То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу Вас не читать их никому другому.
Так ответил Борис Пастернак Осипу Мандельштаму, когда тот прочитал ему свое знаменитое стихотворение о Сталине.
Пастернак был прав – к литературе и поэзии стихотворение имеет невеликое отношение. Во-первых, потому что само по себе оно не столь уж и замечательно, несмотря на несколько сильных образов. А во-вторых, и это самое главное, задача у этого стихотворения была вовсе не в том, чтобы внести какой-то вклад в сокровищницу литературы.
Не поняв этого, Пастернак неверно оценил и побудительные мотивы Мандельштама. А вслед за ним – и многочисленные исследователи, комментаторы и биографы. Во всяком случае, мне не приходилось встречать какой-либо иной версии, кроме той, что еще в 1933 году, сразу как услышал, высказал Пастернак. Так или иначе, но все рассуждают о том, почему и как Мандельштам решил свести счеты с жизнью. И вот здесь, собственно, Борис был уже не прав.
Потому что это стихотворение не было актом самоубийства.
Оно было актом (или попыткой акта) убийства.
Единственного убийства, на которое способен поэт, художник – убийства дракона с помощью своего искусства.
Мандельштам не хуже Маяковского знал и «силу слов» и «слов набат». И его стихотворение, в ответ на сталинские удары «кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз», бьет самого Сталина и в пах, и в бровь, и во все остальные болезненные (больше для страны, чем для Сталина, разумеется) точки.
Бьет с единственной целью – убить.
Убить дракона, напустившего морок на страну, убить его в себе, в окружающих, даже в слугах самого дракона. Я уверен, что те работники ГПУ, кто читал это стихотворение, не могли злорадно не ухмыльнуться, не могли не почувствовать его жуткой правды и не могли не ощутить похолодевшим нутром, как заворочался и зашипел там дракон, почуявший эту правду, проникшую в его раба.
Ведь это стихотворение – пример так любимого эпохой и ее вождями реализма. Только не социалистического, конечно, а какого-то фантасмагорического реализма, но все равно – несомненного реализма.
На допросах Мандельштам назвал восемнадцать человек, которым он прочитал это стихотворение. Может, их было больше, но вряд ли намного. А ему надо бы читать его не десяткам, а сотням людей, разбрасывать листовки с этим текстом, рассылать по всем редакциям и организациям. Чтобы его прочитали как можно больше людей, чтобы как можно больше людей получили в руки это оружие.
Поэт в этом случае погиб бы конечно же раньше, чем он погиб в действительности, но быть может… кто знает… быть может, и дракон прожил бы меньше, чем он прожил.