Високосный год, конечно же, не мог уйти просто так – тридцатого вдруг всплыл старый заказ, и какой-то разъяренный вспотевший господин метался по офису, ломал скрепки толстыми пальцами, и даже Биг Босс ругался нецензурно и с наслаждением, кидаясь в Гоги пластиковыми канцелярскими подставками.
Жал чертов галстук. Корпоративная вечеринка отменилась, поэтому я с чистой совестью смог позвонить бабке и объяснить, почему я не напьюсь до жутчайшего, непотребного, скотского состояния и не буду звонить ей в предновогоднюю ночь, одной рукой обнимая потное бедро наемной стриптизерши.
Бабке всегда хотелось, чтобы я учинил что-то подобное. Ей виделся в этом верх асоциального беспредела. Она мечтала воспитать из меня асоциального типа, ибо сама бабка всю свою жизнь, кроме привета, воспитывала в себе чувство асоциальности. Она отрицала любые иерархии, милостиво беседовала с бичами, громко пукала на приемах у партийных боссов и в присутственных местах всегда норовила завести разговор о Солженицыне. Ее спасала «дикая», нечеловеческая красота и дедовы связи. Можно сказать, что бабка не находилась ни на одной из ступеней социальной лестницы, а сидела внизу, у ее основания, и тыкала проходящим в лицо этой своей асоциальностью.
Меня она воспитывала соответственно. Могла в час ночи послать распивать водку в парадном с «плохими ребятами». Плохие ребята – асоциальные ребята. Я шел, ежась. Хотелось спать. Отдавал водку плохим ребятам, а те давали мне куртку и клали спать под батарею. Утром меня возвращали счастливой бабке, сонного, и для аромату политого остатками водки. Оставалось, правда, всегда немного, ибо водка тогда была в цене, поэтому бабка вскоре меня раскусила.
Я не стал ни наркоманом, ни алкоголиком, ни местным хулиганом. Тогда бабка решила сделать из меня настоящего богемного художника, ибо это понятие почти объединяло в себе три вышеназванных.