Она светилась, огни танцевали, гасли и вспыхивали. На театральной
площади вертелись белые фонари автобусов, зеленые огни трамваев, над бывшим
Мюр и Мерилизом, над десятым надстроенным на него этажом, прыгала
электрическая разноцветная женщина, выбрасывая по буквам разноцветные слова:
"Рабочий кредит". В сквере против Большого театра, где бил ночью
разноцветный фонтан, толкалась и гудела толпа. А над Большим театром
гигантский рупор завывал:
- Антикуриные прививки в Лефортовском ветеринарном институте дала
блестящие результаты. Количество куриных смертей за сегодняшнее число
уменьшилось вдвое.
Затем рупор менял тембр, что-то рычало в нем, над театром вспыхивала и
угасала зеленая струя, и рупор жаловался басом:
- Образована чрезвычайная комиссия по борьбе с куриной чумой в составе
наркомздрава, наркомзема, заведующего животноводством товарища
Птахи-Поросюка, профессоров Персикова и Португалова... и товарища
Рабиновича!.. Новые попытки интервенции!.. - хохотал и плакал как шакал,
рупор, - в связи с куриною чумой!
Театральный проезд, Неглинный и Лубянка пылали белыми и фиолетовыми
полосами, брызгали лучами, выли сигналами, клубились пылью. Толпы народа
теснились у стен у больших листов объявлений, освещенных резкими красными
рефлекторами:
"Под угрозой тягчайшей ответственности воспрещается населению
употреблять в пищу куриное мясо и яйца. Частные торговцы при попытке продажи
их на рынках подвергаются уголовной ответственности с конфискацией всего
имущества. Все граждане, владеющие яйцами, должны в срочном порядке сдать их
в районные отделения милиции".
На крыше "Рабочей газеты" на экране грудой до самого неба лежали куры,
и зеленоватые пожарные, дробясь и искрясь, из шлангов поливали их керосином.
Затем красные волны ходили по экрану, неживой дым распухал и мотался
клочьями, полз струей, выскакивала огненная надпись: "Сожжение куриных
трупов на Ходынке".
Слепыми дырами глядели среди бешено пылающих витрин магазинов,
торгующих до 3 часов ночи, с двумя перерывами на обед и ужин, заколоченные
окна под вывесками: "Яичная торговля. За качество гарантия". Очень часто,
тревожно завывая, мимо милиционеров проносились шипящие машины с надписью:
"Мосздравотдел. Скорая помощь".
- Обожрался еще кто-то гнилыми яйцами, - шуршали в толпе.
В Петровских линиях зелеными и оранжевыми фонарями сиял знаменитый на
весь мир ресторан "Ампир", и в нем на столиках, у переносных телефонов,
лежали картонные вывески, залитые пятнами ликеров: "По распоряжению - омлета
нет. Получены свежие устрицы".
В Эрмитаже, где бусинками жалобно горели китайские фонарики в неживой,
задушенной зелени, на убивающей глаза своим пронзительным светом эстраде
куплетисты Шрамс и Карманчиков пели куплеты, сочиненные поэтами Ардо и
Аргуевым:
Ах, мама, что я буду делать
Без яиц??. -
и грохотали ногами в чечетке.
Театр покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927
году при постановке пушкинского "Бориса Годунова", когда обрушились трапеции
с голыми боярами, выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску,
возвещавшую пьесу писателя Эрендорга "Курий дох" в постановке ученика
Мейерхольда, заслуженного режиссера республики Кухтермана. Рядом, в
Аквариуме, переливаясь рекламными огнями и блестя полуобнаженным женским
телом, в зелени эстрады, под гром аплодисментов, шло обозрение писателя
Ленивцева "Курицыны дети". А по Тверской, с фонариками по бокам морд, шли
вереницею цирковые ослики, несли на себе сияющие плакаты: «В театре Корш
возобновляется "Шантеклэр" Ростана».
Мальчишки-газетчики рычали и выли между колес моторов:
- Кошмарная находка в подземелье! Польша готовится к кошмарной войне!!.
Кошмарные опыты профессора Персикова!!
В цирке бывшего Никитина, на приятно пахнущей навозом коричневой жирной
арене мертвенно-бледный клоун Бом говорил распухшему в клетчатой водянке
Биму:
- Я знаю, отчего ты такой печальный!
- Отциво? - пискливо спрашивал Бим.
- Ты зарыл яйца в землю, а милиция 15-го участка их нашла.
- Га-га-га-га, - смеялся цирк так, что в жилах стыла радостно и
тоскливо кровь и под стареньким куполом веяли трапеции и паутина.
- А-ап! - пронзительно кричали клоуны, и кормленая белая лошадь
выносила на себе чудной красоты женщину, на стройных ногах, в малиновом
трико.
* * * * *
Не глядя ни на кого, никого не замечая, не отвечая на подталкивания и
тихие и нежные зазывания проституток, пробирался по Моховой, вдохновенный и
одинокий, увенчанный неожиданной славой Персиков к огненным часам у манежа.
Здесь, не глядя кругом, поглощенный своими мыслями, он столкнулся со
странным, старомодным человеком, пребольно ткнувшись пальцами прямо в
деревянную кобуру револьвера, висящего у человека на поясе.
- Ах, черт! - пискнул Персиков. - Извините.
- Извиняюсь, - ответил встречный неприятным голосом, и кое-как они
расцепились в людской каше. И профессор, направляясь на Пречистенку, тотчас
забыл о столкновении.
