В последующие годы мы довольно регулярно собирались на квартире Татьяны Горичевой, на улице Шапон, рядом с Центром Помпиду.
Я много писал по случаю, непосредственно для готовящихся чтений. Вот один из таких текстов.

Легенды и мифы петербургских разночинцев

В начале восьмидесятых годов резервный эшелон петербургской интеллигенции покатился в неизвестном направлении – без рельсов, без шпал, без опознавательных знаков. Пожилые хиппи, утратив интерес к Ричарду Баху, Герману Гессе и Карлосу Кастанеде, разделились на кришнаитов и западников. В ностальгическом западничестве стихийных диссидентов, с молитвенным трепетом передававших из уст в уста “жития” диссидентов ангажированных, обнаружились параноидальные отголоски, описанные в одном из стихотворений Хлебникова: “Мне в каждом встречном видится Дантон, За каждым деревом – Кромвель”. Эзотерики, перетрудив неокрепшие крылья, заимствованные у астральных полковников Аверьянова и Квашуры, приземлились на жерди надзорных палат и затихли до лучших времен. Вечные студенты, кочующие по общежитиям, уже успели растащить из публичных библиотек Кафку и Кобо Абэ, а странствующие мыслители (как правило, изгои из гуманитарных вузов или же студенты-геологи), обобщая читательский опыт, спорили о том, является ли Россия перекрестьем Востока и Запада. Любознательные девушки переписывали в свои тетради Дхаммапады. Уныло пробивался сквозь толщу помех радиоголос Бориса Парамонова, чьи намеки на литературоцентричность российской души казались справедливыми именно в силу их далековатости, внеположенности происходящему. На этом фоне “независимые” литераторы и вовсе превратились в персонажей Ионеско, гуськом путешествующих по замкнутой траектории (музей Достоевского – кофейня Сайгон – котельная Адмиралтейства – редакция “Обводного канала” на улице Росси – клуб 81 на Литейном) и произносящих одни и те же слова от случая к случаю. Бахтин был в зените – по частоте коннотаций и устных ссылок, однако сущность бахтинианского релятивизма оставалась невыявленной. Возможно, здесь сказалось принципиальное неумение дистанцироваться. Обращая свой мысленный взор на запад, петербургский разночинец восьмидесятых годов оказывался в положении Данте, которого напутствует не Вергилий, а некое эвентуальное многоголосье. Культурноисторическая перспектива Запада целиком замещалась на мистический смысл рас-стояния, на идеальное значение дистанции с ее способностью участвовать в мифотворчестве и преосуществлять вещи. Так, Сартр и Хайдеггер, вычитанные между строк какого-нибудь дрянного критического опуса, сейчас же, и безо всякой примерки, запускались в общение (в обращение!) – как готовое платье.
Петербург с невероятной скоростью усваивал все, что касалось великих аутсайдеров и пессимистов. Как-то сентябрьским утром известный библиофил Игорь Владимирович Сагнак распространил среди друзей и знакомых двенадцать машинописных копий эссе “Несчастнейший” Иоганнеса де Силентио (в переводе Ю. Балтрушайтиса). Через две недели все копии были зачитаны до дыр.

Из Германии долетали вести о необычайной популярности стиля “андеграунд”, об анонимном движении “номерных” художников, которые работают в берлинском метро, испещряя поверхности короткой комбинацией знаков. Каждое послание начинается с цифры, указывающей на порядковый номер пишущего, то есть на его псевдоним. Далее следует круг, черта, зигзаг, схематическое изображение свечи. На вопрос, что все это значит, распространители знаков рассказывают о вреде автомобильного транспорта, о жертвах автокатастроф, об экологии. Когда одного из “номерных” художников, именующего себя Артист номер шесть, в шутку спросили, а где же Артист номер пять, тот совершенно серьезно ответил: “Артист номер пять вот уже год как сидит в тюрьме. Он написал боле двух миллионов знаков, и полиция сочла, что это недопустимо много”.
В одной из домашних бесед у известной православной просветительницы Татьяны Горичевой, было высказано предположение о том, что обозначением антихриста и его грядущего царства является число. Не только три апокалиптические шестерки, но любой шифр, число как таковое. Вслед за Хайдеггером собеседники пытались вслушаться в “сущность техники, отличную от самой техники” и приходили к парадоксальному выводу о негуманности цифровых аналогов языка и мышления. Словесное описание замещается кодом, аутентичным набором единиц и нулей. В результате такой замены взаимоотношения между людьми неминуемо формализуются, члены общества становятся все более анонимными, а сомнительные достижения в плане логики социальных систем наводят на мысль о скорейшей реставрации имперсонализма.
В конце восьмидесятых в российских философских кругах считалось модным муссировать тему конца постмодернизма. К постановке проблемы приступился журнал “Логос” (Лин Хеджинян и К°, не путать с неокантианцами начала века!). Потом дискуссия перекочевала в другие журналы, и, в частности в “Ступени”, под бдительное око писателя Павла Кузнецова. Но постмодернизм оказался неподатливым материалом, прикоснувшись к которому, наша критика обнаружила себя в положении сапожника без сапог. Отечественные референты унаследовали от европейских авторитетов противоречивость оценок и запутанность терминологии. Да что там восьмидесятые годы! Отдельные умы донесли путаницу и до наших дней: “Илья был бесподобен, громообразен, лиричен, романтичен, настоящий пост-модерн”. (Александр Ильянен. Дорога в У.– “Митин журнал” N°56-1998)
Как бы то ни было, словечко “постмодернизм” оказалось на слуху, его смысловые очертания менялись от разговора к разговору, вокруг него возникали прения и теснились книжные глаголы, одетые в академический глянец и позолоту.

