Тебе все-таки ужасно не везет. Ты каким-то смутным шестым чувством угадываешь тех, кто разобьет тебе сердце и влюбляешься навеки.

Но тогда, тогда мы оба попали в расставленную ловушку и забыли обо всем на свете. Она любила длинные разноцветные шарфы, цветы, короткие юбки, свою странную, не умеющую мигать собаку и романы Кортасара. Я дарила ей розы, ты смешил ее одуванчиками и удивлял тюльпанами. Когда она смеялась, у тебя даже температура повышалась. Помнишь тот январь, когда ты неделю провалялся у ее ног с температурой плюс десять, счастливый как младенец? Даже самые опытные метеорологи тогда разводили руками и уверяли, что это конец.
Кстати, о ногах. Ноги у нее были изумительные. Точеные. Их хотелось немедленно потрогать. Помнишь, когда мы сидели на набережной и тебе ужжжжасно хотелось погладить ее колени своей рекой, а ты все никак не решался? Волна осторожно лизала кончик ее изумительного большого пальца, и тут же, смутившись, уползала. Ты не решился дотронуться даже до ее божественной щиколотки. Она хохотала, а я ревновала и демонстративно обнимала ее за плечи.
А помнишь тот единственный снимок, где мы втроем? Нам с ней тогда было по восемнадцать, а тебе всего восемьсот сорок семь...Я точно знаю, что ты до сих пор хранишь эту фотку где-то в районе ВДНХ, старательно прикрыв ее тенями фонтанов от посторонних взглядов и укутав сиренью.

Она первая изменила тебе. Полюбила Париж и не таясь, уехала к нему. Ты тогда три дня рыдал градом, как безутешный ребенок. Твоя печаль и обида затопили улицы и испугали жителей. Но я по-прежнему оставалась с тобой.

Через несколько дней и я тебя предам. Ради гордого холодного балтийского города, который никогда не сможет меня полюбить.