Неизвестно, точно ли хороши были лефортовские ветеринарные прививки,
умелы ли заградительные самарские отряды, удачны ли крутые меры, принятые по
отношению к скупщикам яиц в Калуге и Воронеже, успешно ли работала
чрезвычайная московская комиссия, но хорошо известно, что через две недели
после последнего свидания Персикова с Альфредом в смысле кур в Союзе
республик было совершенно чисто. Кое-где в двориках уездных городков
валялись куриные сиротливые перья, вызывая слезы на глазах, да в больницах
попадались последние из жадных, доканчивая кровавый понос со рвотой. Людских
смертей, к счастью, на всю республику было не более тысячи. Больших
беспорядков тоже не последовало. Обьявился было, правда, в Волоколамске
пророк, возвестивший, что падеж кур вызван ни кем иным как комиссарами, но
особого успеха не имел. На волоколамском базаре побили нескольких
милиционеров, отнимавших кур у баб, да выбили стекла в местном почтово-
телеграфном отделении. По счастью, расторопные волоколамские власти приняли
меры, в результате которых, во-первых, пророк прекратил свою деятельность,
во-вторых, стекла на телеграфе вставили.
Дойдя на севере до Архангельска и Сюмкина Выселка, мор остановился сам
собой по той причине, что идти ему было дальше некуда, - в Белом море, как
известно, куры не водятся. Остановился он и во Владивостоке, ибо далее был
океан. На далеком юге - пропал и затих где-то в выжженых пространствах
Ордубата, Джудьбы и Карабулака, а на западе удивительным образом задержался
как раз на польской и румынской границах. Климат, что ли, там был иной или
сыграли роль заградительные кордонные меры, принятые соседними
правительствами, но факт тот, что мор дальше не пошел. Заграничная пресса
жадно обсуждала неслыханный в истории падеж, а правительство советских
республик, не поднимая никакого шума, работало не покладая рук. Чрезвычайная
комиссия по борьбе с куриной чумой переименовалась в чрезвычайную комиссию
по поднятию и возрождению куроводства в республике, пополнилась новой
чрезвычайной тройкой, в составе шестнадцати товарищей. Был основан
"Доброкур", почетными товарищами председателя в который вошли Персиков и
Португалов. В газетах под их портретами появились заголовки: "Массовая
закупка яиц за границей" и "Господин Юз хочет сорвать яичную компанию".
Прогремел на всю Москву ядовитый фельетон журналиста Колечкина,
заканчивающийся словами: "Не зарьтесь, господин Юз, на наши яйца, - у вас
есть свои!".
Профессор Персиков совершенно измучился и заработался в последние три
недели. Куриные события выбили его из колеи и навалили на него двойную
тяжесть. Целыми вечерами ему приходилось работать в заседании куриных
комиссий и время от времени выносить длинные беседы то с Альфредом Бронским,
то с механическим толстяком. Пришлось вместе с профессором Португаловым и
приват-доцентом Ивановым и Борнгартом анатомировать и микроскопировать кур в
поисках бациллы чумы и даже в течении трех вечеров на скорую руку написать
брошюру: "Об изменениях печени у кур при чуме".
Работал Персиков без особого жара в куриной области, да оно и понятно,
- вся его голова была полна другим - основным и важным - тем, от чего его
оторвала куриная катастрофа, т. е. от красного луча. Расстраивая здоровье,
урывая часы у сна и еды, порою не возвращаясь на Пречистенку, а засыпая на
клеенчатом диване в кабинете института, Персиков ночи напролет возился у
камеры и микроскопа.
К концу июля гонка несколько стихла. Дела переименованной комиссии
вошли в нормальное русло, и Персиков вернулся к нарушенной работе.
Микроскопы были заряжены новыми препаратами, в камере под лучом зрела со
сказочной быстротой рыбья и лягушачья икра. Из Кенигсберга на аэроплане
привезли специально заказанные стекла, и в последних числах июля, под
наблюдением Иванова, механики соорудили две новых больших камеры, в которых
луч достигал у основания ширины папиросной коробки, а в раструбе - целого
метра. Персиков радостно потер руки и начал готовиться к каким-то
таинственным и сложным опытам. Прежде всего, он по телефону сговорился с
народным комиссаром просвещения, и трубка наквакала ему самое любезное и
всяческое содействие, а затем Персиков по телефону же вызвал товарища
Птаху-Поросюка, заведующего отделом животноводства при верховной комиссии.
Встретил Персиков со стороны Птахи самое теплое внимание. Дело шло о большом
заказе за границей для профессора Персикова. Птаха сказал в телефон, что он
тотчас телеграфирует в Берлин и Нью-Йорк. После этого из Кремля
осведомились, как у Персикова идут дела, и важный и ласковый голос спросил,
не нужен ли Персикову автомобиль?
- Нет, благодарю вас. Я предпочитаю ездить в трамвае, - ответил
Персиков.
- Но почему же? - спросил таинственный голос и снисходительно
усмехнулся.
С Персиковым все вообще разговаривали или с почтением и ужасом, или же
ласково усмехаясь, как маленькому, хоть и крупному ребенку.
- Он быстрее ходит, - ответил Персиков, после чего звучный басок в
телефон ответил:
- Ну, как хотите.
Прошла еще неделя, причем Персиков, все более отдаляясь от затихающих
куриных вопросов, всецело погрузился в изучение луча. Голова его от
бессонных ночей и переутомления стала светла, как бы прозрачна и легка.
Красные кольца не сходили теперь с его глаз, и почти всякую ночь Персиков
ночевал в институте... Один раз он покинул зоологическое прибежище, чтобы в
громадном зале Цекубу на Пречистенке сделать доклад о своем луче и о
действии его на яйцеклетку. Это был гигантский триумф зоолога-чудака. В
колонном зале от всплеска рук что-то сыпалось и рушилось с потолков и
шипящие дуговые трубки заливали светом черные смокинги цекубистов и белые
платья женщин. На эстраде, рядом с кафедрой, сидела на стеклянном столе,
тяжко дыша и серея, на блюде влажная лягушка величиною с кошку. На эстраду
бросали записки. В числе их было семь любовных, и их Персиков разорвал. Его
силой вытаскивал на эстраду представитель Цекубу, чтобы кланяться. Персиков
кланялся раздраженно, руки у него были потные, мокрые, и черный галстук
сидел не под подбородком, а за левым ухом. Перед ним в дыхании и в тумане
были сотни желтых лиц и мужских белых грудей, и вдруг желтая кобура
пистолета мелькнула и пропала где-то за белой колонной. Персиков ее смутно
заметил и забыл. Но, уезжая после доклада, спускаясь по малиновому ковру
лестницы, он вдруг почувствовал себя нехорошо. На миг заслонило черным яркую
люстру в вестибюле, и Персикову стало смутно, тошновато... Ему почудилась
гарь, показалось, что кровь течет у него липко и жарко по шее... И дрожащею
рукой схватился профессор за перила.