Лакан, Кристева, Делез, Гваттари, Бодрийяр, Поль Вирильо.

На кухне, за бутылкой вина, собеседники сокрушались о том, что сокровищница человеческого духа исчерпана до дна. Спрашивали друг друга: признавать ли в качестве необходимого и достаточного условия существования культуры тотальный приоритет условностей? Приводили в пример специалистов-редакторов, которые утверждают, что изобилие в тексте “кавычек” (и скобок) однозначно указывает на его низкий художественный уровень. Сокрушались об “условности всякой сигнификации” (автор тавтологии – Бодрийяр). Это что – кавычки в кавычках? Утрата источника всякой цитаты? Или, выражаясь поэтически, вечный гнет отраженного света? Кома?
Несколько лет спустя заговорили о скучной, выморочной эпохе постмодернизма уже в прошедшем времени. Дескать, эпоха закончилась, оставив после себя только вакуум. Рассуждая таким образом, собеседники словно бы выпадали из узких, наспех сколоченных декораций российской провинциальной жизни, и обнаруживали себя в воображаемых интерьерах Оксфорда или Сорбонны. На этом радужном имажинативном аккорде мы и попрощаемся с ними, полагая свою задачу выполненной.

2.4. В КАЧЕСТВЕ ДОПОЛНЕНИЯ: ДВЕ СТРАНИЦЫ ИЗ КНИГИ “БАНКИ”

Идея “Архива не(О)документальных свидетельств” возникла у меня, когда я выпустил книгу “Архив. Самодвижные документы Ю.Титова” и вплотную занялся “Паспортной книгой”, о которой следует сказать подробнее. Будучи заключенным во французскую тюрьму за беспаспортное проживание (1997), я использовал в качестве аргумента на суде самодельный “паспорт”, изготовленный из кусочков земли, завернутых в салфетки. “Таким образом, – утверждал я, – реализуется (якобы) стремление некоторой анонимной субстанции к обретению конкретных человеческих черт... Имени, записанному в государственном паспорте, противоставлялось само понятие “имя”, начертанное на бумажной упаковке клочка земли...”
Не удивительно, что книга “Коробки”(тираж 40 экз., эксклюзив) не встретила никакого понимания у немногих читателей: мы с Юрием Васильевичем Титовым наскоро составили ее из нескольких ничего никому не говорящих сюжетов. Удивительно то, что композитор Камиль Чалаев поместил объемистый фрагмент “Коробок” во французском переводе на сайте Ecole Sauvage (в разделе Youri Titov). Пафос, по-видимому, заключается в том, что “Коробки” являют собой лишь малую часть обширного замысла, связанного с упаковкой мыслей. Чтобы как-то подтвердить данное предположение, я уговорил Алексея Александровича Батусова сверстать буклет “Банки беспамятства” в двух экземплярах – специально для гг Чалаева и Титова.

[210x275]

илл. N°8: Полиграфическая инсталляция «Банки»

