А теперь, пожалуй, о том, как я не стал богемным художником, несмотря на страстное желание бабки сделать из меня такового. Похмельного, небритого, в масляной блузе, в джинсах, твердых от растворителя, начинающего утро со шкалика водки или ханки «для вдохновения», злобного, непримиримо гениального, грызущего зубами запястья при одном упоминании более удачливых собратьев по мольберту – несомненно менее гениальных, несомненно.
Сразу после того, как бабка шумно разошлась с дедом Дюрером, выставила его из его же собственной квартиры, на робкие его поскребывания в дверь с просьбой выдать помазок, бритву и конспекты лекций, отвечая сардоническим: «Ха-ха-ха!», в жизни бабки возникла некто Наташа. Наташе уже тогда было, как я подозреваю, лет много и все не бальзаковские, однако она категорически румянилась и жеманилась будто бы двадцатилетняя институтка в летнем кафе. И это – уже когда я стал осознанно различать женщин вокруг меня – мать, очень слабо, набегами, вечную бабку с ее хохотом и криками, Лорелею…Лорелею…
Наташа была громогласнее бабки, курила больше, чем Лорелея, ее кофты были нестерпимо синими и грязными, а все рассказы о своей жизни она начинала со сцены избиения ее в милиции.
Я рос, а Наташа все курила у нас на кухне, слишком много и громко ела, и каждый месяц возникала с просьбой «одолжить». «Богема умерла!» – было ее любимым выражением, причем произносила она это как «бохэээма». «В Маааскве бохээма умерла, говорю вам, Сонечка Михална!». Сейчас подсчитал, и вышло, что ведь они с бабкой «общались» больше семнадцати лет! И все семнадцать лет «бохэма» в Москве умирала.
Умирала богема все же недостаточно быстро, поскольку после неудач моих на поприще асоциального становления, бабке еще было кого брать за образец для подражания. Подражать, конечно, же следовало мне, поэтому бабка через всю ту же Наташу, вышла на художника Комарского. В его-то студии мне и предстояло стать настоящим богемным художником. Студия – грязная, пропахшая скипидаром и селедкой квартира на Чистых Прудах, ученики – собутыльники по совместительству, Наташа – штатная муза и бесплатная модель, она все время порывалась позировать нагой, но на такое Комарский соглашался только в случае полнейшего алкогольного опьянения. Ибо, будучи трезвым, он авторитетно заявлял «Искусство блядства не терпит!». Наташа начинала кидать в него банками с размокавшими там кистями, рвать холсты и обзывать его «посредственностью», но позже они мирились, напивались вместе и засыпали до следующего сеанса.
В мой третий урок…
(после)