- Вам нехорошо, Владимир Ипатьевич? - набросились со всех сторон
встревоженные голоса.
- Нет, нет, - ответил Персиков, оправляясь, - просто я переутомился...
да... Позвольте мне стакан воды.
* * * * *
Был очень солнечный августовский день. Он мешал профессору, поэтому
шторы были опущены. Один гибкий на ножке рефлектор бросал пучок острого
света на стеклянный стол, заваленный инструментами и стеклами. Отвалив
спинку винтящегося кресла, Персиков в изнеможении курил и сквозь полосы дыма
смотрел мертвыми от усталости, но довольными глазами в приоткрытую дверь
камеры, где, чуть подогревая и без того душный и нечистый воздух в кабинете,
тихо лежал красный сноп луча.
В дверь постучали.
- Ну? - спросил Персиков.
Дверь мягко скрипнула, и вошел Панкрат. Он сложил руки по швам и,
бледнея от страха перед божеством, сказал так:
- Там до вас, господин профессор, Рокк пришел.
Подобие улыбки показалось на щеках ученого. Он сузил глазки и молвил:
- Это интересно. Только я занят.
- Они говорят, что с казенной бумагой с Кремля.
- Рок с бумагой? Редкое сочетание, - вымолвил Персиков и добавил, -
ну-ка, давай его сюда!
- Слушаю-с, - ответил Панкрат и как уж исчез за дверью.
Через минуту она скрипнула опять, и появился на пороге человек.
Персиков скрипнул на винте и уставился в пришедшего поверх очков через
плечо. Персиков был слишком далек от жизни, он ею не интересовался, но тут
даже Персикову бросилась в глаза основная и главная черта вошедшего
человека. Он был страшно старомоден. В 1919 году этот человек был бы
совершенно уместен на улицах столицы, он был бы терпим в 1924 году, в начале
его, но в 1928 году он был странен. В то время, как наиболее даже отставшая
часть пролетариата - пекаря - ходили в пиджаках, когда в Москве редкостью
был френч - старомодный костюм, оставленный окончательно в конце 1924 года,
на вошедшем была кожаная двубортная куртка, зеленые штаны, на ногах обмотки
и штиблеты, а на боку огромный старой конструкции пистолет маузер в желтой
кобуре. Лицо вошедшего произвело на Персикова то же впечатление, что и на
всех - крайне неприятное впечатление. Маленькие глазки сомтрели на весь мир
изумленно и в то же время уверенно, что-то развязное было в коротких ногах с
плоскими ступнями. Лицо иссиня-бритое. Персиков сразу нахмурился. Он
безжалостно похрипел винтом и, глядя на вошедшего уже не поверх очков, а
сквозь них, молвил:
- Вы с бумагой? Где же она?
Вошедший, видимо, был ошеломлен тем, что увидел. Вообще он был мало
способен смущаться, но тут смутился. Судя по глазкам, его поразил прежде
всего шкап в 12 полок, уходивший в потолок и битком набитый книгами. Затем,
конечно, камеры, в которых, как в аду, мерцал малиновый, разбухший в стеклах
луч. И сам Персиков в полутьме у острой иглы луча, выпадавшего из
рефлектора, был достаточно странен и величественен в винтовом кресле.
Пришелец вперил в него взгляд, в котором явственно прыгали искры почтения
сквозь самоуверенность, никакой бумаги не подал, а сказал:
- Я Александр Семенович Рокк!
- Ну-с? Так что?
- Я назначен заведующим показательным совхозом "Красный луч", - пояснил
пришлый.
- Ну-с?
- И вот к вам, товарищ, с секретным отношением.
- Интересно было бы узнать. Покороче, если можно.
Пришелец расстегнул борт куртки и высунул приказ, напечатанный на
великолепной плотной бумаге. Его он протянул Персикову. А затем без
приглашения сел на винтящийся табурет.
- Не толкните стол, - с ненавистью сказал Персиков.
Пришелец испуганно оглянулся на стол, на дальнем краю которого в сыром
темном отверстии мерцали безжизненно, как изумруды, чьи-то глаза. Холодом
веяло от них.
Лишь только Персиков прочитал бумагу, он поднялся с табурета и бросился
к телефону. Через несколько секунд он уже говорил торопливо и в крайней
степени раздражения:
- Простите... Я не могу понять... Как же так? Я... без моего согласия,
совета... Да ведь он черт знает что наделает!!
Тут незнакомец повернулся крайне обиженно на табурете.
- Извиняюсь, - начал он, - я завед...
Но Персиков махнул на него крючочком и продолжал:
- Извините, я не могу понять... Я, наконец, категорически протестую. Я
не даю своей санкции на опыты с яйцами... Пока я сам не попробую их...
Что-то квакало и постукивало в трубке, и даже издали было понятно, что
голос в трубке, снисходительный, говорит с малым ребенком. Кончилось тем,
что багровый Персиков с громом повесил трубку и мимо нее в стену сказал:
- Я умываю руки.
Он вернулся к столу, взял с него бумагу, прочитал ее раз сверху вниз
поверх очков, затем снизу вверх сквозь очки, и вдруг взвыл:
- Панкрат!
Панкрат появился в дверях, как будто поднялся по трапу в опере.
Персиков глянул на него и рявкнул:
- Выйди вон, Панкрат!
И Панкрат, не выразив на своем лице ни малейшего изумления, исчез.
Затем Персиков повернулся к пришельцу и заговорил:
- Извольте-с... Повинуюсь. Не мое дело. Да мне и неинтересно.
Пришельца профессор не столько обидел, сколько изумил.
- Извиняюсь, - начал он, - вы же, товарищ?..