2.5. ПАСПОРТНАЯ КНИГА. УЗИЛИЩЕ

06.06.1997. На станции электрички я обнаружил, что на покупку билета не хватает двух франков. Перепрыгнул через турникет и ринулся в набитый людьми вагон. Через сорок минут мне надо быть в Фонтеней-о-Роз, у меня занятие с детьми. Пересадка в Шатле. Контроль. Достаю из сумки газету бездомных “Фонарь” и с напускной озабоченностью прохожу мимо проверяющих. Обычное утро. Обычная модель поведения при безбилетном проезде. К продавцам газет у контролеров, как правило, претензий не бывает.
Фонтеней-о-Роз. По ту сторону турникетов – полицейский кордон. Вот тут-то меня и прошил испуг: отчаянно застрекотала строка расписания электричек, а мне показалось, что это стучит невидимая швейная машинка, которая, того и гляди, приторочит к рубахе и само сердце. Растерянный шаг в сторону. “Я продавец газет” – “Ваш паспорт?” – “Оставил дома”. Стандартные вопросы, стандартные ответы. Недолгие переговоры по рации. Полицейский фургон. Участок. Обыск. Досье. Отпечатки пальцев. Раздевают догола. Забирают шнурки от ботинок. Одиночная камера, без окон и дверей, а следовательно, и без времени. Попался я, как всегда, глупо. Глупее не придумаешь. Поздно вечером – еще один обыск и транспортировка в Нантер, в депортационную тюрьму.
В тюрьме я в раздавленном состоянии: понимаю, что мне грозит высылка из Франции. Надо что-то делать, чем-то себя занять. Нестандартное мышление всегда было моим коньком. Ну что ж... Соберу по углам камеры нитки, клочья бумаг и буду мастерить себе из подручного материала паспорт. Пусть расценивают это как эпатаж или тихое помешательство... все едино. Вижу мысленным взором пожилого художника Юру Титова, который годами в заточении размышлял о суровых законах эстетики и крутил свои “мыслящие свертки” из всего, что ни попадя. Без друзей, без курева, без “сладенького”, без... хорошо, если без смирительной рубашки.
Пристально разглядываю свалявшиеся клочки салфетки. Может быть, это и есть “мыслящий сверток”? Перекладываю клочки так и этак. В поисках идей выхожу в холл. Телевизор в холле работает с шести утра до двух ночи на максимальной громкости. Специфический электронный шум мешает сосредоточиться, не дает собраться с мыслями. Но сокамерники, кажется, благодарны администрации за эту возможность забыться, за право прожить подсудный отрезок времени в состоянии оглушенности. Всякого, кто осмелится выключить телевизор, ожидает суровая кара. Зато менять каналы вы можете безбоязненно и сколь угодно часто – здесь полная демократия. Узникам безразлично, что смотреть, лишь бы не думать о близящейся высылке. Даже письма, написанные в спецприемнике, остаются, по большей части, неотправленными: перспектива насильственных “воздушных путей” деформирует сознание пишущего, и он не заканчивает своих посланий. Уборщик-араб, не чуждый жестокой патетики символизма, рассказывал мне о том, как груды этих забытых писем еженедельно сжигаются во внутреннем дворе тюрьмы.
В холле есть также телефон-автомат. Заключенный дорожит телекартой как зеницей ока. В канун депортации телекарта воспринимается как залог связи с внешним миром, с парижской действительностью, которая, кстати, с каждым часом заточения становится все более эфемерной. Обстоятельные марроканцы и лже-египтяне (есть, оказывается, и такая разновидность заключенных!) разговаривают по телефону часами, из-за чего у них постоянно происходят стычки с негром Ланди, ожидающим звонков от оставшейся на воле жены, привыкшей консультироваться с ним по всякому поводу.
Появляется полицейский и зачитывает длинный список фамилий. На выход! Цепочки арестованных иностранцев пересекают внутренний двор нантерского спецприемника. Комната ожидания. За дверьми – зал суда. Ланди надолго закрылся в уборной. Мухаммед, сын сельского имама, молчит, обхватив руками голову. Может быть, ему мерещится рев самолета, отбывающего вместе с ним в Арабские Эмираты?
Застекленная скамья подсудимых, двое полицейских за спиной, совсем как в стихотворении Олега Григорьева: “Слева винтовка и справа винтовка, я себя чувствую как-то неловко”.
Речь прокурора. Мотив обвинения, в основных чертах, сводится к следующему. Налицо злостное нарушение паспортного режима. Как правило, иностранец, не имеющий документов, лишен также легального жилья и легальной работы. Он делинквентен. Налицо чудовищная размытость очертаний правового статуса. Ситуация доходит до абсурда: трудно понять, ставится ли под сомнение физическое присутствие индивида на территории Франции, или же оно вменяется ему в вину.
И снова комната ожидания. Резкий свет люминисцентных ламп. Ланди опять надолго закрывается в уборной. Реактивный шум сливного бачка.
В ожидании решения суда вновь и вновь перебираю в памяти детали своего выступления. По инерции я, маргинал, любую возможность публичности стараюсь использовать в художественных целях, как зрелище, шоу... Итак, позавчера начато изготовление паспорта гражданина Вселенной. Клей, авторучку и бумагу конфисковали при обыске, зато в дело пошла пачка бумажных салфеток, завалявшаяся в подкладе пальто...
Первый и последний развороты паспорта изображают открытый космос. Печать выложена из крошек табака. Подписи составлены из перекрученных в жгутики бумажных полос. Страницы связаны нитками, надерганными из брюк.
Передав через адвоката паспорт судье, я заявил примерно следующее. Перед вами археологический свиток, свидетельствующий об исчезающей, а может быть, уже исчезнувшей цивилизации. Выполненный, за неимением других средств, из отходов этой самой цивилизации, а проще говоря, из мусора, документ сей все же обладает некоторыми чертами своего прототипа, паспорта.
Судья побагровел и с треском захлопнул мое досье. Сдержанные апплодисменты публики. Из первых рядов выскакивает шустрый мужчина в тирольской шляпе, это президент русских артистов Вадим Нечаев. Подбежав к судейскому столу, он заявляет: “Публика желает ознакомиться”... Не дожидаясь ответа, Нечаев хватает со стола паспорт, с хореографической ловкостью минует остолбеневших блюстителей порядка и оказывается в двух шагах от меня, рядом со стеклянным барьером, ограждающим скамью подсудимых. Он ловко перебрасывает через барьер скомканную стофранковую купюру и кричит по-русски: “Это тебе на табачок!”. Я едва успеваю подобрать эти деньги, как меня подхватывают за локти и грубо выпроваживают в зал ожидания.
Вот, кстати, отрывок из интервью, напечатанного в “Русской Мысли”:
«...Зоя Калинина: Тут вот мне про тебя рассказывали историю, как ты паспорт из земли сделал...
М.Б.: Это был весьма эксцентричный жест. Я же ведь десять лет пробивался в Париже без документов... Попал как-то в депортационную тюрьму в Нантере. Ну и смастерил к судебному заседанию этакий эрзац-паспорт из обрезков картона и кусочков земли, найденных в камере. Начертил графы, как в настоящем паспорте. Возраст, имя, национальность... Напротив каждой графы красовался комок земли. Сейчас мне кажется, что это было какое-то неуклюжее напоминание о вечности и о страдании беспочвенного скитальчества... “Паспорт” сей, кстати, коллекционеры приобрели прямо в зале суда, после того, как он был предъявлен на процессе. Мне сто франков бросили за решетку, пожалели: “Купи себе табачку!”...»
(полный текст можно найти на сайте http://www.izolator.org/ в разделе “Публикации”).

