5 июня 1981 года Центр здравоохранения в Сан-Франциско сообщил о пагубных последствиях пневмоцистной пневмонии среди гомосексуалистов. Специальные исследования показали, что у больных наблюдается резкое снижение клеточного иммунитета.
Это было первое сообщение о новой болезни, которая через некоторое время получила название СПИД.

В больнице я проживал в одной палате с моим тезкой. Общее у нас было не только имя, но еще и любовь к группе Cure, о каковой зашла речь сразу же, как только я вошел в палату.
- Ты любишь Роберта Смита? - спросил он, а я сразу заулыбался и сказал « Ха!», потому что под музыку альбома Wish прошла вся моя юность и каждую ноту каждой песни я помню наизусть.
- А это кто, ты знаешь? - спросил он и указал на приколотый к двери плакат с изображением Кенни, а я сказал «Нууу!», потому что можно не знать Кайла или Стэна, но не знать Кенни или Картмана просто невозможно.

Так как я любил Роберта Смита и был единственным в отделении, кто знал Кенни, он проникся ко мне нежным и теплым чувством.
Помимо любви к Cure и Южному Парку у него было два гепатита и СПИД, а также незаживающая после операции дырка в боку (из-за ослабленного иммунитета и всего остального) и дикая от этого боль, а еще любимое и совершенно по-моему замечательное выражение "Ебать мой хуй!".
Обезболивающий укол ему делали раз в день, чего не хватало, поэтому он просил меня покупать ему корвалол (ему самому его уже не продавали) и устраивал из него дичайшую вонь даже при всех раскрытых окнах. Он выливал его в ложку, нагревал зажигалкой, что-то там из него выпаривалось и в итоге получалась какая-то обезболивающая фиговина, которую он себе вкалывал и вскоре ненадолго засыпал. А мы сидели с круглыми глазами, потому что воняло его снадобье просто адски.
(Однажды, когда он захотел получить какое-то лекарство, которое давалось при температуре, он потребовал градусник, сначала стучал им по коленке, но поднималась шкала как-то медленно и неубедительно, поэтому он взял зажигалку и... «Ой, бля!». Давясь от смеха, мы ползали по полу и собирали туалетной бумагой раскатившиеся под кроватями ртутные шарики)
Каждый день к нему приезжала жена, маленькая, симпатичная и веселая Катя, кормила его, привозила шприцы и таблетки и рассказывала о злоключениях какого-то их товарища, который лежал тут до меня и который, влюбившись, сбежал в день операции и так и ходит, влюбленный и непрооперированный.

Он был наркоман, мелкий воришка и человек с весьма расплывчатыми нравственными представлениями в отношении некоторых сограждан.
Он был единственным пациентом в отделении, которого весь персонал называл исключительно по имени и нежно любил.
Если бы мы пообщались подольше, я думаю, мы могли бы довольно сильно подружиться. (О возможных, но не случившихся дружбах я еще напишу) Но я быстро выздоровел (на концерте Пелагеи, ха-ха, да здравствует медицина!), а когда через пару дней заехал забрать какие-то бумажки и проведать его, он уже тоже выписался и, с так и не зажившим швом, уехал домой.

Когда я, имея ввиду все его гепатиты и СПИД, задал ему довольно глупый вопрос: «Слушай, а как ты... ну... дальше-то... жить будешь?... Как вообще живется с таким вот?», он весьма удивился, странно на меня посмотрел и сказал:
- Как? Да так же, как и раньше! Как же еще? А чего мне не жить-то? Родители любят, говорят, живи в свое удовольствие, все у тебя будет, ничего тебе делать не надо, жена-красавица любит-заботится, чего ж не жить-то?!