- Что вы все товарищ да товарищ... - хмуро пробубнил Персиков и смолк.
"Однако", - написалось на лице у Рокка.
- Изви...
- Так вот-с, пожалуйста, - перебил Персиков, - вот дуговой шар. От него
вы получаете путем передвижения окуляра, - Персиков щелкнул крышкой камеры,
похожей на фотографический аппарат, - пучок, который вы можете собрать путем
передвижения объективов, вот N 1... и зеркало N 2, - Персиков погасил луч,
опять зажег его на полу асбестовой камеры, - а на полу в луче можете
разложить все, что вам нравится, и делать опыты. Чрезвычайно просто, не
правда ли?
Персиков хотел выразить иронию и презрение, но пришелец их не заметил,
внимательно блестящими глазками всматриваясь в камеру.
- Только предупреждаю, - продолжал Персиков, - руки не следует совать в
луч, потому что, по моим наблюдениям, он вызывает разрастание эпителия... А
злокачественны они или нет, я, к сожалению, еще не мог установить.
Тут пришелец проворно спрятал свои руки за спину, уронив кожаный
картуз, и поглядел на профессора. Его руки были насквозь прожжены йодом, а
правая у кисти забинтована.
- А как же вы, профессор?
- Можете купить резиновые перчатки у Швабе на Кузнецком, раздраженно
ответил профессор. - Я не обязан об этом заботиться.
Тут Персиков посмотрел на пришельца словно в лупу.
- Откуда вы взялись? Вообще... Почему вы?..
Рокк, наконец, обиделся сильно.
- Извини...
- Ведь нужно же знать, в чем дело!.. Почему вы уцепились за этот луч?..
- Потому, что это величайшей важности дело...
- Ага. Величайшей? Тогда... Панкрат!
И когда Панкрат появился:
- Погоди, Панкрат, я подумаю.
И Панкрат покорно исчез.
- Я, - говорил Персиков, - не могу понять вот чего: почему нужна такая
спешность и секрет?
- Вы, профессор, меня уже сбили с панталыку, - ответил Рокк, - вы же
знаете, что куры издохли все до единой.
- Ну так что же из этого? - завопил Персиков, - что же вы хотите их
воскресить моментально, что ли? И почему при помощи еще не изученного луча?
- Товарищ профессор, - ответил Рокк, - вы меня, честное слово,
сбиваете. Я вам говорю, что нам необходимо возобновить у себя куроводство,
потому что за границей пишут про нас всякие гадости. Да.
- И пусть себе пишут...
- Ну, знаете, - загадочно ответил Рокк и покрутил головой.
- Кому, желал бы я знать, пришла в голову мысль растить кур из яиц...
- Мне, - ответил Рокк.
- Угу... Тэк-с... А почему, позвольте узнать? Откуда вы узнали о
свойствах луча?
- Я, профессор, был на вашем докладе.
- Я с яйцами еще не делал!.. Только собираюсь!
- Ей-богу, выйдет, - убедительно вдруг и задушевно сказал Рокк, - ваш
луч такой знаменитый, что хоть слонов можно вырастить, не только цыплят.
- Знаете что, - молвил Персиков, - вы не зоолог? Нет? Жаль. . Из вас
вышел бы очень смелый экспериментатор... Да... только вы рискуете...
получить неудачу... и только у меня отнимаете время...
- Мы вам вернем камеры. Что значит?
- Когда?
- Да вот, я выведу первую партию.
- Как вы это уверенно говорите! Хорошо-с. Панкрат!
- У меня есть с собой люди, - сказал Рокк, - и охрана...
К вечеру кабинет Персикова осиротел... Опустели столы. Люди Рокка
увезли три большие камеры, оставив профессору только первую, его маленькую,
с которой он начинал опыты.
Надвигались июльские сумерки, серость овладела институтом, потекла по
коридорам. В кабинете слышались монотонные шаги - это Персиков, не зажигая
огня, мерил большую комнату от окна к дверям... Странное дело: в этот вечер
необъяснимо тоскливое настроение овладело людьми, населяющими институт, и
животными. Жабы почему-то подняли особенно тоскливый концерт и стрекотали
зловеще и предостерегающе. Панкрату пришлось ловить в коридорах ужа, который
ушел из своей камеры, и когда он его поймал, вид у ужа был такой, словно тот
собирался куда глаза глядят, лишь бы только уйти.
В глубоких сумерках прозвучал звонок из кабинета Персикова. Панкрат
появился на пороге. И увидал странную картину. Ученый стоял одиноко посреди
кабинета и глядел на столы. Панкрат кашлянул и замер.
- Вот, Панкрат, - сказал Персиков и указал на опустевший стол.
Панкрат ужаснулся. Ему показалось, что глаза у профессора в сумерках
заплаканы. Это было так необыкновенно, так страшно.
- Так точно, - плаксиво ответил Панкрат и подумал: "Лучше б ты уж
наорал на меня!"
- Вот, - повторил Персиков, и губы у него дрогнули точно так же, как у
ребенка, у которого отняли ни с того, ни с сего любимую игрушку.
- Ты знаешь, дорогой Панкрат, - продолжал Персиков, отворачиваясь к
окну, - жена-то моя, которая уехала пятнадцать лет назад, в оперетку она
поступила, а теперь умерла, оказывается... Вот история, Панкрат милый... Мне
письмо прислали...
Жабы кричали жалобно, и сумерки одевали профессора, вот она... ночь.
Москва... где-то какие-то белые шары за окнами загорались... Панкрат,
растерявшись, тосковал, держа от страха руки по швам...
- Иди, Панкрат, - тяжело вымолвил профессор и махнул рукой, - ложись
спать, миленький, голубчик, Панкрат.
И наступила ночь. Панкрат выбежал из кабинета почему-то на цыпочках,
пробежал в свою каморку, разрыл тряпье в углу, вытащил из-под него початую
бутылку русской горькой и разом выхлюпнул около чайного стакана. Закусил
хлебом с солью, и глаза его несколько повеселели.