...Наконец, объявляют результаты слушания. Мухаммед освобожден. Нас же с Ланди сковывают наручниками, усаживают в легковую машину и увозят в Нантер. К обеду мы не успеваем, поэтому приходится довольствоваться остывшим кускусом, водой и хлебом. Отодвинув пластиковую тарелку и кое-как расчистив стол, я собираю обрывки пищевых упаковок и приступаю к изготовлению следующего паспорта. Нужно торопиться, потому что на завтра назначено повторное слушание дела во Дворце Правосудия.
09.06.1997. Наутро приехали трое в штатском и отконвоировали нас со вчерашним подельником Ланди в здание городского суда. Я захватил с собой свежеизготовленный паспорт гражданина Вселенной.
Судья задерживается на полчаса и все это время адвокат (Элен Липец) разъясняет мне ситуацию. Только что обнародовали результаты выборов. К власти пришли социалисты, но правых еще не сместили из их кабинетов. В Париже повсеместно организуются облавы на иностранцев, ужесточается паспортный режим. Это последний взмах метлы перед “оттепелью”. “Вот почему ваш арест имеет политическую окраску”, – комментирует адвокат.
Наконец, суд. Решение о депортации оставляют в силе. А Ланди, как оказалось, прождал все это время напрасно: его судить не стали. Нас погружают в фургон и увозят в Нантер.
Ужин в тюрьме. При раздаче пищи одному египтянину не достается порции. Он нервничает, кричит и швыряет на пол пластиковую упаковку с салатом. Я отдаю ему свою порцию, а арабы делятся со мной. Обиженный успокаивается, собирает с пола помидоры. Кстати, кусочек помидора застревает и в моей рукописи между строчек. Ну что ж, пусть так и останется! Ведь это же вещество описываемых событий...
В программе новостей по телевизору показали пешую колонну нелегалов. Это так называемая ассоциация Святого Бернара, возникшая в прошлом году, когда активисты-правозащитники забаррикадировались в одноименной церкви вместе с двумя сотнями африканцев, подлежащих высылке. Полицейские, не взирая на протесты церковных властей и заступничество крупнейшего гуманиста аббата Пьера, взломали-таки церковные ворота, арестовали всех беженцев, а кое-кого и депортировали. И вот сегодня, пройдя путь более чем в пятьсот километров, демонстранты добилисаь аудиенции у премьер-министра Лионеля Жоспена. “С сегодняшнего дня, – резюмировал диктор, – вступает в действие указ об отмене депортаций”.
В камере – свист, оживление, апплодисменты.
После головокружения от успехов, от которого предостерегал своих соратников Ленин, наступает момент трезвости. Дело в том, что жернова государственной мельницы продолжают свой страшный помол как ни в чем не бывало; будучи однажды задействован, депортационный механизм не может быть остановлен в одночасье. Напротив, его маховики напоследок начинают вращаться с бешеной скоростью. Одного за другим моих сокамерников вызывают новоприбывшие экспедиторы в форме и в штатском. Зачитываются списки. “Габи, Ланди, Брауди – на выход!”
– Куда нас везут? – интересуется у охранника пожилой румын.
– В США, – издевательски отвечает экспедитор.
В ночь накануне освобождения мне приснился сон.

На лесокомбинате.

Сновидец видит, как ствол дерева постепенно освобождается от сучков, коры и наростов. Потом резцы углубляются в древесину, словно бы разворачивая этот аккуратный цилиндрический обрубок по линии годовых колец. Стальные ножи молотят по дереву с кактм-то животным рвением, выколачивая тягучий эфирный аромат, запах свежих опилок. Чуть поодаль высится рыхлая груда оберточной бумаги, результат целого цикла трансформаций. А на стендах в помещении склада сновидец обнаруживает образцы готовой продукции: тетради, книги, лыжные палки и – почти неприметные на первый взгляд – обложки для паспортов и комсомольских билетов.
[560x510]
илл.N°9: Полиграфическая инсталляция «Коробки», автор – М.Б.



