое отношение, идущее, вероятно, от фольклорного осмысления мира. Дождь – устойчивый символ в мифологии всех народов. Греческие мифы о том, как Зевс в виде быка похищает Европу, а в виде золотого дождя проникает к Данае, кажутся нам сегодня куртуазными сказками. Но если обратиться к мифам не-олитературенным – африканским, например, то выясняется, в частности, что бык, похищающий девушку – это символ дождя, как оплодотворения земли небом, колоссальной брачной мистерии.
Мы все вышли из воды, вода плещется в клетках наших тел, и дождь – как бы наш общий предок, к которому мы все возвращаемся:
...Есть ли место такое, где был бы я близок тебе,
как дерево дереву,
где бы я перелился в тебя
и стал без остатка тобой,
как вода водой,
просто так,
словно случайно.
Словно в дождь.
Илл.: Митрич + Богатырь. Инсталляция в сквате 25 rue Taine; 1995