Поздним вечером, уже ближе к полуночи, Панкрат, сидя босиком на скамье
в скупо освещенном вестибюле, говорил бессонному дежурному котелку,
почесывая грудь под ситцевой рубахой.
- Лучше б убил, ей бо...
- Неужто плакал? - с любопытством спрашивал котелок.
- Ей... бо... - уверял Панкрат.
- Великий ученый, - согласился котелок, - известно, лягушка жены не
заменит.
- Никак, - согласился Панкрат.
Потом он подумал и добавил:
- Я свою бабу подумываю выписать сюды... Чего ей в самом деле в деревне
сидеть. Только она гадов этих не выносит нипочем...
- Что говорить, пакость ужаснейшая, - согласился котелок.
Из кабинета ученого не слышно было ни звука. Да и света в нем не было.
Не было полоски под дверью.
Положительно нет прекраснее времени, нежели зрелый август в Смоленской
хотя бы губернии. Лето 1928 года было, как известно, отличнейшее, с дождями
весной вовремя, с полным жарким солнцем, с отличным урожаем... Яблоки в
бывшем имении Шереметевых зрели... леса зеленели, желтизной квадратов лежали
поля... Человек-то лучше становится на лоне природы. И не так уж неприятен
показался бы Александр Семенович, как в городе. И куртки противной на нем не
было. Лицо его медно загорело, ситцевая расстегнутая рубашка показывала
грудь, поросшую густейшим черным волосом, на ногах были парусиновые штаны. И
глаза его успокоились и подобрели.
Александр Семенович оживленно сбежал с крыльца с колоннадой, на коей
была прибита вывеска под звездой: «Совхоз "Красный луч"», и прямо к
автомобилю-полугрузовичку, привезшему три черных камеры под охраной.
Весь день Александр Семенович хлопотал со своими помощниками,
устанавливая камеры в бывшем зимнем саду - оранжерее Шереметевых... К вечеру
все было готово. Под стеклянным потолком загорелся белый матовый шар, на
кирпичах устанавливали камеры, и механик, приезжавший с камерами, пощелкав и
повертев блестящие винты, зажег на асбестовом полу в черных ящиках красный
таинственный луч.
Александр Семенович хлопотал, сам влезал на лестницу, проверяя провода.
На следующий день вернулся со станции тот же полугрузовичок и выплюнул
три ящика, великолепной гладкой фанеры, кругом оклеенной ярлыками и белыми
по черному надписями:
“Vorsicht!! Eier!!”
“Осторожно: яйца!!»
- Что же так мало прислали? - удивился Александр Семенович, однако
тотчас захлопотался и стал распаковывать яйца. Распаковывание происходило
все в той же оранжерее и принимали в нем участие: сам Александр Семенович;
его необыкновенной толщины жена Маня; кривой бывший садовник бывших
Шереметевых, а ныне служащий в совхозе на универсальной должности сторожа;
охранитель, обреченный на житье в совхозе; и уборщица Дуня. Это не Москва, и
все здесь носило более простой, семейный и дружественный характер. Александр
Семенович распоряжался, любовно посматривая на ящики, выглядевшие таким
солидным компактным подарком, под нежным закатным светом верхних стекол
оранжереи. Охранитель, винтовка которого мирно дремала у дверей, клещами
взламывал скрепы и металлические обшивки. Стоял треск... Сыпалась пыль.
Александр Семенович, шлепая сандалиями, суетился возле ящиков.
- Вы потише, пожалуйста, - говорил он охранителю. - Осторожнее. Что же
вы, не видите - яйца?
- Ничего, - хрипел уездный воин, буравя, - сейчас...
Тр-р-р... и сыпалась пыль.
Яйца оказались упакованными превосходно: под деревянной крышкой был
слой парафиновой бумаги, затем промокательной, затем следовал плотный слой
стружек, затем опилки, и в них замелькали белые головки яиц.
- Заграничной упаковочки, - любовно говорил Александр Семенович, роясь
в опилках, - это вам не то, что у нас. Маня, осторожнее, ты их побьешь.
- Ты, Александр Семенович, сдурел, - отвечала жена, - какое золото,
подумаешь. Что я, никогда яиц не видала? Ой!.. какие большие!
- Заграница, - говорил Александр Семенович, выкладывая яйца на
деревянный стол, - разве это наши мужицкие яйца... Все, вероятно,
брамапутры, черт их возьми! немецкие...
- Известное дело, - подтвердил охранитель, любуясь яйцами.
- Только не понимаю, чего они грязные, - говорил задумчиво Александр
Семенович... - Маня, ты присматривай. Пускай дальше выгружают, а я иду на
телефон.
И Александр Семенович отправился на телефон в контору совхоза через
двор.
Вечером в кабинете зоологического института затрещал телефон. Профессор
Персиков взъерошил волосы и подошел к аппарату.
- Ну? - спросил он.
- С вами сейчас будет говорить провинция, - тихо с шипением отозвалась
трубка женским голосом.
- Ну. Слушаю, - брезгливо спросил Персиков в черний рот телефона. В том
что-то щелкало, а затем дальний мужской голос сказал в ухо встревоженно:
- Мыть ли яйца, профессор?
- Что такое? Что? Что вы спрашиваете? - раздражился Персиков. - Откуда
говорят?
- Из Никольского, Смоленской губернии, - ответила трубка.
- Ничего не понимаю. Никакого Никольского не знаю. Кто это?
- Рокк, - сурово сказала трубка.
- Какой Рокк? Ах, да... это вы... так что вы спрашиваете?
- Мыть ли их?.. прислали из-за границы мне партию куриных яиц...
- Ну?
- А они в грязюке в какой-то...
- Что-то вы путаете... Как они могут быть в "грязюке", как вы
выражаетесь? Ну, конечно, может быть немного... помет присох... или
что-нибудь еще...
- Так не мыть?
- Конечно, не нужно... Вы, что, хотите уже заряжать яйцами камеры?
- Заряжаю. Да, - ответила трубка.
- Гм, - хмыкнул Персиков.
- Пока, - цокнула трубка и стихла.
