Мой бывший университетский сокурсник Стас Довлетшин, помнится, учил меня конструировать целостные события из обрывочных воспоминаний. «Прежде всего надо постараться избавиться от какой-либо оценки, – настаивал Стас. – Ничего хорошего и ничего плохого. Тогда эти застрявшие в памяти клочки сами потянутся друг к другу, как железные опилки в магнитном поле».
Наташа задумалась. С ней уже случалось такое умственное замешательство: задумаешься вроде бы на минутку, а прошёл час. Поэтому, словно бы осознавая свою недозволенную удалённость от мира, Наташа с силой ударила себя рукой по лицу и механическим голосом громко сказала: «BIEN-диалоги и TRES-BIEN-диалоги».
«Вот так она и блажила, – рассказывал потом Стас в «Дневнике ошибок», вывешенном на бесплатном портале сети. – Ну, а я в тот период жизни носил ботинки фирмы «Цебо», подвязанные бечёвками, чтобы не разваливались на ходу. Все знали, что я торгую народными промыслами, но иностранцы на Невском проспекте обходили меня за версту. Чувствовали какой-то подвох. Я держал столик со шкатулками, расписанными пышногрудыми кустодиевскими бабами, а худенькая, малохольная Наташа стояла рядом, развесив на окнах парикмахерской две-три иконы собственного письма».
Описания погоды отсутствуют в дневнике Стаса. Напрямую он нигде не сетует на коварство питерской зимы. Единственный раз, словно бы по забывчивости, он с каким-то странным сожалением упоминает о «неуместном нитяном покрове Натальи», и это, пожалуй, всё; более никаких намёков на чувства.
Впрочем, нет, вот ещё кое-что. «Женская нищета пугала меня даже больше, чем собственное ничтожество», – читаем мы на странице 21. Интересно, идёт ли здесь речь о Наташе или о ком-то другом?
Далее записки Стаса становятся, скомканными и пустыми, и лишь «гостевой эпизод» на странице 87 как-то выделяется на фоне общей невнятицы. «Наташин отец, – пишет Стас, – оказался большим прозорливцем и ёрником. С первого взгляда он заподозрил меня в намерении свататься к его дочери, допускаю, что что-то такое было написано на моём лице... «Нуте-с, молодой человек, и зачем это Вы к нам пожаловали? – осведомился Иван Яковлевич Лобио, придержав кресло-качалку, в которой он возлежал. – Ботинками своими похвастаться, или мыслью красивой блеснуть, а?». «Ну зачем Вы так, папа?» – встревоженной тенью проскользнула в кабинет Наташа. «А зачем он пришёл? – занервничал Иван Яковлевич. – Что ему здесь нужно?». «Это я его пригласила». «Куда? – патетически развёл руками отец. – Куда пригласила?». «К нам...». «Так зачем же?». «Вот у меня экземпляр цветаевского «Крысолова», книга это была подарена мне Вашей дочерью, – строго сказал я. – Вероятно, «Крысолов» взят из Вашей библиотеки? Так позвольте вернуть его Вам...»
«...»
«Наталья... ээ... Ивановна?»
«...»
«Ну, и что я такого особенного сделал? Отчество перепутал? Так это лишь результат речевой ошибки, не более. Коньяк-арманьяк. А Вы взяли бы, да и поправили. Зачем весь этот «сыр-бор» разводить?»
«Поправили??? – удивился её отец. – Это, знаете ли, всё равно что ставить заплатку на борт затонувшего корабля. М-да. Ставить заплатку и надеяться на то, что она со временем перерастёт в кают-кампанию...»
Так и не сговорились.
Иллюстрация: Жак Шошар