2.6. ЧТЕНИЕ / МОЛЧАНИЕ

Курица заглатывает камушки, чтобы поспособствовать процессу пищеварения, а человек “ради блеска” занимается огранкой алмазов, то есть придает камушкам вид. Это придание вида и называется эстетикой: в животном мире такой институции нет. С другой стороны, надо различать эстетику и технологию. Когда камушки, добытые в виде руды, доводятся до жидкого состояния, а потом преобразуются во всякого рода металлические детали, это уже технология. Технологические ландшафты проблемны в эстетическом плане, тогда как эстетика ландшафтов природных неоспорима: в них явствует красота Божья. И словесник, и живописец движимы тем, чтобы обозначить красоту Божью, но и переиначить ее на свой лад, иногда всего лишь ограничивая ее, а иногда искажая и даже ниспровергая, доводя до противоположности. Зачастую здесь главенствует формализм, который столь же проблематичен, как и технологический ландшафт. Инструмент словесника – стиль, инструмент живописца – манера. Вот и возникают “стильность”, “манерность”, “выписанность”, которые по сравнению с непостижимой широтой изображаемого целого напоминают мелкую разменную монету эстетических состязаний. Человеку, поставившему свою жизнь на службу самовыражению, чрезвычайно трудно смириться с тем, что вес и слова, и образа обратно пропорционален количеству сказанного, написанного, выписанного. Таинство красоты – в ее невыразимости, пересекающейся с тишиной, молчанием... в том числе и молчанием помыслов.
Раньше я очень свысока относился к тем, кого Жан Бодрийяр называл “молчащее большинство”, к миллионам труженических “я”, не связанных отчаянным стремлением блистать среди прочих. Мне казалось, что меня именно то и отличает от других, что мне “есть, что сказать”. И вдруг... нечего больше сказать. Навысказывался. Еду в автобусе с ночной смены и смотрю на людей глазами этих людей. Или понял, что все излияния мои двигались в одном направлении, повествуя, как душа ревет и плачет под пятой гордости. Без эстетики-то в конце концов прожить можно, невелика потрата: “интерьер”, а вот без нравственных уложений – никак. И разве можно жизнь нравственную приносить в жертву – “интерьеру”... праздности... самоистуканству?


жалость жалость жимолость
свежие кусты

сколько-то нажилилось
в сердце простоты?

сколько-то проставлено
клаузул в душе –

что в подвалы свалено
что на этаже

связаны, навязаны
слёёёзные узлы

брошены под вязами
белые мослы

отлежали жимолость
лето потекло

вынималось, вынулось
лунное стекло

нож невсамоделишный
из груди торчит

обнимают девушки
звездный антрацит

а под утро жимолость
белое чело

ты скажи на милость мне
разве повезло?

(“ЖИМОЛОСТЬ”
31 Мая 2006 г )