- "Пока", - с ненавистью повторил Персиков приват-доценту Иванову, -
как вам нравится этот тип, Петр Степанович?
- Это он? Воображаю, что он там напечет из этих яиц.
- Д... д... д...- заговорил Персиков злобно. - Вы вообразите, Петр
Степанович... Ну, прекрасно... очень возможно, что на дейтероплазму куриного
яйца луч окажет такое же действие, как и на плазму голых. Очень возможно,
что куры у него вылупятся... Но, ведь, ни вы, ни я не можем сказать, какие
это куры будут... может быть, они ни к черту негодные куры. Может быть, они
подохнут через два дня. Может быть, их есть нельзя! А разве я поручусь, что
они будут стоять на ногах. Может быть, у них кости ломкие. - Персиков вошел
в азарт и махал ладонью и загибал пальцы.
- Совершенно верно, - согласился Иванов.
- Вы можете поручиться, Петр Степанович, что они дадут поколение? Может
быть, этот тип выведет стерильных кур. Догонит их до величины собаки, а
потомства от них жди потом до второго пришествия.
- Нельзя поручиться, - согласился Иванов.
- И какая развязность, - расстраивал сам себя Персиков, - бойкость
какая-то! И, ведь, заметьте, что этого прохвоста мне же поручили
инструктировать. - Персиков указал на бумагу, доставленную Рокком (она
валялась на экспериментальном столе)... - а как я его буду, этого невежду,
инструктировать, когда я сам по этому вопросу ничего сказать не могу.
- А отказаться нельзя было? - спросил Иванов.
Персиков побагровел, взял бумагу и показал ее Иванову. Тот прочел ее и
иронически усмехнулся.
- М-да... - сказал он многозначительно.
- И, ведь, заметьте... Я своего заказа жду два месяца и о нем ни слуху,
ни духу. А этому моментально и яйца прислали и вообще всяческое
содействие...
- Ни черта у него не выйдет, Владимир Ипатьевич. И просто кончится тем,
что вернут нам камеры.
- Да если бы скорее, а то ведь они же мои опыты задерживают.
- Да вот это скверно. У меня все готово.
- Вы скафандры получили?
- Да, сегодня утром.
Персиков несколько успокоился и оживился.
- Угу... Я думаю, мы так сделаем. Двери операционной можно будет
наглухо закрыть, а окно мы откроем...
- Конечно, - согласился Иванов.
- Три шлема?
- Три. Да.
- Ну вот-с... Вы, стало быть, я и кого-нибудь из студентов можно
назвать. Дадим ему третий шлем.
- Гринмута можно.
- Это который у вас сейчас с саламандрами работает?.. гм... он
ничего... хотя, позвольте, весной он не мог сказать, как устроен
плавательный пузырь у голозубых, - злопамятно добавил Персиков.
- Нет, он ничего... Он хороший студент, - заступился Иванов.
- Придется уж не поспать одну ночь, - продолжал Персиков, - только вот
что, Петр Степанович, вы проверьте газ, а то черт их знает, эти доброхимы
ихние. Пришлют какую-нибудь гадость.
- Нет, нет, - и Иванов замахал руками, - вчера я уже пробовал. Нужно
отдать им справедливость, Владимир Ипатьевич, превосходный газ.
- Вы на ком пробовали?
- На обыкновенных жабах. Пустишь струйку - мгновенно умирают. Да,
Владимир Ипатьевич, мы еще так сделаем. Вы напишите отношение в Гепеу, чтобы
вам прислали электрический револьвер.
- Да я не умею с ним обращаться...
- Я на себя беру, - ответил Иванов, - мы на Клязьме из него стреляли,
шутки ради... там один гепеур со мной жил... Замечательная штука. И просто
чрезвычайно... Бьет бесшумно, шагов на сто и наповал. Мы в ворон стреляли...
По-моему, даже и газа не нужно.
- Гм... - это остроумная идея... Очень. - Персиков пошел в угол, взял
трубку и квакнул...
- Дайте-ка мне эту, как ее... Лубянку...
* * * * *
Дни стояли жаркие до чрезвычайности. Над полями было ясно видно, как
переливается прозрачный, жирный зной. А ночи чудные, обманчивые, зеленые.
Луна светила и такую красоту навела на бывшее именье Шереметевых, что ее
невозможно выразить. Дворец- совхоз, словно сахарный, светился, в парке тени
дрожали, а пруды стали двухцветными пополам - косяком лунный столб, а
половина бездонная тьма. В пятнах луны можно было свободно читать
"Известия", за исключением шахматного отдела, набранного мелкой нонпарелью.
Но в такие ночи никто "Известия", понятное дело, не читал... Дуня-уборщица
оказалась в роще за совхозом и там же оказался, вследствие совпадения,
рыжеусый шофер потрепанного совхозовского грузовичка. Что они там делали -
неизвестно. Приютились они в непрочной тени вяза, прямо на разостланном
пальто шофера. В кухне горела лампочка, там ужинали два огородника, а мадам
Рокк в белом капоте сидела на колонной веранде и мечтала, глядя на
красавицу-луну.
В 10 часов вечера, когда замолкли звуки в деревне Концовке,
расположенной за совхозом, идиллический пейзаж огласился прелестными нежными
звуками флейты. Выразить немыслимо, до чего они были уместны над рощами и
бывшими колоннами шереметевского дворца. Хрупкая трель из "Пиковой дамы"
смешала в дуэте свой голос с голосом страстной Полины и унеслась в лунную
высь, как видение старого и все-таки бесконечно милого, до слез
очаровывающего режима.
- Угасают... Угасают... -
свистала, переливая и вздыхая, флейта.
Замерли рощи, и Дуня, гибельная, как лесная русалка, слушала, приложив
щеку к жесткой, рыжей и мужественной щеке шофера.
- А хорошо дудит, сукин сын, - сказал шофер, обнимая Дуню за талию
мужественной рукой.
