Скрипач Кузьма пишет музыку очень неспешно, три-четыре такта в неделю, как при этом следить за целостностью композиции (еще не существующей и почти не обсуждаемой коллективно), неясно. Получается, что фрагмент съедает даже самую надежду на эмоциональное целое; Кузьму заносит в упражненчество, он упивается многократной сменой ритмического рисунка, не думая о том как это выглядит со стороны: семь восьмых, пять шестых, две третьих... А барабанщик Лука, разучив-таки за год все эти переходы на двух-трех произведениях, кричит на меня, указывая на то, что я то ли не соблюдаю на гитаре ритм, то ли играю слишком громко. Приходится вступать с ним в словесную перепалку, саркастически спрашивать, уверен ли он, что от одной репетиции к другой, его оценки не "плавают". Ну, взять хотя бы тот момент, что сегодня я его впервые видел без ватных тампонов в ушах. Обычно же он затыкает уши перед началом репетиции, а потом все время лупит в своем коконе, не заботясь о том, что другим приходится постоянно прибавлять громкость и балансировать на грани головной боли.
Поэтические тексты при всем при этом находятся где-то на глубоких задворках. Фонетические "камлания" не являют собой принципиального решения проблемы "музыка - текст, импровизация - заданность".
Ну хорошо... Благодаря Леониду (наши занятия имеют ценность только когда мы все вместе... и т.д.), кое-как налаживаем атмосферу и, сражаясь с ошметками нигилистических настроений беремся за уже известную и хорошо отработанную композицию "Нет меня" по мотивам стихотворения Владимира Вейдле. Здесь сплошной ля-минор, и мне нужно вытягивать вокально концовки четверостиший. Кузьма из каких-то своих соображений все время старается "подкузьмить" вокальную партию и играет что-то в роде соль-диез, тянет одной нотой даже не в унисон, а совершенно несовместимо с ля. Я отклоняюсь от вокала и ухожу на позиции инструментальной импровизации, однако недоумение остается.
"Общее дело", музицирование, невозможно без некоторой "взаимоподстройки" душевных планов. И достаточно одной малейшей крупицы недоверия друг к другу, чтобы экспериментирование с заранее неоговоренным материалом тут же скатилось к какому-то непонятному взаимоподтруниванию, к замаскированному нежеланию делать общее дело...

И тут же, без видимой связи с музыкой, с проблемой достоверности импровизации, возникло рассуждение религиозное.

С точки зрения лукавства, верующие "глуповаты" (читай: наивны) как дети. А с точки зрения самой веры всякий шаг в сторону от простоты равносилен побегу в нежелательное и страшное, в лукавство. Верующего, что того прапорщика, могут обвинить в излишней доскональности: все-то у него либо черное, либо белое... Но обвиняющие, возможно, не отражают того, что заигрывание со светотенью, некая псевдошутливость может обернуться скрадыванием благодати. Вот потому-то и нет никакой альтернативы этой доскональности верующего. То, что искушенная натура трактует как "глуповатость", наивность, по сути являет собой синоним чистосердечия, простосердечия; а вот саму искушенность-то язык никак не поворачивается назвать "умом". Виляет, переиначивает и извивается никак не ум, но лукавство.