Курили с Лиддой кальян. Все идет к примирению и бурному воссоединению ее и Мэри, но она выдерживает характер. Неожиданно вчера приволокла мне в подарок кальян – сказала, что только его и не хватает у меня дома. И вишневый табак.
Вечер – весь шипение углей и узорная трубка. Она еще и выпила. Сидит напротив – монгольское ее личико, с насурьмленными бровями в шнурок и глазищами древних истуканов.
Обкурилась. Еще и пила абсент – самую капельку, с водой. Но хватило.
Пьяная говорила как пророчица. Вещала, покачивая трубкой, пуская дым и то и дело, заходясь в кашле, не то в смехе.
Ты Дюрер все удивляешься, что тебя повысили. Думаешь, маленький мальчик, двадцать семь лет и до сих пор глазки наивные. А люди тебя боятся, потому что ты все помнишь – как слон – хаха – ты же как древнеегипетская мумия: на все таращишься своими глазищами из пыльной вечности, оттуда, где только песок и крики верблюдов – блять, как же они орут противно – никакой экзотики – и сам ты как крик верблюда, как песок, как камни много тысяч лет назад – лежишь и все знают про эти много тысяч лет, и вроде как пиетет но на самом деле – боятся, что ты и их вспомнишь, все их неприглядные делишки и маленькие слабости…
И в такие моменты, когда я уже начинаю любить Лидку, она кашляет еще громче, не смеется, а ржет в голос, хлопает меня по плечу и ревет в ухо: будь проще и люди к тебе потянутся...
Очень тошно быть собой многую тысячу и двадцать семь лет.