Игра на флейте сам заведующий совхозом Александр Семенович Рокк, и
играл, нужно отдать ему справедливость, превосходно. Дело в том, что некогда
флейта была специальностью Александра Семеновича. Вплоть до 1917 года он
служил в известном концертном ансамбле маэстро Петухова, ежевечерно
оглашавшем стройными звуками фойе уютного кинематографа "Волшебные грезы" в
городе Екатеринославле. Но великий 1917 год, переломивший карьеру многих
людей, и Александра Семеновича повел по новым путям. Он покинул "Волшебные
грезы" и пыльный звездный сатин в фойе и бросился в открытое море войны и
революции, сменив флейту на губительный маузер. Его долго швыряло по волнам,
неоднократно выплескивая то в Крыму, то в Москве, то в Туркестане, то даже
во Владивостоке. Нужна была именно революция, чтобы вполне выявить
Александра Семеновича. Выяснилось, что этот человек положительно велик, и,
конечно, не в фойе "Грез" ему сидеть. Не вдаваясь в долгие подробности,
скажем, что последний 1927 и начало 1928-го года застали Александра
Семеновича в Туркестане, где он, во-первых, редактировал огромную газету, а
засим, как местный член высшей хозяйственной комиссии, прославился своими
изумительными работами по орошению туркестанского края. В 1928 году Рокк
прибыл в Москву и получил вполне заслуженный отдых. Высшая комиссия той
организации, билет которой с честью носил в кармане
провинциально-старомодный человек, сменила его и назначила ему должность
спокойную и почетную. Увы! Увы! На горе республике кипучий мозг Александра
Семеновича не потух, в Москве Рокк столкнулся с изобретением Персикова и в
номерах на Тверской "Красный Париж" родилась у Александра Семеновича идея,
как при помощи луча Персикова возродить в течение месяца кур в республике.
Рокка выслушали в комиссии животноводства, согласились с ним, и Рокк пришел
с плотной бумагой к чудаку зоологу.
Концерт над стеклянными водами и рощами и парком уже шел к концу, как
вдруг произошло нечто, которое прервало его раньше времени. Именно, в
Концовке собаки, которым по времени уже следовало бы спать, подняли вдруг
невыносимый лай, который постепенно перешел в общий мучительный вой. Вой,
разрастаясь, полетел по полям, и вою вдруг ответил трескучий в миллион
голосов концерт лягушек на прудах. Все это было так жутко, что показалось
даже на мгновенье, будто померкла таинственная колдовская ночь.
Александр Семенович оставил флейту и вышел на веранду.
- Маня, ты слышишь!? Вот проклятые собаки... Чего они, как ты думаешь,
разбесились?
- Откуда я знаю? - ответила Маня, глядя на луну.
- Знаешь, Манечка, пойдем посмотрим на яички, - предложил Александр
Семенович.
- Ей-богу, Александр Семенович, ты совсем помешался со своими яйцами и
курами. Отдохни ты немножко!
- Нет, Манечка, пойдем.
В оранжерее горел яркий шар. Пришла и Дуня с горящим лицом и блестящими
глазами. Александр Семенович нежно открыл контрольные стекла, и все стали
поглядывать внутрь камер. На белом асбестовом полу лежали правильными рядами
испещренные пятнами ярко-красные яйца, в камерах было беззвучно... а шар
вверху в 15000 свечей тихо шипел.
- Эх, выведу я цыпляток! - с энтузиазмом говорил Александр Семенович,
заглядывая то с боку в контрольные прорези, то сверху, через широкие
вентиляционные отверстия, - вот увидите... Что? Не выведу?
- А вы знаете, Александр Семенович, - сказала Дуня, улыбаясь, - мужики
в Концовке говорили, что вы антихрист. Говорят, что ваши яйца дьявольские.
Грех машиной выводить. Убить вас хотели.
Александр Семенович вздрогнул и повернулся к жене. Лицо его пожелтело.
- Ну, что вы скажете? Вот народ! Ну что вы сделаете с таким народом? А?
Манечка, надо будет им собрание сделать... Завтра вызову из уезда
работников. Я им сам скажу речь. Надо будет вообще тут поработать... А то
это медвежий какой-то угол...
- Темнота, - молвил охранитель, расположившийся на своей шинели у двери
оранжереи.
Следующий день ознаменовался страннейшими и необъяснимыми
происшествиями. Утром, при первом же блеске солнца, рощи, которые
приветствовали обычно светило неумолчным и мощным стрекотанием птиц,
встретили его полным безмолвием. Это было замечено решительно всеми. Словно
перед грозой. Но никакой грозы и в помине не было. Разговоры в совхозе
приняли странный и двусмысленный для Александра Семеновича оттенок и в
особенности потому, что со слов дяди, по прозвищу Козий Зоб, известного
смутьяна и мудреца из Концовки, стало известно, что якобы все птицы
собрались в косяки и на рассвете убрались куда-то из Шереметева вон, на
север, что было просто глупо. Александр Семенович очень расстроился и целый
день потратил на то, чтобы созвониться с городом Грачевкой. Оттуда обещали
Александру Семеновичу прислать дня через два ораторов на две темы -
международное положение и вопрос о Доброкуре.
Вечер тоже был не без сюрпризов. Если утром умолкли рощи, показав
вполне ясно, как подозрительно-неприятна тишина деревьев, если в полдень
убрались куда-то воробьи с совхозного двора, то к вечеру умолк пруд в
Шереметевке. Это было поистине изумительно, ибо всем в окрестностях на сорок
верст было превосходно известно знаменитое стрекотание шереметевских
лягушек. А теперь они словно вымерли. С пруда не доносилось ни одного
голоса, и беззвучно стояла осока. Нужно признаться, что Александр Семенович
окончательно расстроился. Об этих происшествиях начали толковать и толковали
самым неприятным образом, т.е. за спиной Александра Семеновича.
- Действительно, это странно, - сказал за обедом Александр Семенович
жене, - я не могу понять, зачем этим птицам понадобилось улетать?
- Откуда я знаю? - ответила Маня. - Может быть, от твоего луча?
- Ну ты, Маня, обыкновеннейшая дура, - ответил Александр Семенович,
бросив ложку, - ты - как мужики. При чем здесь луч?