2.7. «МАЛЫМ ПИВОМ», или БЕСКОНЕЧНАЯ МУКА
Квартал Марэ 1997/1998 год

После того, как в 1998-ом году я получил от французского государства категорическое предписание покинуть территорию (на отдельном листке было приложено уведомление в том, что власти меня не признают самостоятельным юридическим и, по-моему, даже физическим лицом), мне показалось, что я становлюсь прозрачным, как льдинка в талой воде. В качестве транквилизатора я использовал убойное 12-ти градусное амстердамское пиво «Навигатор», название которого словно бы оспаривало возможность самостоятельно двигаться по заданной траектории. Будучи строго дозированным – банка с утра и две вечером – пиво снимало напряжение мрачной действительности, но, по-видимому, с течением времени оно аккумулировалось в организме, и со мною иногда случались безобразные истерические вспышки: я катался в ярости по земле, терял самоконтроль... Ольга с дочерьми обосновались в маленькой квартирке в Монтрейе, где я и обретался иногда, но в качестве “временщика”, поскольку любая мелочь была способна вызвать между нами нервный резонанс и вышибить меня из семейного круга. Архитектор Леонид Бредихин, одиноко проживавший в тот период в квартале Марэ, безотказно предоставлял мне убежище, и потом там же, в Марэ кочевала возглавляемая трэш-дадаистом Эбоном группа «Ребята с Бельвилля», «мои» скваттеры, позволявшие мне заниматься живописью в оккупированных ими домах.
Сейчас мне кажется, что во многих своих поступках я руководствовался не разумом, а инстинктами; я подчинялся глубинному импульсу, стремящемуся “разорвать замкнутый круг”, и не видел того, что этот круг вплотную складывается не из физических обстоятельств, а из постыдных актов расслабленности души. Худо-бедно я старался поэтизировать “шум и ярость”, не признавая в них отголосков социальной и личностной несостоятельности; я был движим творческой гордостью, а между тем “униженность и оскорбленность” прорывались сквозь все защитные оболочки в виде неприятных суждений, неприятного смеха и пренеприятнейших образов. За все это я и цеплялся, как за последнее оправдание, хотя ведь был уже к тому времени человеком, в общем-то, воцерковленным, то есть, знал и о других оправданиях, но двигался к ним не в постепенности, а – словно бы – в экстатике.
Как-то раз, после службы во Введенской церкви (РСХД), разговорились с отцом Виталием, наименее патриархальным из батюшек (о нем говорили даже как о “биокосмисте”, или что-то в этом роде). «Мейстер Экхарт? Отказ от себя? – переспросил о. Виталий. – Лично мне этот путь не близок. Нынче многие уходят в аскезу, а умеренный подвиг соблюдения заповедей остается в тени... Вообще же духовный поиск дает нам возможность радоваться каждому мгновению жизни. Ведь радость – это бесконечная благодарность Господу за то, что извлек нас, грешных, из тьмы несуществования... Умеренный же подвиг, – продолжал отец Виталий, – состоит не в отказе от вещей видимых и материальных, но в умении пользоваться ими, не обладая...»
Временами негативные события сплошным строем обступали меня. Так, приехав однажды с Ольгой в психиатрическую клинику Белый дом («Maison Blanche»), чтобы навестить художника Ю.В.Титова, я шел по территории больницы, не глядя перед собой, в результате натолкнулся лбом на фонарный столб и обнаружил себя лежащим в снегу, в луже крови. Подбежавшие санитары отнесли меня в ординаторскую, где и зашили рану без наркоза, обычными портновскими нитками (клиника-то все ж-таки была психиатрическая). В окровавленном тюрбане, весь позеленевший, предстал я перед замутненными очами своего старшего друга и учителя, содержавшегося на отделении для буйнопомешанных. Загашенный галоперидолом, создатель Мистического Солнца едва ли помнил свое имя, однако при этом он был способен заплетающимся языком читать наизусть одно за другим стихотворения из советского четырехтомника Лермонтова… Думается, впрочем, что в тот день, глядя на меня и на Юрия Васильевича, Ольга переживала далеко не самые приятные минуты своей жизни…
В другой раз, направившись в Мюнхен, в гости к богословствующему приятелю Игорю Косвитину, я доехал на поезде до Страсбурга, успешно пересек пешком, в заранее оговоренном месте, границу Германии, но был задержан переодетыми в штатское полицейскими на платформе в городе Келль, откуда меня переправили сначала в баден-баденскую тюрьму, а потом сбыли с рук на руки французским властям в Страсбурге. В таких случаях полагается высылка за нарушение визового и паспортного режима. От репрессий спасло то обстоятельство, что стараниями адвоката я находился в состоянии долгосрочной судебной тяжбы с Французской Республикой, и эти данные, как оказалось, были занесены в компьютер. В итоге, через двое суток выпустили на волю. Очутившись с очень малыми средствами в Страсбурге, я околачивался на бензозаправке, не теряя надежды поймать попутку в сторону Парижа, а когда заправка закрывалась на ночь, прятался от дождя в зеленых пластиковых коробах для мусора.
Эти и прочие страдания и мытарства внешнего плана, без сомнения, были ниспосланы мне с целью хоть как-то вразумить, подхлестнуть меня, привести в чувство. Я и встряхивался, но вскорости вновь впадал в спячку (само-) забвения и скатывался к своим экзальтациям, фантазиям да к нетерпимости-бешенству. Вроде бы, и начинаний-то было много: хватался за одно, другое, третье, – но ничего завершенного, так… струганина какая-то. Хаос, множимый хаосом. Я пытался распутывать узлы, прибегая к нереалистическим образам, к творчеству. А нравственное лицо тем временем уплывало от меня, оно постоянно ускользало, так как фантазии и творчество не оставляли никакого простора для критики, для критического отношения к себе и своим поступкам. Следовательно, критика настигала меня в экстремуме, и критической массой становилось уже само бытие, простиравшееся не ровно, а все какими-то спазмами и сгустками.
Ирина Карпинская («наша Ирочка») всеми силами готовила книгу своих стихов «Логоцентрические опыты». Были затрачены некоторые средства, задействованы люди (Ольга, в частности, помогала с макетом, Кристина Зейтунян договаривалась с типографией в Сорбонне) … В конце же концов после выхода книги (было издано то ли 400, то ли 600 экземпляров), большую часть тиража автор пустил на обклейку стен в скватах. Ирочка посчитала, что это «перформанс», это прогрессивно. У меня же осталось впечатление нехорошего поступка, и только-то. И еще, помнится, захотелось четко разграничивать понятия саморазрушения и хулиганства. Впрочем, Ольга, защищая Ирочку, утверждает, что “под нож” пошли исключительно бракованные экземпляры...
В качестве примера своеобразного авторского трепета по отношению к книге могу привести Синявского. Мне довелось повидаться с ним за несколько месяцев до его кончины. Он тяжело болел (начинались уже метастазы), и Марья Васильевна оберегала его от всех и от вся. Каким-то чудом я упросил ее допустить меня к Андрею Донатовичу, всего лишь на пять минут. Синявский хотел лимонаду, а врачи распорядились строго ограничить потребление жидкости… Я застал его за чтением Конан-Дойля. «Вы над чем работаете в данное время, А.Д.?» – «Пишу книгу о Маяковском» – «А вот как Вы видите еще не написанную книгу – целиком, как здание, или частями, так сказать, кирпичиками?» – «Нет, я целиком книгу вижу. И говорю : “Спаси меня, книга!”… или “Унеси меня, книга!”»…