- А я не знаю. Оставь меня в покое.
Вечером произошел третий сюрприз - опять взвыли собаки в Концовке, и
ведь как! Над лунными полями стоял непрерывный стон, злобные тоскливые
стенания.
Вознаградил себя Александр Семенович еще сюрпризом, но уже приятным, а
именно в оранжерее. В камерах начал слышаться беспрерывный стук в красных
яйцах. «Токи... токи... токи... токи...» - стучало то в одном, то в другом,
то в третьем яйце.
Стук в яйцах был триумфальным стуком для Александра Семеновича. Тотчас
были забыты странные происшествия в роще и на пруде. Сошлись все в
оранжерее: и Маня, и Дуня, и сторож, и охранитель, оставивший винтовку у
двери.
- Ну, что? Что вы скажете? - победоносно спрашивал Александр Семенович.
Все с любопытством наклоняли уши к дверцам первой камеры.
- Это они клювами стучат, цыплятки, - продолжал, сияя, Александр
Семенович. - Не выведу цыпляток, скажете? Нет, дорогие мои, - и от избытка
чувств он похлопал охранителя по плечу. - Выведу таких, что вы ахнете.
Теперь мне в оба смотреть, - строго добавил он. - Чуть только начнут
вылупляться, сейчас же мне дать знать.
- Хорошо, - хором ответили сторож, Дуня и охранитель.
«Таки... таки... таки...» - закипало то в одном, то в другом яйце
первой камеры. Действительно, картина на глазах нарождающейся новой жизни в
тонкой отсвечивающей кожуре была настолько интересна, что все общество еще
долго просидело на опрокинутых ящиках, глядя, как в загадочном мерцающем
свете созревали малиновые яйца. Разошлись спать довольно поздно, когда над
совхозом и окрестностями разлилась зеленоватая ночь. Была она загадочна и
даже, можно сказать, страшна, вероятно потому, что нарушал ее полное
молчание то и дело начинающийся беспричинный тоскливейший и ноющий вой собак
в Концовке. Чего бесились проклятые псы - совершенно неизвестно.
Наутро Александра Семеновича ожидала неприятность. Охранитель был
крайне сконфужен, руки прикладывал к сердцу, клялся и божился, что не спал,
но ничего не заметил.
- Непонятное дело, - уверял охранитель, - я тут непричинен, товарищ
Рокк.
- Спасибо вам, и от души благодарен, - распекал его Александр
Семенович, - что вы, товарищ, думаете? Зачем вас поставили? Смотреть. Так вы
мне и скажите, куда они делись? Ведь вылупились они? Значит, удрали. Значит,
вы дверь оставили открытой да и ушли себе сами. Чтоб были мне цыплята!
- Некуда мне ходить. Что я, своего дела не знаю, - обиделся наконец
воин. - Что вы меня попрекаете даром, товарищ Рокк!
- Куды ж они подевались?
- Да я почем знаю, - взбесился наконец воин, - что я их, укараулю
разве? Я зачем поставлен. Смотреть, чтобы камеры никто не упер, я и исполняю
свою должность. Вот вам камеры. А ловить ваших цыплят я не обязан по закону.
Кто его знает, какие у вас цыплята вылупятся, может, их на велосипеде не
догонишь!
Александр Семенович несколько осекся, пробурчал еще что-то и впал в
состояние изумления. Дело-то на самом деле было странное. В первой камере,
которую зарядили раньше всех, два яйца, помещающиеся у самого основания
луча, оказались взломанными. И одно из них даже откатилось в сторону.
Скорлупа валялась на асбестовом полу, в луче.
- Черт их знает, - бормотал Александр Семенович, - окна заперты, не
через крышу же они улетели!
Он задрал голову и посмотрел туда, где в стеклянном переплете крыши
было несколько широких дыр.
- Что вы, Александр Семенович, - крайне удивилась Дуня, - станут вам
цыплята летать. Они тут где-нибудь... Цып... цып... цып... - начала она
кричать и заглядывать в углы оранжереи, где стояли пыльные цветочные вазоны,
какие-то доски и хлам. Но никакие цыплята нигде не отзывались.
Весь состав служащих часа два бегал по двору совхоза, разыскивая
проворных цыплят, и нигде ничего не нашел. День прошел крайне возбужденно.
Караул камер был увеличен еще сторожем, и тому был дан строжайший приказ,
каждые четверть часа заглядывать в окна камер и, чуть что, звать Александра
Семеновича. Охранитель сидел насупившись у дверей, держа винтовку между колен. Александр Семенович совершенно захлопотался и только во втором часу пообедал. После обеда он поспал часок в прохладной тени на бывшей оттоманке Шереметева, напился совхозовского сухарного кваса, сходил в оранжерею и убедился, что теперь там все в полном порядке. Старик сторож лежал животом на рогоже и, мигая, смотрел в контрольное стекло первой камеры. Охранитель бодрствовал, не уходя от дверей.
Но были и новости: яйца в третьей камере, заряженные позже всех, начали
как-то причмокивать и цокать, как будто внутри них кто-то всхлипывал.
- Ух, зреют, - сказал Александр Семенович, - вот это зреют, теперь
вижу. Видал? - отнесся он к сторожу...
- Да, дело замечательное, - ответил тот, качая головой и совершенно
двусмысленным тоном.
Александр Семенович посидел немного у камер, но при нем никто не
вылупился, он поднялся с корточек, размялся и заявил, что из усадьбы никуда
не уходит, а только пойдет на пруд выкупаться и чтобы его, в случае чего,
немедленно вызвали. Он сбегал во дворец в спальню, где стояли две узких
пружинных кровати со скомканным бельем, и на полу была навалена груда
зеленых яблок и горы проса, приготовленного для будущих выводков, вооружился мохнатым полотенцем, а подумав, захватил с собой флейту, с тем, чтобы на досуге поиграть над водной гладью. Он бодро выбежал из дворца, пересек двор совхоза и по ивовой аллейке направился к пруду.