2.8. МЫСЛИ О СКВАТЕ

...И вот я снова в метро, на эскалаторах, в поездах и переходах. Это моя мобильная библиотека, раздвижная и скороспешная изба-читальня. О, писатель-эгоист, не желающий утруждать себя строительством характеров! Из года в год он носится со своей персоной как с писаной торбой, и все-то ему не так, все как-то невмочь оставаться наедине с собой. Кожура эгоизма заедает себя.
...Спускаюсь в подземную шахту, и там мне кажется, что шагаю я одновременно по двум противоположным платформам. Как субъект действия, направляюсь в скват расклеивать объявления о поэтических чтениях. Как субъект самонаблюдения записываю: “Всяк человек ходит под присмотром Господа. Только одни люди наблюдательное окошко держат открытым, а другие опасливо закрывают”.
...Скват это средоточие невостребованностей. Возникающие здесь идеи асоциальны по сути и никогда не продуманы в подробностях. Наброски валяются повсеместно, вперемешку с ошметками жизнедеятельности и прочей рухлядью. Скваттеры как-то ухитряются выживать, сваливая все несчастья в общий котел. Страдания, буйства, истерики... все это плавает в кипящем бульоне коллективного безрассудства. Имеются рядовые солдаты беспочвенности, хунвэйбины и генералы. В 2000-ом году скульптор Мишель Токио изобрел бренд «Альтернасьон» для сквата на Национальной площади. Искусство как альтернатива национальному самосознанию? Как одна из форм низовой глобализации менталитета (при том, что глобализация сверху – это «альтермондиализм», всемирный капиталистический интернационал)?
...Я встретил на автобусной остановке Альберта, бывшего в 1994 году директором сквата – заброшенной лодочной станции на Иль де Жатт. Альберт с ходу пустился в длинные и путаные рассуждения о проблематике парижского нон-конформизма. В какой-то момент я потерял нить разговора, перестал понимать по-французски, и в сознании запечатлелась лишь последняя фраза Альберта: «...Все, что имеет шанс на популярность, должно быть законсервировано... наилучшим образом». Я уже зашел в свой автобус, однако не удержался и принялся отвечать: «При желании массам можно внушить все, что угодно»... На этом двери автобуса захлопнулись, и разговор оборвался на полуслове.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ IV

1.

...На станции мама увидела рослого европейца с огромной растаманской косой. Удивилась: “Неужели это у него свои волосы?” – Отвечаю: “Нет, по-моему, он просто купил паклю и заплел ее в волосы. Так делают нынче” – Мама: “Наверное, он женился на африканке, и она заставляет его так ходить”. Тоже “альтернасьон” на свой лад.

2. (артист современности)

Апелляция к современности при уточнении профессионального «резюме» артиста указывает на слабость его базиса, на хрупкость фундамента, на выпадание из вечности в сиюминутность. Современный артист (композитор, художник) показывает зрителю ткань своего каприза, материю шутки... К сожалению, по прошествии лет (увы тебе, «Моя жизнь в искусстве»!) шутка обрастает таким балластом серъезности, что смех уже не слетает с губ наподобие невидимых лепестков, но словно бы получает «приписку» к челюстной кости, к качествам ее звукопроводности. Смеяться серъезным смехом и вдыхать аромат искусственных цветов – вот удел гения современности! Вот уж действительно, –

Напрасно гений пустоты
Терзал прозрачные цветы.

3.

Что видишь ты внутри телесной куклы,
Обернутый в беззвучный целлофан ?
Лишь света луч, да отпечаток круглый,
Да бесконечный мысленный экран.


4. (творческие союзы)

Бывает так, что есть из чего выбирать, но нет самого существа выбора, отсутствует то ли волевой компонент, то ли дифференцированный подход к реальности. Все едино. К сожалению, в жизни встречаются такие ситуации. Духовный кризис, связанный с невозможностью выбора, поэтически описан Мешей Селимовичем в романе «Дервиш и смерть».

Дефицит выбора отражается в речи. Нагрузка причинности ослабевает, и соответственно исчезают предлоги. Поначалу они могут хаотически перемешаться : над и под, в и на начнут подменять друг друга в смеховом сознании. Но смех не в состоянии звучать вечно ; это лишь этап освобождения от причины, механизм его действия мгновенен, а развитие происходит по затухающей. После предлогов основными крепежными элементами речи остаются союзы. Особенный смысл приобретает перечисление, оно способно растворить в себе проблематику выбора, осложненную недеянием. Соединительные союзы И, ИЛИ выступают под флагом перечисления.
и то, и это, и (или) то, или это

И ИЛИ ИЛИ всякая информация
предшествует самой себе

так реализуется
СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА
или
ДОКТРИНА ПРЕДШЕСТВУЮЩЕЙ ИНФОРМАЦИИ


[430x660]
илл.N°10: виньетка

5. (охранные грамоты; поток мыслей о литературе)

Во сне я видел гибрид станционного зала, ноутбука и филармонии… На кнопках – надписи: «Туда» и «Сюда». Оргенайзер срабатывает автоматически, и страницы перелистываются вправо, влево, вверх или вниз, или наискосок. Предыдущая запись видна не полностью, и можно прочесть лишь ее концовку: «Что? Да так, что-то. Ни то, и ни се, а точнее, и то, и се, и Басе впридачу...». Следующая запись, по-видимому, посвящена Пастернаку, значение фамилии которого посредством внутреннего склонения возводимо к «пустырнику», «никчемоси»: «Похоже, дело обстоит так, что на всякий вид существования имеется своя охранная грамота. Обеспеченный человек держится за землю и имеет в том поруку. Человека же неимущего, лишенца, обиженного, нищего Господь к себе приближает и охраняет по-Своему, искупая нехватку земной поруки тем, что нищему открываются сердца...»
Геннадий Айги писал: Сон и поэзия // Сон как поэзия и поэзия как сон // Поэзия смеет обретаться во сне //
Как если бы сон был продолжением жизни души ! Священник на это наверняка сказал бы, Что сон это всего лишь инверсия /Я/ зрительных образов усталости, а таинства нет, нет и нет (речь идет о таинстве сна)…
Поток мыслей о литературе. Поток мыслей как явление напоминает мне… Бунина в темных аллеях. Пожилой эротоман, барчук… русским языком, впрочем, он владеет хорошо, жаль только, что с пошлостью никак расправиться не может. Но это уже не речевая характеристика. Рядом с Буниным россыпь имен. Русский язык без пошлости, но и без головокружительного сюжета – это, конечно же, Борис Зайцев (эмигрант, друг Бунина... Я очень хорошо знал его дочь, Наталью Борисовну... Уже старушкой Н.Б. вспоминала как к ней, в бытность девочкой, обращался старый Бальмонт: «Наташа, Наташа, ты звонкая чаша, тебя бы я выпил до дна»... – и ведь не стеснялся родителей, старый пес...). Далее – Владимир Набоков, холодный имморализм которого в общем-то утомляет душу, в то время как мастерски прописанные зеркальные композиции сюжета не перестают удивлять ум. Вот уже лет семь как с прозой Набокова я не якшаюсь, и это обстоятельство меня совершенно не тяготит…
Возвращаясь к Геннадию Айги. Есть такая линия – певцы сновидений, с пеной у рта пытающиеся убедить читателя в том, что сон это не просто нелепая комбинаторика, навеянная усталостью, а подлинная жизнь души, ее драгоценная кладовая. Лучший и первейший из них, вне всякого сомнения, это Борхес, сновидец в академической мантии, который даже ослеп под конец жизни вполне под стать своему идеалу умозрения. В сторону популизма, к опрощению и зрелищности от Борхеса выплясывают Бунюэль и кинематограф сюрреализма. Один из нынешних писателей Милорад Павич вполне мог бы претендовать на титул «малого Борхеса», если бы смог вовремя остановиться в пропаганде поэтики сербского барокко. Первые две-три книги были весьма изящны («Хазарский словарь»), но дальше автор запутался в бесконезной демонстрации приемов письма, его автоповторы и раздражающе одинаковые по структуре своей метафоры тянутся из произведения в произведения, и в конце концов ловишь себя на том, что вместо последних книг Павича с большей радостью бы читал совершенно случайный набор слов, выданных, например, обезьяной, прикованной к пишушей машинке.

механизмы, мы снимся друг другу
мы в системе канализации
нас в обнимку вращает по кругу
мы в системе канализации

это я в системе канализации
нет я в системе канализации
нет я в системе кана-лиза-ции


6. (никогда…)

...И вот я решил никогда больше не записывать мыслей, в крайнем случае – надиктовывать их на цифровик, но и это не обязательно. И дело не в том, что мне было лень крутить пером по бумаге или недосуг формулировать идеи. Просто соприкасаясь с мышлением как таковым, я автоматически оказывался в положении чистильщика авгиевых конюшен; передо мной простирались груды принципиально-непроживаемого материала. Как любила шутить наша Ирочка, «мышление, знаете ли, совсем несъедобная штука».
Определенную роль в словесном самовыражении играет также УХО, то есть образ мысленного поверенного, которому адресуются (или в более грубом случае «сливаются») все референции. Получается, что само существо выражаемой мысли зависит от формы и структуры уха.


7. (время)

Мы располагаем временем ... но время также располагает нами, и если к данному факту отнестись психотически, то возникает это: “у времени в плену”, а если вознестись мыслью ввысь, то на месте механического щелканья секунд обнаруживается существо надмирное, Господь... Не надо, однако, терять простое, обиходное определение времени. О. Василий Зеньковский писал о “бюджете времени”. Это важнейшая отрасль внутреннего мира человека.

Сдвинулись платформы, проскользнули Киев и Львов.
Люди в черной форме занялись подсчетом шагов.
Строили туннели... Нарицали имя Карпат...
Только не успели на часах сменить циферблат.


[253x538]
илл.N°11: виньетка